Наталия Королёва, народная артистка России:

– Мне хочется подчеркнуть его завидную природную музыкальность и фантастическую дисциплину в профессии. Для комедии «Веселись, негритянка!» всем нам надо было освоить какие-то инструменты. Геннадий Гущин на балалайке играл, Коля Дубаков укрощал тубу ростом почти с него самого, Толя Басин легко справлялся с фортепиано. Венгеру достался аккордеон, и я в конце спектакля должна была взять какие-то последние аккорды на этом же аккордеоне. Аккордеон нам с ним приходилось делить. Он упражняется, я жду. Дождусь – начинаю тоже как-то «договариваться» с инструментом. Надо признать, мои успехи были скромнее. Венгер упорно и много репетировал, весь театр очумевал от этих каждодневных модуляций. И вот как-то в те дни со спектаклем приехал Василий Лановой. Нельзя было это не отметить, они ведь с Виталием – одного гнезда птенцы, «вахтанговцы», оба «Щуку» оканчивали. Собралась тёплая компания. Очень хорошо посидели. Виталия Константиновича часа в два ночи доставили домой. Анатолий Андреевич Стрельцов, наш директор, поостерёгся объясняться с женой мастера. «Убьёт, – говорит, – меня Эльза». Вышли из положения как в анекдоте: прислонили Венгера к дверному косяку, позвонили и тихо откланялись.

Каково же было удивление Стрельцова на следующее утро! «Прихожу на работу в полдевятого, – рассказывал он, – и вдруг слышу, как в полусонном ещё театре разносятся звуки аккордеона! Я в гримёрку к нашему Виле. Он сидит в сияющей свежей рубашечке, при бабочке, выбритый, как к венцу, и сосредоточенно​ оттачивает технику! Могучий человечище». В том весёлом спектакле он ещё и маракасы себе соорудил из пивных банок, и авоську с пустыми бутылками для себя изобрёл. Он всегда норовил привнести что-то своё в рисунок роли, что-то оригинальное, неожиданное. Очень любил постановки,​ где приветствовались феерия, фантасмагория, даже клоунада. Тогда он загорался, как ребёнок, отдавался работе с азартом, с куражом.

Партнёрствовать с ним было и легко, и сложно. Легко – потому что интересно, заразительно, а сложно – потому что рядом не сфальшивишь, не расслабишься. Такую высокую планку он задавал.

Яков Воронов, заслуженный артист России:

– Когда я пришёл в театр выпускником театрального училища, зажатым, «деревянным», как и многие новички, Виталий Константинович решил прокачать мою «творческую наглость» с помощью капустников. И он на это дело не просто меня благословил. Мы с ним, моим вчерашним педагогом, создали оригинальный дуэт «Виляшка» (Виля и Яшка) – и в четыре руки стряпали всевозможные юмористические вечера и программы. Представления давали в Доме актёра, на вывоз, да где придётся. С каким энтузиазмом он отдавался этому несерьёзному занятию, можно рассказывать отдельно. Однажды Виля не спал всю ночь, а к утру нарисовал от руки наши с ним комические профили на ста пригласительных билетах! Эффект был бесподобный. В таких случаях Венгер за ценой не стоял никогда. Какие чумовые образы он себе придумывал для капустной забавы!

На юбилей музыкального театра, помню, явился в балетной пачке, произвёл настоящий фурор. Когда приезжал Олег Табаков, мы подготовили капустник в его честь. А тот устал после спектакля, хотел улизнуть, но, как только увидел в кулуарах Венгера в каком-то умопомрачительном виде, ожил и с удовольствием остался смотреть потеху.

Да и в постановках театра Виталий Константинович часто «ни в чём себе не отказывал». Сколько изобретательности он проявлял в гриме, которым в совершенстве владел, в деталях костюмов, в подробностях реквизита. Многое сочинял и мастерил собственноручно. В одном из водевилей у него была женская роль. Первое появление своей героини он обставил бесподобно. Выкатывали стол с пышным «тортом», который вдруг оказывался исполинской шляпой этой самой дамы, вынырнувшей из-под стола. Публика просто взрывалась. У режиссёра Шапошникова в постановке по Островскому Виля из люка вылезал в ластах, в водолазной шапочке, в маске с трубкой, дым какой-то валил… И снова в зале – обвал смеха.

Диапазон его был безграничен – от бешеного комизма, сумасшедшей фантасмагории до высочайшего накала драматизма, жгучего градуса трагедии. Как он играл Несчастливцева в «Лесе» Островского! Зрители по десять раз ходили смотреть на их дуэт с Виктором Егуновым, который был Счастливцевым. Какой он был Король Лир! Мне казалось, что совсем новый, не такой, какого мы знали до этого. А в «Смерти Тарелкина» как преображался невероятно! Лысый, бледный, зловещий в приглушённом свете рампы, он вызывал нешуточный испуг. Это был уже не артист, а точно Тарелкин, причём Тарелкин-оборотень, потусторонний и жуткий. И тут не во внешности одной дело, тут внутренняя метаморфоза была колоссальная…

Сказать, что работа захватывала его целиком, – это бледно. Он жил ролями, он дышал театром, питался лицедейством. Игра была для него эликсиром жизни. Ни больше ни меньше.

Геннадий Гущин, заслуженный артист России:

– У Венгера было козырное качество, без которого нет большого артиста. Маячок. Вот как у разведчика, у спецагента. По нему всегда видно, где он находится. В какой бы точке сцены он ни помещался, какую бы роль ни исполнял, мало там текста или много, а то, может, и вовсе нет, но внимание липло к нему. Он, как магнит, притягивал взоры публики. У режиссёра Преображенского в постановке «Лошадь Пржевальского» Константиныч играл эпизодическую роль. Там на идеологическом собрании каком-то он, поддатый, спал на заднем плане. Когда речь касалась его персонажа, он «поневоле» просыпался и включался в происходящее. Так видеть надо было, как он спал – и как очухивался, постепенно трезвея. Я, ещё студент театралки, этот спектакль обслуживал монтировщиком на гастролях. Убей бог, не помню ни тех комсомольцев, ни того, что они обсуждали на своём вече. Но не забуду никогда, как начинают в доли секунд проясняться мутнеющие очи венгеровского героя, как он трансформируется из небытия в бытие – из «пития в непитие»!

Наблюдая за работой такого могучего артиста, как Венгер, мы, школяры, получали дополнительные уроки мастерства: как проживать роли, как партнёрствовать, как посылать текст в зал… Как «пластилинить» в руках режиссёра, как доверять ему. Виталий Константинович на репетициях буквально съедал постановщика глазами, впивался в него всем существом, всё-всё фиксировал. Его тетрадки с аккуратно переписанными от руки ролями, заполненные ручками разных цветов, полны были подробнейших пометок на полях, каких-то уточняющих почеркушек. Причём он так вёл себя не только с маститыми режиссёрами. У меня, мальчишки, можно сказать, играл в «Мандрагоре» Макиавелли на максимуме сил, откликался на самые «бредовые» идеи, охотно сотрудничал в поиске.

В нём не было ни капли фанаберии авторитета, он был совершенно «свой пацан». И при этом был НЕ-ДО-СЯ-ГА-ЕМ…

Александр Булдаков, заслуженный артист России:

– Как мастер вахтанговской школы, где учат глубокое содержание выражать через яркую форму, Венгер мощно прорабатывал внешние характеристики своих ролей: пластику, грим, костюм, детали реквизита. Он умел быть очень разным, очень неузнаваемым. И всегда это шло от сути персонажа, от «зерна роли», как мы говорим. Вот он играл Серебрякова в «Дяде Ване». На репетиции к нему подошёл режиссёр Геннадий Шапошников: «Виля, у тебя шнурки развязаны». И, к немалому удивлению самого постановщика, Венгер отвечает: «Так у Серебрякова же подагра…»

Виля никогда не делил роли на большие и маленькие, на знаковые и проходные. Я преподавал в театральном училище, он был его художественным руководителем. Я предложил ему сыграть одну роль в учебном спектакле. Согласился на раз, затрачивался по-настоящему. После репетиций по дороге домой говорил мне: «Ты давай по полной делай мне замечания, не жмись перед студентами, тереби меня. Добивайся результата». Он любил, чтобы возникали препятствия и трудности, любил задачи, которые требуют решения.

Мы, кстати, жили по соседству. После спектаклей часто возвращались в одной маршрутке. Я замечал, что, садясь в машину, он с улыбочкой наготове ждал, что кто-нибудь из горожан с ним поздоровается. А если этого вдруг не случалось, смурнел, огорчался. На остановке «Дружба» в конце нашего маршрута была пивнушка. Мы, случалось, туда заруливали. Приходил ещё знаменитый дирижёр филармонического оркестра Лев Касабов, душевно «соображали на троих». Были там и мужики-завсегдатаи, радовались нам, приветствовали, как и обслуживающие девчонки. Однажды эти хохотушки к Новому году выпустили стенгазету, так Венгер туда автошарж с пивной кружкой сделал и сам же расписался. Всегда был готов к празднику, к приключению, готов устроить этот праздник другим.

Марина Елина, артистка:

– Я с Виталием Константиновичем встретилась в театральном училище. Наш худрук запросто взялся сыграть роль в студенческом спектакле «Цилиндр». С нами, птенцами, на сцене мэтр! Человечище с большой буквы. И ведь никакого небожительства. Он был с нами одной крови.

Перед каким-то его юбилеем, когда я уже работала в драме, он попросил: «Машка, пойдём со мной покупки делать к банкету, я один всего не утащу». И вот чешем мы на рынок. Как расцвели лица тамошних продавщиц, как полетели над прилавками возгласы: «Венгер пришёл! Виталий Константинович, к нам, сюда!» А Венгер подхватывает эту волну, обнимает меня и шутливо объявляет: «У нас вот с девушкой свадьба! Подавайте нам самую лучшую колбаску!» В один момент вокруг него возник своеобразный сиюминутный театр. Можно сказать, он театр носил с собой. Включить артиста готов был в любой момент.

Елена Сергеевна Мазуренко поставила с нами «Сказ про Федота-стрельца» по типу антрепризы. Венгер играл царя. С полным наплевательством к своему звёздному имиджу, не боясь выглядеть смешным, он вынимал свою вставную челюсть – и убивал зрителей наповал. Их перепалки с Бабой Ягой – Людмилой Тарасовной Слабуновой – вызывали гомерический хохот у любой аудитории. Мы много повозили эту сказку по разным площадкам Иркутска и окрестностей. Счастливая была авантюра.

Когда Виталий Константинович заболел, мы с девочками из профкома его навещали. Он затеял проводить наши встречи в так называемой «стекляшке» рядом с его домом. Он спускался туда со своей подмогой-подушечкой, но неизменно в каком-нибудь сценическом образе. Однажды предстал Мекки Ножом из «Трёхгрошовой оперы»: шляпа, бабочка, трость и, конечно, остроты. Были и другие яркие ипостаси. Мы с ним входили под «стекляшкин» кров – и она расцветала восторгом, смехом, бурлеском.

Николай Дубаков, заслуженный артист России:

– А я расскажу один-единственный случай. Я поступил в Иркутское театральное училище в 1973 году и, как мне и полагалось, отправился штурмовать ступеньки на галёрке охлопковского театра. Первое, что я посмотрел, – «Верность» Веры Пановой, где Венгер играл какого-то фотографа. Он только вышел на сцену, ещё ничего не успел сказать, а зал взорвался аплодисментами. Я был поражён, как любят артиста! Значит, ждут своего любимца, кумекаю я, ему доверяют, ожидают от него каких-то сценических диковин, подарков, новостей. Дали занавес. Иду домой. Зима, морозяка, куржак. èèè

Обгоняю парочку в возрасте, наверное, супруги, невольно слышу их разговор. Мужчина замечает: «Да-а, сегодня Вилечка был не в ударе… Ну да ничего, может быть, в пятницу повезёт». Это что же? На пятницу, стало быть, уже билеты есть – на этот же самый спектакль, на этого же Вилечку! Стало быть, ходят на артиста, караулят, когда блеснёт, впечатлит, подстрелит в самое сердце! Это о многом, о многом говорит. Иду, обалдевший, на ус мотаю. И, можно сказать, на носу себе зарубил на всю жизнь.

Театр – это ведь не монолог. Живая история. Диалог. Тут важно, как зритель молчит, как он дышит, сколько и где смеётся… Венгер умел это слышать и чувствовать, умел быть в диалоге с залом, «договариваться» с ним.

Владимир Орехов, заслуженный артист России:

– О! Виля, Виля… Сколько мы с ним отъездили, отшутили, отсмешили в нашей сборной артели от бюро агитации и пропаганды Союза писателей! А наша бригада по типу концертных фронтовых к 55-летию Победы – Венгер, Дубаков и ваш покорный… Мы тогда по библиотекам насобирали частушки, куплеты, скетчи из военных сборников. «Прекрасную маркизу», лихо переделанную, исполняли на ура. Венгер был Маркиза-Гитлер, а я тот, кому он звонил. Я докладывал: тут нас разбили, там погнали, сям обескровили, а «в остальном – всё хорошо». Венгер для этой репризы платок себе заготовил, которым постоянно утирался, плохо, мол, ему. Со свастикой платок. Он мне его подарил, храню.​ На губной гармошке играл уморительно. Вообще буквально во всём был талантлив: грим делал бесподобно, шаржи его точны и узнаваемы до безобразия, музицировал, джазовые ритмы отбивал вилками, ложками, чем угодно – шуба заворачивалась, танцевал превосходно. Очень плодородный был человек. В нём не гасло желание быть всё время в игре. И в театре, и вне театра. Но и серьёзные задачи ему были по плечу. Много лет подряд он возглавлял Союз театральных деятелей Приангарья.

Теперь вот я тяну эту лямку. Как раз сейчас мы занимаемся мемориальной доской в честь Виталия Константиновича. Доска нетривиальная, барельеф, выполненный питерским мастером. Виля – как живой, с его фирменной лукавинкой, с характерным жестом взлетающих рук. Иркутский «вахтанговец», искусник, маг и волшебник от театра, актёр от бога!

​Эмма Алексеева и Валерий Жуков, ветераны-«охлопковцы», супруги:

– Мы знали его, наверное, дольше всех – ещё с 1958 года, с театральной студии, которая готовила молодёжь для охлопковской труппы. Молодой Венгер, сам ещё начинающий, очень перспективный актёр столичной выделки, давал нам уроки пластики, превосходно этим владел. В нашем театральном Иркутске он стал популярен сразу. Его можно было приметить в щегольской серебристой искусственной шубке со свитой студенток, провожавших учителя до «Коммерческого подворья», где он жил в артистическом общежитии. Его узнавали, здоровались. Хотя играл он поначалу роли больше эпизодические, но запоминался, выделялся ярким рисунком характера. Его китаец, например, в «Порт-Артуре» просто впечатывался в сознание. В 1960-х годах много шло пьес о Великой Отечественной, Виля частенько играл немцев, хотя не очень это любил. А в пьесе Смирнова «Люди, которых я видел», ему достался красноармеец-татарин Муса Валиев. Я играла его возлюбленную, белорусочку. Я его не любила, ждала ребёночка от другого. Там сцена была, когда он приходит ко мне с подарочками для малыша. Подарочки эти Венгер сам придумал и сотворил. Принёс заводного цыплёнка из своих немецких запасов, какое-то время он с родителями жил в послевоенной Германии, эффектно доставал гранату, превращённую в погремушку! А ещё куплеты исполнил с татарским акцентом. Потом долгие годы он повторял эти куплеты Мусы во всех наших «военных» концертах.

В комедии «Мышьяк, вино и старые кружева» ему дали крохотусенькую роль, причём с выходом в самом конце. Он клокотал, на чём свет костерил режиссёра. Как-то раз заходит в гримёрку и видит артиста Жукова, своего ученика, загримированного для образа в этом спектакле под Энштейна. «Ах так! – восклицает Венгер. – Эйнштейн!? А я тогда буду… Гитлер». И лёд тронулся, наш Виля загорелся ролью, все обиды остались позади. Наверное, он снился зрителям после своего молниеносного явления перед финалом в таком гротесковом и хулиганском амплуа.

В театре от него можно было ждать чего угодно. Мы знали: перед спектаклем к нему лучше не приближаться. У него был свой метод прихода в творческий тонус. Вздыбит себя, вздыбит всех вокруг, придерётся к какой-нибудь ерунде, обзовёт всех и каждого по матушке – потом великолепно играет. Бывало, даже крушил что-то в гримёрке, бегал, как шаровая молния, по ярусам в зале. Особенно с «Поминальной молитвой» грешил. Но зато каков был его Тевье! Это была цена шедевра. Никто никогда не обижался на эти извержения. И он сам тут же их забывал, шутил, балагурил, как ни в чём не бывало.

Творческий процесс вместе с ним был невероятно увлекателен, он всегда обогащал и по-хорошему будоражил. Виталий Константинович – наш незабвенный родной человек. Он в нашем сердце. И, наверное, в сердцах многих иркутян.

Ольга Шмидгаль, артистка:​

​ – В нём была могучая, ненасытная актёрская природа. Артистом он был не только на сцене, это поглощало его тотально, сквозило во всех ситуациях. Когда он орал и бесновался, горячий человек, включал трагика Несчастливцева. Когда балагурил и шутил, травил байки и анекдоты, ему не было равных. С ним, уже тяжело больным, я часами могла говорить по телефону. Начинали с насущного театрального, что в нашем охлопковском происходит, что вообще в артистическом цехе делается, постепенно переходили к юмору, и венчал всё гомерический хохот, от которого живот сводило. Только с ним можно было так отвести душу. Как-то я приехала к нему помочь с «захворавшим» магнитофоном. Мы привели его в чувство, и Константиныч достал целый ящик своих любимых записей: джаз, Синатра, Шаляпин, ой, да чего там только не было. Поставили что-то заводное. Я пустилась танцевать – и Венгер тоже! Сидя, подпёртый подушечками, одними только ногами! Но как искромётно, с каким неслыханным драйвом! Какой у нас тут случился балдёж, а были трезвые, между прочим…

Альбомы с фото своих героев он держал в идеальном порядке. Такого, как он, Серебрякова я больше не видела за всю мою жизнь. Он был самый настоящий, самый выстраданный. Сколько самоиронии, саморазоблачения было в его коронной фразе: «Дело надо делать, господа!» Какой тут чувствовался объём! А ведь, приступая к новому образу, всякий раз маэстро начинал с белого листа. «Я не знаю, как это играть», – говорил Венгер. Всегда волновался перед выходом к зрителю. Никогда не был до конца доволен результатом. Ролей сыграно – целый сонм. И ни одной похожей. И о каждой он мог поведать отдельную сагу. Какая планета, какая богатая жизнь! Как жалко мне, жалко, что проворонили этот его инсульт. Сколько ещё недоиграно…

Но он не сдавался. Практически одним пальцем настукал несколько замечательных книг. Шутил, поднимая победоносный средний, что этим вот геркулесовым пальцем может дрова колоть. Когда-нибудь по книгам Венгера будут изучать, что происходило в театральном пространстве Иркутска на рубеже двух веков.

Когда бываю у него на могиле, всегда говорю, с улыбкой, конечно, с ним без улыбки нельзя: «Константиныч! Как мне тебя не хватает!» Если бы не он, насколько беднее была бы моя биография – и творческая, и человеческая. Беднее была бы биография Иркутска, биография века.