Независимость – лучшее слово

На прошлой неделе Павел Котляр провёл в Иркутске две лекции о Бродском. Его выступления на фестивале «Этим летом в Иркутске» были крайне интересными. В интервью «Восточно-Сибирской правде» Павел рассказал, что сегодня происходит с музеями Бродского в Санкт-Петербурге и почему так трудно понять, как поступить с теми вещами и пространствами, которые когда-то принадлежали поэту.

Вся биография Бродского умещается в неполные 56 лет. Родился в Ленинграде в 1940 году, умер в 1996-м в Нью-Йорке. По дороге этой недолгой жизни яркая точка эмиграции – 1972 год, получение Нобелевской премии – 1987-й. Первая половина жизни в СССР насыщена событиями – знакомство с Ахматовой, стихи в самиздате, несчастная любовь, суд, ссылка, эмиграция. Вторая половина нам в России известна куда как меньше и, по-видимому, по насыщенности с первой не сравнится за исключением Нобелевки. До 32 лет поэт жил в Ленинграде, с 1955-го по 1972 год – в тех самых «Полутора комнатах», которые описал в эссе после смерти родителей. «Полторы комнаты» – сначала был текст, который для поэта первичен, а теперь вслед за текстом так назван музей в ленинградской квартире Бродского.

– Принято считать, что титулованность Бродского связана с тем, что у него были проблемы с советской властью, – говорит Павел Котляр, – и что в его судьбе на Западе эта история с судом и эмиграцией сыграла какую-то роль. Мне кажется, его успех там никак не связан с судом и высылкой. Бродского ошибочно считают диссидентом. На самом деле у него была чёткая стратегия – жить в своём мире. И одна из причин суда над Бродским была не в том, что он выступал против советской власти, а в том, что он как бы не замечал режим. Друг Бродского диссидент Томас Венцлова сказал мне: «Бродский по отношению к диссидентам – как Пушкин по отношению к декабристам». Он не антисоветскостью, а асоветскостью власти не нравился. Желание жить жизнью человека частного, который существует в своём формате, чревато. Его философия была одной из причин того, что он очень любил котов. Сейчас можно сто картинок найти, где Бродский с котами. Когда его спрашивали, что он думает по поводу ввода советских войск в Афганистан или перестройки, он говорил: «Вот кот. Что кот об этом думает? Чем я хуже кота?» Бродский постоянно подчёркивал: независимость – лучшее слово на всех языках.

Из СССР уехало много интеллектуалов, но такую популярность и признание получил только Бродский, потому что он избрал самую сложную стратегию жизни в эмиграции. Он сразу был ориентирован на англоязычную поэзию. Его привлекали аналитичность английского языка, прямой взгляд в реальность. Два важнейших для него автора – Роберт Фрост и Уистен Хью Оден. И вопрос: почему стихи Бродского такие? А потому, что у него были такие ориентиры. Из русских имён он всегда называл Ахматову, Цветаеву, Мандельштама. Его стратегия на Западе могла иметь два направления: пополнить число изгнанников и жить в их парадигме обличения или же избрать индивидуальный трек и писать уже по-английски прозу и преподавать. И тем самым стать частью американской интеллектуальной элиты. Что ему в конечном итоге и удалось.

Что делать с недопитым виски

Однако вот эта позиция: «Я сам по себе мальчик, свой собственный» – родила вокруг Бродского множество мифов и интерпретаций его жизни, поступков. И, как ни странно, ощущение, что он и его жизнь ускользают и от классической музейной истории. Павлу Котляру, к счастью – или к несчастью, повезло делать сразу два музея Бродского в Петербурге на Литейном проспекте. Один из них находится в доме Мурузи, где была комната Бродских в коммунальной квартире. Второй – в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Да, получается, Бродский в Питере сегодня «живёт на два дома». Не стоит забывать, что почти половину жизни Бродский провёл в Америке. А там другая мемориальная культура. Там нет такой страсти к музеям-квартирам и вообще к музеям великих людей, как у нас. «В Нью-Йорке два главных адреса Бродского – это Мортон-стрит, 44, Манхеттен, и Пьерпонт, дом 22, Бруклин, где он, собственно, и умер, – говорит Павел Котляр. – В этих квартирах сейчас живут другие люди, и они будут сильно удивлены, если к дверям станут приходить люди, цветы класть, томик Бродского приносить, прибывать в полночь и что-то читать наизусть… А с домом Мурузи в Петербурге всё это происходит, я не придумываю».

И вот с момента смерти родителей Бродского в 1980-х с его петербургскими вещами стали происходить удивительные вещи. Ещё при жизни поэта часть попала в открытый в 1989 году Музей Ахматовой в Фонтанном доме. «Это страннейшая вещь, – говорит Павел Котляр. – Сам Бродский никогда в Фонтанном доме не жил, а его вещи там оказались ещё при его жизни. Он уехал из страны в 1972 году, родители остались в полутора комнатах в доме Мурузи. Сохраняли его уголок, вещи на своих местах. Но встреча не произошла – сначала умерла мама, потом папа. А комната в коммунальной квартире перешла другим людям. Площадь надо было очистить. И тогда самые близкие друзья Бродского и его родные просто пришли в комнаты и забрали то, что смогли. Понятно, что из полутора комнат Бродских не могли вынести гигантскую мебель. Она в итоге пропала в неизвестном направлении. Сохранились книги, бумаги и разные мелкие предметы, которые забрали родные и ближайший ленинградский друг Бродского Яков Аркадьевич Гордин, главный редактор журнала «Звезда». Когда в 1989 году открылся Музей Ахматовой, появилась мысль: «Не сдать ли вещи в этот музей?» Бродский дал согласие на это по телефону. И первая выставка вещей, принадлежавших Бродскому, в Музее Ахматовой прошла к его 50-летию в 1990 году. А потом это ядро коллекции, как магнит, стало притягивать другие вещи Бродского, которые несли друзья юности… Сейчас это более 4 тысяч единиц хранения.

– А как попала американская часть вещей Бродского в музей?

– Передала вдова Мария Соццани-Бродская. Сначала – контейнером через океан, Балтийское море прибыли вещи Бродского, которые находились в профессорской квартире в Массачусетсе. Приехало в контейнере всё – и даже таблетки. История очень интимная, необычная. А спустя ещё несколько лет вдова решает переехать в Милан, на север Италии. Она продаёт квартиру в Нью-Йорке и всю обстановку этой квартиры тоже отправляет в Музей Ахматовой. И как из этого американского и петербургского наследия сделать музей? Будучи 40-летним почти Нобелевским лауреатом, Бродский покупал игрушечки, например модель американского танка. И есть вот солдатик из киндер-сюрприза. Есть степлер, есть стопка чистой бумаги, которую он не успел исписать. Есть удлинитель 1995 года. Как его показывать? Это методологический вызов, когда объектом показа в литературном музее являются предметы, не имеющие художественной и антикварной ценности. Бродский жил не 500 лет назад. Когда грузили в контейнеры содержимое американского стола Бродского, в ящике были таблетки, рецепты, трамвайные билеты из трамваев европейских стран, много зажигалок, таблички на разных языках «Курить нельзя» – это была такая самоирония. Бродский курил безостановочно. Есть у меня любимый экспонат, сохранность которого всё время проверяют и следят за уровнем наполненности, как в каком-нибудь водоёме. Это недопитая бутылка ирландского виски, которая стояла у него на столе.

Но как собрать все эти вещи в одну экспозицию? Причём это должен быть как раз литературный музей. Как организовать взаимодействие с текстом? «Вот кабинет, он вставал засветло, выпивал кофию и садился за стол…» – это нормальная история для экскурсии. Но когда этот путь единственный, то взаимодействия с текстом не получается. А как надо было соединить все эти вещи в старой экспозиции «Американского кабинета» Бродского в Фонтанном доме с текстом? И ход был найден. Иосиф Бродский написал за своим американским профессорским столом эссе «Полторы комнаты», создано оно было после смерти родителей.

Значит, мы берём текст «Полутора комнат» и рассказываем, как он создавался в Новой Англии. Но есть большая проблема: нельзя в «Американский кабинет» Бродского поставить вещи из ленинградской коллекции. И мы не можем показывать в этой экспозиции вещи с его нью-йоркского адреса. Нельзя поставить второй стол и сказать: «Он с другого адреса». Нельзя сделать и три комнаты.

– Но та выставка, что пришла на смену «Американскому кабинету», вызвала шок у части поклонников Бродского.

– Да. Но это стоило того. Когда мы задумывали в Фонтанном доме новую экспозицию «Иосиф Бродский. Натюрморт», хотели отойти от традиционной мемориальности. Новая выставка работает с конца декабря 2021 года, и я являюсь её куратором. Экспозиция получила серьёзный шквал критики со стороны в первую очередь петербургских коллег. Одно из главных обвинений звучало так: «Это неуважение к Бродскому, здесь нет духа великого поэта». Это очень важное сочетание: «Дух великого поэта», чисто советский штамп. Мы привыкли к историко-бытовой, интерьерной тематике, когда готовится выставка поэта или писателя. Я не спорю, что это хорошо, но надо ли оставлять так навсегда? И как это будет взаимодействовать с текстом, а в случае Бродского – это ещё и огромный вызов – с поэзией? Когда ты сталкиваешься с поэзией Бродского, вообще непонятно, что визуализировать. Там нет берёз, полей, амурчиков очевидных.

Я помню, когда брал интервью у Михаила Шемякина, он вынул томик Бродского. Я спрашиваю: «А почему вы Бродского не иллюстрировали?» Он отвечает: «А как его иллюстрировать?» И начинает читать «Римские элегии»: «Жалюзи в час заката подобны рыбе, перепутавшей чешую и остов». Это тень от жалюзи на потолке во время солнцепёка в Риме. И как ты это нарисуешь? Но мне кажется, мы нашли решение. Мы сделали тёмное помещение, без окон, дверей, ты не понимаешь, где находишься. А настоящие вещи Бродского по центру сложены …. большой хаотичной кучей. Выставка называется «Бродский. Натюрморт». И периодически в этой темноте над вещами звучит стихотворение поэта «Натюрморт», которое и является главным героем экспозиции. Вещи, их природа, материальность – это занимало Бродского. Лимонов зло называл его «Поэт-бухгалтер». Помните? «Большая элегия Джону Донну».

Соавтором экспозиции был архитектор Сергей Падалко. Он изначально противился концепции «вещи вдоль стен», ему хотелось некой небрежности, хаоса. Ощущение переезда, чего-то нежилого, неживого. Мы с ним составили, как мне кажется, успешный тандем, хотя спорили страшно. На самом деле это очень соответствует духу Бродского. У вещей мы не стали прятать музейные бирочки, поскольку вещь тоже умирает, попадая в музей. Её функционал умер. И надо было подчеркнуть, что вещи свою функцию не выполняют: с одной стороны – хаосом их расположения, с другой – бирками, как в морге. Главный хранитель музея в Фонтанном доме смотрела на всё это и сказала: «Вообще-то в роддоме делают то же самое». И я понял, что мы сформулировали, о чём экспозиция. Умерло, но воскресло. Это такая матрёшка смыслов, которая Бродскому, мне кажется, соответствует очень хорошо.

Была ещё одна необъяснимая вещь. Комнату, в которой должна была открыться выставка, покрасили, открыли две двери, чтобы высохло всё. И написали на русском и английском: «Не входить». Люди-то точно не входили. Но за ночь случилось вот что. В музее Ахматовой живёт рыжий кот, который пришёл туда в день памяти Бродского. Спустя много лет 28 января, в день смерти. А Бродский говорил: «Если после моей смерти к вам придёт рыжий кот, не выгоняйте его, это буду я». Мы входим в комнату, и я понимаю, что по всему полу следы рыжего.

Образ пустоты

– Всё-таки история странная. Вот собраны все вещи Бродского в Фонтанном доме. При этом 20 лет создавался музей «Полторы комнаты» в квартире Бродских в коммуналке. И наконец был создан, но частным лицом. Теперь вещи его в Музее Ахматовой, музей – в коммуналке…

– Были объективные сложности при его создании. Во-первых, это отсутствие временной дистанции. Прошло очень мало времени со смерти Иосифа Бродского. И я убеждён, что тогда государство было не готово к тотальной музеефикации. Очень много действующих лиц, которые заинтересованы, – прямые наследники, друзья, общественность. И жильцы этой квартиры, которые жили там ещё при Бродском. Это такой острый, живой вопрос, в котором был ещё и клубок хозяйственных задач. Надо было расселить коммуналку, договориться со всеми. Это ещё и логистика – большая часть экспонатов была за рубежом. Но во всём этом есть и методологический вызов, а его мы не учитываем… Вот если бы все жильцы одномоментно съехали из коммуналки и там можно было бы сразу делать музей Бродского, то неизвестно, что бы мы получили сейчас. Может, и хорошо, что так не произошло, потому что тогда высока была вероятность, что это был бы классический мемориальный музей бытового характера. И эти хозяйственно-логистические мытарства отыграли время для осмысления, каким этот музей может существовать.

Ещё в 1990-х годах друзья Бродского, известные люди, включая Ростроповича, Вишневскую, академика Лихачёва, американских литераторов, пишут письмо губернатору Санкт-Петербурга: «Расселите коммуналку, где жил Бродский». Тогда ещё не было закона о приватизации, и можно это было осуществить, дав каждой семье отдельную квартиру на окраине Петербурга. В случае Бродского было шесть таких комнат. «Но государственная политика памяти не так просто работает, – говорит Павел Котляр. – Надо, чтобы поэт в учебную программу вошёл, улицу в честь него назвали… Там уж и музей подоспеет». И пока государство думало, как бы повежливее отказать, жильцы приватизировали комнаты. Фонд Бродского искал деньги по всему свету, и ему удалось выкупить все комнаты, кроме одной. Ибо Нина Васильевна Фёдорова 1936 года рождения, живущая в этой квартире с момента появления на свет, отказалась уезжать наотрез. «Это потрясающий человек, – говорит Павел Котляр. – Нина Васильевна пережила блокаду, эвакуацию и вернулась в тот же дом, что само по себе важно, потому что часто люди возвращались уже не к себе домой. Она и правда тут прожила всю жизнь, когда ты это узнаёшь, относишься к ней не как к «соседке Бродского», а как к Нине Васильевне, которая тут жила всегда, тут и умрёт. И это правда». Выход был найден – на деньги частных инвесторов была куплена смежная с коммуналкой квартира, был пробит проход, Нину Васильевну отгородили, ей остались её комната и коммунальная кухня.

– Какой в итоге получился образ «Полутора комнат»?

– Это образ некой пустоты, потому что в непосредственных «Полутора комнатах», где Бродский жил с родителями, ничего нет. Это голые отреставрированные стены. С них счищены последние наслоения до времени Бродского. И так по-археологически оставлены без подновления. Мы видим, что они все в каких-то выщербинах, царапинах и так далее. Сняли слой времени, но имитировать, что Иосиф Бродский или его родители только что отсюда вышли, мы не стали. Это получается подлинное пространство, вид из окон, свет, который льётся в эти окна. И текст, которым ты заполняешь его сам. Ты можешь сам читать стихи, тебе могут читать стихи, могут показать проекции фотографий, как это было. Это постоянно меняющееся динамичное пространство, в котором помимо выставочных залов, кафе и всего остального сами мемориальные «Полторы комнаты» не несут характер бытового музея. Всегда, на всех этапах работы над проектом «Полторы комнаты» было взаимодействие с Музеем Ахматовой. Этот проект не получился бы без него. В Музее Ахматовой хранятся не только предметы, например стол или плащ Бродского, но и огромный архив – фотографии, документы. Всё, что так важно для исследования.

Музей Ахматовой уже несколько раз передавал предметы для временного хранения на выставки в «Полторы комнаты» и постоянно оказывает помощь. И сейчас открытие в Музее Ахматовой экспозиции «Бродский. Натюрморт» дополнило эту историю. Большая удача, что пространство, где жил Бродский, – отдельно, а вещи с самых разных американских адресов и адреса в Петербурге – в другом месте, где он не жил. Эти музеи на одной улице, на расстоянии около 400 метров друг от друга, что позволяет и в том и в другом случае сделать необычный музей. Если соединить вещи и пространство механически, то это сразу программирует на постоянную бытовую историю. А так эти вещи путешествуют в «Полторы комнаты» на временное хранение, и получается диалог двух пространств.

– С постоянной экспозицией удобнее. Привёл, показал. А тут надо всё время что-то выдумывать.

– И это плюс. Спорный момент, конечно. Но это была одна из главных точек концепции. Я летел в Иркутск, и в бортовом журнале один автор очень хорошо рассуждал, в чём разница между картиной Шишкина «Утро в сосновом бору» и «Чёрным квадратом» Малевича. Когда ты смотришь на «Утро в сосновом бору», тебе хорошо, понятно и приятно. А «Чёрный квадрат» тебе приходится наполнять какими-то смыслами. Когда ты заходишь в музей-квартиру писателя или поэта, тебе всё понятно: тут он писал, здесь он ел… А когда ты заходишь в пустые «Полторы комнаты», тебе приходится наполнять простраство смыслами самому. Вещей осталось не так много, а новоделы мы не хотели. Это было бы нечестно. И опыт показал: то впечатление, которое производит это пространство, очень ценно.

– Вы говорили несколько лет назад, что ведёте переговоры с друзьями поэта, чтобы собрать в «Полутора комнатах» свой фонд. Насколько успешна эта работа?

– Во-первых, в Музей Ахматовой, сотрудником которого я сейчас являюсь, очень многие друзья Бродского предметы передавали. Почти всегда это было безвозмездно. И в «Полутора комнатах», которые сейчас существуют как самостоятельная единица, музейный фонд постепенно формируется, друзья что-то передают. Понятно, что второго стола Бродского не появится. Но какие-то рукописи, книги – появляются. В частности, дар Михаила Барышникова. Он передал именно на хранение в «Полторы комнаты» свои книги, подписанные ему Бродским. «Полторы комнаты» долгое время задумывались как филиал Музея Ахматовой, потому там собиралась коллекция, туда передавали экспонаты. Думали, что это будет государственная история. После того как государственного музея не получилось, начали выстраиваться партнёрские отношения государственного и частного музеев. И тут друзья Бродского решают сами: кто-то продолжает отдавать вещи Музею Ахматовой, а кто-то благородно позволяет молодому частному музею формировать свой фонд. Тут как кто договорится. При этом речь идёт о каких-то локальных включениях, каких-то сенсаций уже не будет. Все ключевые архивы Бродского уже распределены.