«Слушать Евгения Александровича, читать его «автобиографические заметки»  — чистый восторг. Даже будь ты при нём неотлучно, в его воспоминаниях всегда обнаружишь безумно интересное, проскользнувшее мимо тебя. Не ищите тут ни корысти, ни тщеславия. Он просто бессилен сопротивляться, когда сверкнувшие в мозгу чудные ситуации с живыми  деталями сами складываются в сюжет. В какой занимательный, дух захватывающий сюжет! Он и не правда, но выше правды!

Я не сразу понял природу этого особого дара и по глупости однажды затеял с Евгением Александровичем огорчивший его разговор. Мы говорили о стихах «Танки идут по Праге». Не о самих стихах, а об их предыстории. Каждый раз, читая их, поэт вспоминает, как 23 августа 1968 года в Коктебеле он услышал в транзисторе голос Мирослава Зикмунда, друга Иржи Ганзелки. «Женя Евтушенко. — кричал Зикмунд, — ты слышишь меня? Помнишь, как мы сидели с тобой у костра в твоей родной Сибири и говорили о социализме с человеческим лицом? Женя, почему же ваши танки на наших улицах?» «Я не мог не отозваться, тут же в ответ написал стихи…» Это Женя напишет и в «Волчьем паспорте».

Мне бы промолчать, улыбаясь, но я переспросил, действительно ли в транзисторе он слышал Мирека. «Своими ушами! Помнишь, кричал Мирек, мы сидели с тобой у костра…» — «У какого костра, Женя? Вы же виделись с Мирославом в Иркутске, в мае 1964 года, у меня дома в Пионерском переулке». — «Ну, допустим…» — «И мог ли твой слабенький транзистор поймать Южную Моравию. провинциальный Готвальдов (Злин)?» — «Но поймал! Я услышал, вернулся домой и сразу сел за стол…» — «Женя, милый, ты помнишь, когда это было?» — «Ну как же! Через день после вторжения. Вот тетрадь, моей рукой под стихами: 23 августа 1968 года». — «Стало  быть, 23 августа?» — «Конечно, как услышал Мирека, бросился писать…»

Сказать или промолчать?

«Женя, не мог ты слышать Мирека через день после вторжения». — «Что ты хочешь сказать?!» — «Мирослав выступил по радио двумя днями позже. 25 августа, когда стихи ты уже написал. Стихи замечательные, но с обращением Мирека не связаны». — «Не может быть! Откуда, по-твоему, я об обращении знал» — «Я же тебе и рассказал. А в чешских газетах обращение появилось 26 августа».

Как мила, как трогательна эта виноватая улыбка! Такая бывает у ребёнка, врасплох застигнутого у вазы с яствами для гостей.

«…Поверь, мне очень жаль, клянусь тебе. Я же не нарочно. Зикмунд выступил — я отозвался: всё так замечательно кольцевалось…»

Закольцевать сюжет, устный или письменный, в природе поэтического дара, и я до сих пор себя корю: чего привязался? У художников свои заморочки, почти всегда безобидные, а ты, зная что-то, для поэзии значения не имеющее, сущие мелочи, коришь товарища и бросаешь тень, пусть без умысла, на строки, вместе с другими отстоявшие в XX веке достоинство русского гражданского стиха. Дотошность, извожу себя, у любого отобьёт охоту месяц находиться с занудой на одной палубе.

Но Женя покладист.

И всё же каждый раз, когда я держу в руках автобиографическую прозу моего товарища, вспоминаю Пушкина, предвкушая заранее, как и над новым вымыслом слезами обольюсь!»