– На своём официальном сайте вы пишете, что являетесь журналистом и лектором, хотя по базовому образованию вы технарь.

– По единственному.

– Тем более. Начинали работать на чисто технической специальности – инженером-испытателем автомобильной акустики на Минском автомобильном заводе, но перешли к писательству и журналистике. Не кажется ли, что вы продолжили традиции советской интеллигенции, представители которой могли днём заниматься астрофизикой, а вечером цитировали наизусть Ильфа и Петрова, а то и сами писали стихи или прозу?

– Нет, не кажется. Дело в том, что по своей природе я абсолютный гуманитарий, с ног до головы. Поэтому принял сознательное решение пойти на техническую специальность, чтобы не стать сферическим гуманитарием в вакууме. В итоге это привело к тому, что я достаточно успешно совместил в себе понимание техники, заложенное образованием и сферой общения, с умением складывать буквы в слова.

– То есть стереотип о том, что технарь может быть гуманитарием, а гуманитарий не может быть технарём, – это не просто стереотип?

– Это не стереотип. Но само выражение – о другом. О том, что я имею техническое образование и при этом могу заниматься гуманитарными вещами, потому что у меня есть такие способности. Если бы у меня было гуманитарное образование, я бы не смог стать технарём. Просто не хватило бы знаний: для того, чтобы понимать точные науки, необходим соответствующий информационный бэкграунд. Понятно, что, скажем, в истории и лингвистике он тоже нужен, им тоже нужно овладевать. Но если говорить не о серьёзной научной деятельности, а о рядовой работе, то для того, чтобы проектировать на заводе какие-нибудь крепёжные детали, нужно образование, а для написания копирайтерских текстов – нет, достаточно способностей.

– Достаточно уметь пользоваться «Гуглом»…

– И иметь какое-то чувство языка. Так или иначе, для того, чтобы выполнять равностепенные обязанности, технарю нужно иметь больший бэкграунд, чем гуманитарию. Но, повторюсь, я не говорю о профессиональной деятельности: историк в своей области тоже может быть неслабым технарём, потому что он должен много знать, многое выучить и многое понимать.

– Чем занялись раньше – писательством или журналистикой?

– Первая литературная публикация – рассказ – у меня была в 2008 году, а первую в жизни статью я написал в 2009-м. Хотя в 2007 году я отправил в газету «Автобизнес-Weekly» письмо о том, что они все безграмотные и не знают, что такое велосипед и как им пользоваться, а его взяли и опубликовали под моим именем. Но в профессиональную журналистику я пришёл другим путём.

– Будем придерживаться хронологического порядка: как пришли к литературе после работы на автозаводе?

– А я к ней и не приходил. Ещё в школе писал стихи, какую-то детскую прозу, что-то на конкурсы посылал. Потом в 2009 году Андрей Чертков опубликовал [в антологии «Миры Стругацких: Время учеников, XXI век»] мой рассказ «Тихие игры» – хороший, до сих пор мне нравится. С этого всё как-то и пошло. При этом, вы знаете, многие идут в писатели, думая, что там будут гонорары, большие деньги, продажи… Я с первого дня знал, что писательство – это такое дело, в которое ты вкладываешь огромное количество сил и времени, в ответ получаешь примерно ничего, но сам процесс доставляет удовольствие.

– Стихи и песни при этом вы писали и до того. Верно ли ощущение, что в раннем творчестве вы вдохновлялись бардом Михаилом Щербаковым?

– Совсем раннее нигде не опубликовано. И слава богу – там ещё никакого Щербакова нет, там просто всё плохо. Более-менее сносным поэтом-песенником я себя считаю с 2003 года – есть вещи того периода, которые не стыдно показать, особенно если их сильно переделать. То, что переделывать не нужно, – это уже 2005 год. И там не Михаил Щербаков, а сплошной Олег Медведев. Олега я услышал в 2004 году, на следующий год он приехал в Минск, мы познакомились. Я в Иркутске тоже бывал, но позже.

– Значит, традиционный вопрос гостям фестиваля «Как вам наш город?» можно не задавать – вы здесь уже бывали.

– Был один раз, зато очень бурный. Поэт Саша Филатов привёл меня на какое-то мероприятие «Полнолуния», где все читали стихи, и я даже что-то судил, правда, не помню, что. Потом Филатов делал концерты в Москве, на которых я играл (на одном довольно плохо). Но это было позже, а в самом начале в моём творчестве был прямо Медведев-Медведев-Медведев. И Щербаков был, но в меньшем количестве, потому что я меньше его слушал. И мне не стыдно – это же клёво. Я вообще считаю, что это очень хорошо, когда музыка на что-то похожа. Плохо, когда она ни на что не похожа. По-моему, здорово, если у тебя есть пример для подражания. Потому что изначальное произведение было классным, а твоё творчество становится благодаря этому классным, но уже твоим собственным, потому что написал его ты, а не твой кумир. А если с самого начала человек приходит и говорит, что сейчас будет делать что-то уникальное, ничего хорошего из него не выйдет.

– Из ваших романов, каюсь, читал только «Сад Иеронима Босха» и «Эверест», но всё же: в прозе тоже есть кто-то, на кого вы начинали ориентироваться?

– Конечно. Нет кого-то, на кого бы я прямо ориентировался, но есть какие-то вещи, которые понравились, и я естественным образом их заимствовал. В «Саде Иеронима Босха» откровенно сымитирован Паланик. И я совершенно не стесняюсь: это история, которая такой и должна быть. В «Эвересте» я пришёл к состоянию, когда мне не интересно писать что-то одинаковое, поэтому разные главы написаны совершенно разными стилями. Есть и паланиковские куски, и размеренные размышления. И абсолютный модернизм, где мне хотелось побежать куда-то в сторону Джойса, но не получилось, потому что Джойс – великий. Разделы с бесконечно длинными фразами – это ближе к Ольге Славниковой. В любом случае что-то на что-то всегда похоже. Нет такой книги, которую ты открываешь и понимаешь: «Вау, это нечто невиданное!» Если и есть, то, поднатужившись, можно обнаружить, что и она на что-то похожа.

– Наверное, это не плагиат, а продолжение традиций?

– Да.

– К слову, мне не зря показалось, что в «Саде Иеронима Босха» есть некое переосмысление «Чужака в чужой стране» Роберта Хайнлайна и «Иллюзий, или Приключений Мессии, который Мессией быть не хотел» Ричарда Баха?

– «Чужака» я не читал, у Баха читал всего две вещи, которые очень сильно люблю: «Чайку по имени Джонатан Ливингстон» и «Биплан». Про Баха и «Биплан» у меня песня есть, в «Саде Иеронима Босха» на него отсылок нет. Там в качестве основы Паланик, от которого я в свои 25 лет был в восторге.

– А в каком ещё возрасте им восхищаться?

– В целом да, лучше всего в этом. «Сад» – это мой второй роман в жизни, я был удивлён, что он имел какой-то успех. Он продирался через разные редакции, продрался в итоге. Там есть вставки, когда какой-то кардинал пишет письма Папе Римскому, – это не я, это мой издатель добавил. Если будет второе издание, точно это вырежу.

– Была ли литературная провокация в том, что в «Эвересте» вы писали про бисексуальность альпиниста Джорджа Мэллори?

– С одной стороны, безусловно, это провокация. С другой, она не противоречит правде. Есть огромное количество людей, которые пишут: «Да как можно говорить, что Мэллори был бисексуалом!» Извините, но был. А Колумб умер от сифилиса (кажется) – что, про это писать нельзя?! Это же не умаляет их заслуг: один – великий альпинист, другой – великий первооткрыватель. В сексуальной ориентации Мэллори вообще нет ничего страшного, просто в «русском мире» не принято об этом говорить.

Я понимал, что в наших условиях это звучит провокационно, но не преследовал цель написать именно про это – я писал роман про любовь. И про любовь к Горе, которую испытывает каждый герой романа, и про ту любовь, которую они испытывают друг к другу, к своим детям. Это одно и то же чувство. Да, оно по-разному выражается и формируется, но это один и тот же наркотик, который мозг или сердце вбрасывает в кровь.

Я прекрасно понимал, что история провокационная, но из песни слов не выкинешь. И считаю, что это был правильный шаг – по крайней мере, книга задела какое-то количество литературных критиков. Но сколько она шла в печать…. Четыре с половиной года пролежала в столе безо всяких шансов, потом повезло. Летом, в июле, выйдет вторая книга из той же серии в том же издательстве, называется «Стекло». Тоже написана в разных стилях в зависимости от того, о ком идёт речь, но там чистая фантастика, даже с элементами боевика. Тоже о любви, пусть и не о такой.

– Американец Джон Кракауэр, рассказывая о гибели участников коммерческой экспедиции на Эверест 1996 года, много внимания уделяет русскому альпинисту Анатолию Букрееву едва ли не как антигерою. Режиссёр и сценарист экранизации, напротив, сделали Анатолия Николаевича одним из главных положительных героев. А почему вы взялись писать роман об англичанине Мэллори?

– Мэллори мне очень нравится своей странной многогранностью. Я с уважением отношусь к большому числу альпинистов прошлого, но у многих из них жизнь была достаточно одноплановая: работа и горы, а потом, когда можно было позволить себе не работать, только горы. Мэллори – это человек, который лезет на гору и в качестве дипломного проекта пишет объёмную биографию какого-то малоизвестного британского писателя. При этом он реально спит с Вирджинией Вульф, потому что в этой декадентской компании все друг с другом спали. И после смерти продолжается загадочная история: непонятно, погиб он или нет, нашли его тело или нет, где его фотокамера. Он весь окутан загадочным ореолом, в центр которого можно поставить горы. Я поставил Эверест, но с тем же успехом это может быть эпическая кучка британских интеллектуалов, которые смотрят друг на друга с вожделением и в перерывах между совокуплениями ненавязчиво рассуждают о свободе совести и слова.

При всём том Мэллори – идеальный семьянин, который безумно любит жену и детей. Они для него – самое главное. Он несколько лет в горы не ходил, потому что жена за него боялась. А потом сказала: «Я же вижу, что ты мучаешься. Иди». Вот он такой добрый и хороший, но посмотрите на фотографию, которую я описываю в книге: Мэллори попирает ногой [участника экспедиции 1924 года] Эдварда Шэббира. Читал в двух его биографиях, что персонаж был достаточно одиозный – запросто мог вломить по лицу за что-нибудь: ботинки мои не почистил – на с ноги! И он же пишет романтические сонеты. Это очень разносторонне, поэтому про него было интересно писать.

Я понимаю, что в России тоже много крутых ребят. Из тех, про кого бы реально хотелось написать, – Абалаков. Причём в большей мере старший брат, Виталий, который изобретатель и конструктор. У младшего, Евгения, достаточно простая биография: горы, всесоюзная слава и очень странная смерть. У старшего – длинная, сложная жизнь с двумя годами в подвалах НКВД, бесконечным количеством патентов и изобретений, из которых внедрено очень мало. И после пройденного ада он, скажем, разрабатывал гимнастические снаряды для Олимпиады-80 – какие-то совершенно удивительные скачки истории, благодаря которым сразу понятно: это не просто человек, который в горы ходил. У него много слоёв, тем и интересен.

– В предисловиях к своим самым известным книгам – «Сделано в СССР» и «Сделано в России» – вы пишете, что стараетесь избавить историю отечественного изобретательства от мифов в духе квасного патриотизма, но при этом рассказать про реальные разработки, которыми можно и нужно гордиться. В то же время в вашей песне «Шарли» есть строчки: «Балалайка, водка, медведь, «Калаш» […] Но при этом я же играю блюз и над шоу Фрая вовсю смеюсь». Это личное мироощущение?

– Абсолютно личное. Мы можем гордиться одним, они могут гордиться другим, и при этом мы должны уважать их, а они – нас. Это нормально. Более того, здесь нет никакого «они» и никакого «мы». Я вообще человек мира, у меня два гражданства, в конце концов, могу себе позволить. Мне кажется, что весь мир – это некая единая мультикультура. Тому есть определённые доказательства – можно взять «Указатель сюжетов фольклорной сказки». Есть стандартная сказка про сбежавший блин, в большинстве культур она выглядит одинаково. У нас сбежал Колобок, у французов – какая-то булка, у шумеров вообще нечто непонятное. Не важно – принцип один и тот же.

У Лео Каганова есть великолепный рассказ «Эпос хищника», старый, но блестящий. Про то, что в разных культурах разные эпосы, но единение возникает, когда ты пытаешься понять чужой эпос. Вот она, мультикультура! Почему я, живя в России, не должен любить круассаны? Я люблю круассаны, а нарезной батон считаю отстоем. Считаю, что в Германии делают отличные автомобили, а в России – плохие. Это не мешает мне говорить, что в России самый офигенный в мире Интернет – самый быстрый, дешёвый и доступный везде. А во Франции для того, чтобы подключиться к Интернету, нужно три раза станцевать вокруг костра. Это совершенно нормально: что-то лучше у них, что-то лучше у нас. Почему я к этому примешиваю культуру? Потому что Интернет и круассаны – это та же культура. Все явления формируют единую большую группу, внутри которой Абалаков и Мэллори – это один и тот же герой. Просто Абалаков – из нашего эпоса, а Мэллори – из британского. В австралийском – свой герой.

– К чему сейчас больше душа лежит?

– Сейчас пишу сценарий сериала, надеюсь удачно продать. Это не первый опыт. Я писал изначальную версию сценария для сериала «Мёртвое озеро», который Рома Прыгунов снял. В титрах не указан. Ничего страшного – была самая-самая первая версия сценария в 2013 году, её переписывали много раз. Единственные два человека, которые были в проекте от начала до конца, – Роман Прыгунов и Роман Кантор. Они научили меня писать для кино, за что им большое спасибо. Потом я уже сам продал пару сценариев, один из них – для экранизации своего же рассказа. Снимут, не снимут – второй вопрос. Звали поговорить, не хочу ли я написать второй сезон «Гоголя», но закончилось логично: мы друг другу очень не понравились.

– Как на всё времени хватает?

– Его не хватает. Работа идёт 24 часа в сутки, сценарии я по ночам пишу. Сегодня встал в пять утра, чтобы помимо лекции хоть что-то успеть.

– Помимо художественных романов и научпопа в списке ваших книг есть издание «Пиарь меня, если сможешь. Инструкция для пиарщика, написанная журналистом». Часто возникает ощущение, что пиарщиков несколько искусственно противопоставляют журналистам, причём зачастую это делают наши коллеги, ушедшие в связи с общественностью. Обосновано ли оно?

– Скажу так: в идеальном мире должно быть совершенно иначе. Когда-то у меня был пресс-тур в Германию, который благодаря пиарщице – знаете, бывает, что девушку можно назвать братаном, с которым ты в разведку пойдёшь, – получился очень клёвым. И повеселились, и материалы в итоге хорошие получились. Это был кейс, как должен вести себя профессионал. Не такой пиарщик, который сидит с другим пиарщиком за отдельным столом и разговаривает с журналистами как с людьми какого-то другого класса. Ведь бывают две крайности: начинающий пиарщик – для него это люди, которых надо обслуживать, и матёрый – для него это те, кого нужно презирать. Нет, в этом случае сразу было нормальное отношение: мы понимаем, что с нами не будут сюсюкаться, мы просто будем вместе работать. И в моей жизни было три или четыре таких кейса: у «Лего» очень классные пиарщики, у «Юнивёрсал Пикчерз». Но, к сожалению, это встречается довольно-таки редко.

Есть манера у пиарщиков вести себя так, как будто они наняли журналиста и заплатили ему денег, чтобы он сделал для них работу. Нет, ребята, я не ваш подчинённый, не слуга, не брат и не друг. Я сейчас просто развернусь, и вы будете оправдываться перед своими руководителями, почему у вас бюджет не выполнен или план по количеству публикаций. Собственно, моя книга – о том, что надо вести себя как люди. На самом деле она вообще случайно вышла: я уволился из «Популярной механики» и понял, что надо срочно о своём опыте написать, пока не забыл. Сел и написал месяца за два, даже меньше. Там было гигантское количество опечаток. Но книга всё равно забавная получилась.

– Всё-таки чему пиарщикам следовало бы поучиться у журналистов, а журналистам – у пиарщиков?

– Пиарщикам нужно понять, как журналист работает, чтобы не говорить, не предлагать и не навязывать ему глупости, а приносить ровно ту информацию, которая необходима, и тогда, когда она необходима. Немножко нужно прогибаться под журналиста, но не потому, что один выше или ниже другого, а потому, что пиарщик заинтересован в том, чтобы получился офигительный материал. При этом дико умасливать тоже не нужно – есть предел. Журналисту, со своей стороны, тоже нужно не ждать, что ему всё принесут, а составить грамотный райдер. Понимать, что ему нужно, сказать об этом прямо, заранее договориться.

Самая большая ошибка любого журналиста – считать, что по итогам пресс-тура или интервью он принесёт пиарщику великий материал, а тот его будет критиковать, падла экая! Неправда, конечно. Пиарщик тоже чего-то ждёт, у него есть какие-то требования. Так возьми и проговори сначала, что ты хочешь, какой объём тебе нужен, согласуй это дело и потом уже разворачивай своё творчество! Нужно просто думать о том, что у каждого своя профессия. Как паззл: один кусочек изогнут определённым образом, второй – другим. И оба должны друг к другу по возможности подходить. Что, увы, в реальной жизни случается редко.