«Я познакомился с Андерсеном в Копенгагене»

«Ну, начнём! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем теперь…» – звучали знакомые слова сквозь завывание метели. Человек шёл по погрузившемуся в снежный карнавал Иркутску. Метель была такая, словно он попал в самое царство Снежной королевы… Кружились снежные пчёлки, укрывали роем свою повелительницу… Знал бы господин Андерсен, какая в Иркутске зима, он поселил бы Снежную королеву где-то тут, в этой тёмной тайге без края… Или скрыл бы её дворец в байкальских гольцах… Ещё несколько шагов, и вот засыпанный снегом человек уже на углу Толкучей и Харинской. Светятся окна дома купца Михеева: здесь, в этом доме, где его место службы, волшебное изобретение – телеграф. Купец Михеев любезно сдал дом под телеграфную контору. В конце 19 века телеграфный кабель, или «великий змей», как окрестил его Андерсен, только оплетал планету. И дотянулся до Иркутска. Он шёл уже не только дном моря от Европы до Америки, но и полз посуху вдоль Транссиба. Из Иркутска первая телеграмма императору Александру II ушла ещё 1 января 1864-го, а воспетый Андерсеном трансатлантический кабель дал первую передачу за шесть лет до этого, в 1858 году… Сам же Андерсен написал свой рассказ о «великом морском змее» в 1871 году. В тот самый год, когда его знакомый, подававший надежды актёр Пётр Ганзен, покинул родной Копенгаген, оставил сцену… и отправился в Сибирь телеграфистом. Семь лет он провёл в Омске и уже третий год служил в Иркутске.

– Я познакомился с Андерсеном в Копенгагене в 1864 году, когда готовился поступить на сцену королевского театра, – вспоминал Пётр Ганзен. – Дебют мой возбудил в Андерсене такие надежды, что он выразил желание поручить мне одну из главных ролей в своей пьесе Han er ikke («Он не рождён»), оставшуюся без исполнителя после смерти известного артиста Михаэля Виэ. С этих пор я часто виделся с Андерсеном…

Но всё повернулось иначе. Внезапное решение стать телеграфистом, как вспоминала дочь, Марианна Ганзен-Кожевникова, отец принял, когда потерял голос… Он решил ехать в Россию. Ганс Христиан Андерсен ушёл из жизни в 1875 году, когда Ганзен был уже четвёртый год как в тысячах вёрст от Копенгагена, в Омске. Но сказочник уже что-то сделал с его сердцем. Кто знает, может быть, в Сибири Ганзен задумал главное, как оказалось, дело своей жизни – перевод сказок Андерсена с датских подлинников на русский.

Мячик Михеев и суровый датчанин

«Согласно имеющимся сведениям, а именно «Памятной книжке Иркутской губернии» от года 1881-го, на Иркутской телеграфной станции служили по контракту два подданных Дании. А поимённо ежели брать… то Фёдор Николаевич Нильсен и Пётр Эммануилович Ганзен», – мы слышим простуженный, но чрезвычайно довольный собой голос мелкого иркутского чиновника, который так похож на важную крысу из «Стойкого оловянного солдатика». В памятной книжке Пётр Ганзен записан Эммануиловичем. Сам он называл себя Петром Богдановичем, так, по воспоминаниям дочери, он переводил максимально близко по смыслу имя отца – Готфрида… И лишь потом он стал подписываться Петром Готфридовичем. Пётр Готфридович Ганзен – «известный переводчик скандинавской литературы на русский язык, более всего прославившийся переводами X.К. Андерсена». Так значится в сухой биографической справке.

Его жизнь в Сибири известна лишь эпизодично. Всё скрыли снега… Остались воспоминания учёного, путешественника Отто Финша, который во время поездки с автором «Жизни животных» Альфредом Бремом в Западную Сибирь в 1876 году встретил «весьма любезного датчанина» Ганзена, телеграфного чиновника. Ганзен, по словам Финша, очень интересовался русской литературой. Особенно он хвалил «Кудеяра» Костомарова, «Обломова» Гончарова и «Записки из Мёртвого дома» Достоевского. Марк Сергеев, составитель книги «Библиофил Сибири…» (1988 год), рассказал про ещё один любопытный факт. В «Записках Датского географического общества» за 1877 год есть воспоминания Ганзена о жизни в Омске, к сожалению, их текст на русском мы обнаружить не смогли. Однако известно, что, служа в Омске, Ганзен перевёл для себя на датский «Обыкновенную историю» Гончарова, а потом решился издать её в Копенгагене, после чего завязалась большая переписка между ним и писателем. В собрании Библиотеки Пушкинского дома хранится книга с дарственной надписью Ивана Гончарова Петру Ганзену. Это «Фрегат «Паллада», на титульном листе его такие строчки: «Петру Богдановичу Ганзену – в знак искренней симпатии и уважения от автора. Июнь, 1879. СПб.». Эта книга, вероятно, какое-то время была в Иркутске. Ведь именно в эти годы Ганзен жил в нашем городе.

В Иркутске Ганзен оказался в 1878 году. По-видимому, он был хорошо знаком с семейством Михеевых, которые предоставили свой дом под телеграфную контору. Однако глава семейства, купец-золотопромышленник Михаил Васильевич Михеев, к этому моменту уже девять лет как скончался. Зато наверняка с датчанином дружил его 20-летний сын – Василий Михайлович Михеев. Возможно, Ганзен даже квартировал у Михеевых. Василий Михайлович – представитель просвещённого поколения иркутских «состоятельных кротов». Вася Михеев вырос в усадьбе отца, ныне это известный нам областной кожно-венерологический диспансер. В отличие от андерсеновского крота этот представитель зажиточного иркутского рода уже любил и свет, и солнце. Литература занимала ум молодого купеческого сына. Он писал стихи и прозу, увлекался публицистикой. «Василий Михайлович Михеев был добродушный, неимоверной толщины маленький человек с длинными волосами, с чисто русским лицом, – вспоминал художник Михаил Нестеров. – Он был литератор из сибирских золотопромышленников. Появление Василия Михайловича вызывало везде и всегда единодушное удивление, улыбку, до того он был забавен своей толщиной. По улице он, бывало, катился, как большой мяч…»

О том, что Пётр Ганзен был хорошо знаком с Василием Михеевым, говорят письма. В Бахрушинском театральном музее в Санкт-Петербурге хранится письмо датчанина, датированное 1891 годом.

В нём Ганзен рассказывает о переводе пьесы Б. Бьёрнсона «Перчатка» и обращается к Василию Михайловичу как к старому знакомому: «Многоуважаемый Василий Михайлович, узнал от Д.Д. Коровякова, что вы здесь. Надолго ли?» Есть и другие письма Ганзена, где упоминается Василий Михеев. Видимо, эта дружба завязалась ещё в Иркутске. Василий Михеев перебрался в Москву в 1884-м, основал там вместе с товарищами литературный кружок «Среды». В 1893 или 1896 году с матерью переехал в Ярославль, стал сотрудником, а потом и редактором газеты «Северный край». Кто знает, может быть, его первая публикация в петербургском «Восточном обозрении» в 1882 году была сделана под впечатлением от иркутских бесед с датчанином, увлечённым русской литературой?

Жителям нашего города Пётр Ганзен запомнился ещё и своей любовью к книгам. При нём получила новую жизнь библиотека Иркутской телеграфной станции. В 1885 году газета «Сибирь» сообщала: «Лет пять-шесть назад эта библиотека благодаря энергии и трудам г. Ганзена находилась в хорошем состоянии. По отъезде г. Ганзена в Петербург библиотека попала в руки полуграмотных библиотекарей-телеграфистов, знающих толк в книгах, как известное животное в апельсинах». Большую часть книг разворовали или продали с публичных торгов. В Иркутске так не хватало педантичного и скрупулёзного датчанина, который каждое дело, за которое брался, выполнял со всей тщательностью и усердием.

«Крышки из лучшего английского коленкора»

Покинуть Сибирь навсегда Петра Ганзена заставило трагическое событие. Ушла из жизни его молодая жена, на руках его остались дети. В 1881 году он решил переехать в Санкт-Петербург. Шесть лет пытался как-то устроить быт. Но к концу этого периода понял: ему нужен секретарь и помощник в ведении хозяйства, чтобы продолжать работу. На его объявление откликнулась 18-летняя Анна Васильевна Васильева, которая в 1887 году только завершила обучение в Литейной гимназии Санкт-Петербурга, получив серебряную медаль. Тогда она напоминала маленькую андерсеновскую ёлочку: «В лесу стояла чудесная ёлочка. Место у неё было хорошее, воздуха и света вдоволь, кругом же росли подруги постарше – и ели, и сосны. Ёлочке ужасно хотелось поскорее вырасти…» Вскоре Анна стала супругой Петра Ганзена, а после того как выучила датский, шведский и норвежский – помощницей в переводах. Считается, что именно она сделала переведённые сказки Андерсена понятными русскому читателю, живыми, поскольку владела русской речью лучше, чем супруг.

И помним мы эти сказки, любим их именно такими, какими их когда-то создали Ганзены. В 1893–1895 годах они завершили перевод четырёхтомника Андерсена. Это те самые сказки, которые почти не изменились и дошли до 21 века. По воспоминаниям дочери, первыми слушателями сказок были дети Петра и Анны. Если малышам становилось скучно, неинтересно, родители тут же садились переделывать неудачную часть текста. Книга вышла прекрасной. «Переплётным заведением К. Грибовского изготовлены на все 4 тома «Собрания сочинений Андерсена», – писали петербургские газеты, – крышки из лучшего английского коленкора с изящным тиснением золотом и красками».

В предисловии Пётр Ганзен объяснился в любви к датскому сказочнику. «Воображение у него – совсем детское, – писал Ганзен. – Потому его картины так легки и доступны. Это волшебный фонарь поэзии. Всё, чего бы он ни коснулся, оживает перед его глазами… Картины Андерсена так обаятельны, что часто производят впечатление волшебных сновидений».

Девочка со спичками

В Государственном музее истории Санкт-Петербурга хранится небольшая коробочка. Ей около века, в ней на фиолетовой подушечке покоится медальон с засушенными цветами. Когда-то этот медальон принадлежал Анне Ганзен. Она сохранила его и в годы голода в 1920-х, и в блокаду. В нём цветы с могилы Генрика Ибсена. Пётр Ганзен с супругой переводили и Ибсена, и многих других скандинавских писателей. Он заведовал телеграфной школой, работал в Электротехническом институте. И постоянно переводил, жена – днём, он – вечером, после работы. Это была большая любовь, которой, казалось, ничто не угрожает. Однако в 1917 году всё рухнуло. Пётр Ганзен отправился в Данию, а в России случилась революция, и он больше не вернулся. Анна Ганзен осталась с детьми.

19 июня 1919 года её взяли под стражу. «Арестована в качестве заложницы переводчица А. Ганзен, – значится в книге «Литературная жизнь России 1920-х годов». – Ей предъявлено обвинение в том, что она «является женой статского советника, который по поручению Временного правительства Керенского уехал в Данию и оттуда не вернулся». Анне повезло – уже 7 июля дело в отношении неё было прекращено, однако с пометкой: «Без указания законных оснований». За неё хлопотали Максим Горький и Лев Каменев.

Анна Ганзен, по воспоминаниям современников, полностью отдавалась литературной работе, несмотря на разлуку с мужем. Корней Чуковский в дневнике за 10 ноября 1933 года написал: «Анна Васильевна Ганзен, с которой я теперь всё ближе знакомлюсь на работе, выступает предо мною всё ярче. Бескорыстный, отрёкшийся от всякого себялюбия, благодушный, феноменально работящий, скромный человечек». Писатель Евгений Шварц написал в 1953 году, что запомнил Анну Ганзен, как «седую, румяную, маленькую, аккуратнейшую» женщину.

До смерти мужа в 1930 году она дважды бывала у Петра Готфридовича в Дании, но соединиться им уже не пришлось. По воспоминаниям поэтессы, журналиста Елены Вечтомовой, в 1941 году Ганзен почти перестала видеть, но всё ещё работала: «Говорят, Анна Ганзен переводит так по памяти. Она совсем ослепла. Диктует, а внучка записывает». Детская писательница Екатерина Алексеева весной 1942 года попала в ленинградскую больницу с истощением. Она писала: «Я со вчерашнего дня в стационаре в Союзе. Здесь Тамара Хмельницкая, Ан. Вас. Ганзен… Вечером страшная усталость. За столом все говорят о еде и смертях… Психозы голодные … Анна Вас. Ганзен. Старенькая, несчастная. Всё ещё хлопочет о других».

Анну Васильевну должны были вывезти в эвакуацию, но не успели. 2 апреля 1942 года она тихо угасла.

«Она зажгла ещё спичку и очутилась под великолепнейшею ёлкой, куда больше и наряднее, чем та, которую девочка видела в сочельник, заглянув в окошко дома одного богатого купца. Ёлка горела тысячами огоньков, а из зелени ветвей выглядывали на девочку пёстрые картинки, какие она видывала раньше в окнах магазинов. Малютка протянула к ёлке обе ручонки…»