– Любая история начинается с детства, с рождения, с родителей. Начинай.

– Родился я в селе Верхоленск. Могу сказать, что село наше на сорок лет старше Иркутска. Верхоленская засека – деревья рубились так, что всадник не мог проехать. Значит, родился я на пути из Верхоленска в Качуг. Меня везли на тракторе. Это было время послевоенное. Папа мой воевал. Я родился в 1947 году в великий день – 21 марта, день солнцестояния, равноденствия, когда прилетают жаворонки.

– Папа пришёл с фронта.

– Да. Он стал работать на маслозаводе качугском. Это был боевой человек, красивый… А мама, убежав из неволи сельского хозяйства, приехала и в 16 лет работала мороженщицей. Папе было 34 года.

– Прямо-таки мороженое продавали в Верхоленске?

– Нет, в Качуге. Она приехала без справки туда, сбежала из колхоза. Торговала мороженым, и он, 34-летний, увидел, какая девчонка хорошая. И с ней познакомился. Когда она забеременела, он дал подписку в загсе, я сам читал её, о том, что, когда она достигнет совершеннолетия, они официально зарегистрируются. Потом его неожиданно арестовали, потому что главный инженер его обвинил в том, что он, офицер, приехал с фронта и всё время Сталина ругает. Фронтовики думали, что 1949 год – уже всё можно, но зря. И приехали эти энкавэдэшники, стали…

– Уже МГБ. 1949 год.

– Да, возможно. Короче, они приехали его арестовывать. Он говорит: «Поеду с сыном попрощаюсь». То есть со мной. Они приехали вместе. Моя бабка – дочь польского графа Галицкого, я тебе серьёзно говорю, документы есть. Она стала их поить, и они три дня киряли, а отец меня носил на руках. Потом они говорят: «Давай своего выб… отдавай, поехали». Они меня вырвали у отца и сломали кость грудную. Потом мне бабка говорила о том, что не заметили сначала, а позже свозили к врачу, и там сказали: «Сердце маленькое, оно не будет биться о надломленную кость».

Отца далеко не увезли – они в районе Харбатова где-то его кончили и зарыли. И составили акт, чтобы как-то оправдаться, что он побежал – и всё. И ни мать, ни я, никто не мог найти следов, его нету и всё. Но мать облегчённо вздохнула, когда мой папа погиб. Потому что он беспробудно пил, для неё это был ужас. Он с этой войны пришёл надёрганный. Но был хороший финансист, качугское масло с завода, где он был директором, славилось. Я, уже будучи взрослым, нашёл главного инженера в Качуге. Старичок такой. Я говорю: «Ну донос-то ты написал. Стал директором тогда?» «Нет, не стал», – отвечает. «Зачем писал?» – спрашиваю. Он жалкий такой: «Вы меня убивать будете?» Я говорю: «Да кому ты нужен».

Родители так и не успели зарегистрироваться, мать уехала в Иркутск. И там у меня появился отчим – Гилал Рагимов, азербайджанец, которого мать полюбила, защитник Брестской крепости, потом военнопленный у немцев, а потом заключённый у своих. Мать родила двух моих сестёр, и я как бы стал не нужен, меня кинули к бабке обратно в Верхоленск. Матери я не видел, жил в этой деревне: всё познал, всё увидел. Учился в Верхоленской школе. Потом при большом конкурсе, где-то 14 человек у нас было на место в 1965 году, я поступил в университет на истфил.

– А откуда у сельского мальчика вдруг потенциал такой, учителя были хорошие?

– Просто подвижники. Начальные классы вёл Георгий Серафимович, военный человек. У нас было четыре класса: первый, второй, третий, четвёртый. Мы учились в одной школе, и он успевал всем читать. А мы все голодные были. Колхоз – это была кабала. С обязательной сдачей государству. Жили в настоящем подневолье. Но спасали рыба, дичь – все же охотники. И бабушка нас прокормила. Она была грамотной, потому что в Париже успела три года проучиться. И вышла замуж за командира красного партизанского отряда. Это мой дед – Смертин Александр Гаврилович. Всю жизнь она продрожала из-за своего происхождения. Мой прадед участвовал в польском восстании 1863 года и отправился в ссылку в деревню Петрово. Здесь он отсиживал. Выжил, потому что был богатый человек. А мы с Петей Пиницей сохранившуюся саблю прадеда с золотым эфесом пропили за 70 рублей.

– Поздравляю.

– Он говорит: «Саша, я её загоню?» «Ну загони», – отвечаю.

У меня ещё в Верхоленске был побочный заработок. Я работал перевозчиком. Дед мой умел делать лодки, и мы кормились. У нас лодка была из кедровых досок сделана. Была конкуренция, паром для одного человека не гоняли, а отпускники, они где-то работали слесарями, приезжали в свои деревни на Куленгу. Они были очень богатые по нашим меркам и могли себе позволить взять лодку. А денег не было на селе, мы их не видели, за сайку мыли фургоны в Лене, нарушая всякие экологические законы, о которых и не знали. Когда сайку несёшь, всё равно кто-то подбежит и куснёт. В деревне не было сахара, но было всё остальное. Голубица без сахара, а мясо любое дикое, например изюбрятина, рыба – ленки, таймени, икра, всё это было. Моя лодка стояла среди 5-6 других. Но она, во-первых, была добротной, к тому же покрашенная. Я был в чистой рубашке (единственной, но постиранной). Свозишь человека – и три рубля старыми деньгами. Гигантская сумма для села. Будущие 30 копеек.

– Ты поступаешь в Иргосун. А себя-то видел историком или филологом?

– Ты знаешь, историком я себя не видел, а филологом был точно.

– Почему вдруг филологом? Ты что, хотел уже быть писателем, поэтом? Я с трудом могу понять, как сельский мальчик вдруг может для себя сформулировать: хочу быть филологом. Как он может понимать, что такое филолог?

– Моё детство – это жизнь сироты, который в четыре года знал: дяденьки подходят – один тебя пнёт, другой – тебе даст. Летом, чтобы никому не мешать, я жил на повети (поветь – это сеновал так назывался на Лене). И вот я там жил, и прямо в мою поветь смотрела наша церковь, Верхоленский собор.

– Закрытый был собор?

– Нет, он ещё до 1956 года работал. Потом, когда Хрущёв пришёл, прикончил его. И вот просыпался я от того, что ласточки залетали в окно.

– Но в церковь не ходил, бабушка не водила в церковь?

– Нет-нет, там все кругом атеисты, и сейчас-то если две-три молельщицы есть. Бабушка доила коров, у меня была баночка, привязанная сверху, с повети. Услышав первые струи молока (уже в четыре утра вставал на стрёме), я спускал ей баночку, и она мне наливала парного молока. Потому что, если позже туда придёшь, на нашу ораву не хватало. И читал…

– А откуда книжки в деревне, библиотека была?

– Мы жили напротив сельского клуба, там была прекрасная библиотека. И я в 12 лет прочитал всего Джека Лондона. Я всё время с книгой везде был. И фотографии детские с книгами. Чтение мне восполняло то, чего я не имел, – любовь матери, любовь отца. К 14 годам я многое-многое прочитал. Я, к сожалению, не обладаю той памятью, которая нужна. А в нашем доме собирались бабки петь ленские песни. Света не было, была керосиновая лампа – семилинейка, я до сих пор её вижу. Старухи собирались, никаких лучин не было, и пели – то совсем старое, то про Колчака и про гражданскую войну. А я ещё в школе начал писать стихи.

В университете меня заметила преподаватель Лидия Андреевна Азьмуко (учёный-филолог, преподаватель зарубежной литературы Средних веков, Возрождения и XVII-XVIII вв.– Авт.). Она как-то так меня почувствовала, и мы с ней, в общем-то, подружились. Курс у нас был хороший. Худяков, Лев Колесов, Коля Савельев, Нина Единархова, Коля Балдонов, Ольга Шеверёва (сейчас она в министерстве культуры работает), Пётр Пиница, мой однокашник, который выманил не только саблю, но и польский католический крест. И знаешь, за кого? За Парни (Парни – французский энциклопедист). Говорит: «Сашка, прочитаешь эту книгу, будешь поэтом номером первым». Я действительно поверил и крест сменял на Парни. Потом зашёл в «Букинист», а там по 10 копеек лежит вот такая стопка Парни, французского просветителя.

– Прекрасные годы учёбы и юности?

– Прекрасные… Я Владимиру Павловичу Олтаржевскому (в тот период – преподаватель ИГУ, начальник Байкальской историко-этнографической экспедиции, впоследствии доктор исторических наук, профессор, создатель иркутской школы изучения истории и внешней политики стран Южно-Тихоокеанского региона. – Авт.) историю сдавал стихами. Писал курсовую «Историческая достоверность трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра», и её хвалил профессор Шостакович…

– И…

– Я университет не закончил. У меня диплома нет.

– Ты у нас ещё и недоучка. Почему не закончил университет?

– Я был вынужден. Потому что случился случайный брак на один год, и мне пришлось перейти на заочное, чтобы зарабатывать. Я очень много выступал на вечерах поэзии, и меня частенько изгоняли за неуспеваемость. Я восстанавливался, но…

– А жил-то ты где всё это время?

– Во втором Иркутске у меня была квартира, доставшаяся мне от родителей.

– Так ты был богатый человек. Собственная квартира.

– Я был богатый человек. Я был как Максимилиан Волошин. Он никому не был бы нужен, если бы не принимал в Коктебеле голодных.

– Почему в армию не ушёл, когда тебя выгнали?

– Потому что у нас была военная кафедра. Потом они гонялись за мной, а я убежал. Но оставался членом литобъединения университета. Давай я тебе в двух словах кратко расскажу, что такое вечера поэзии Сокольникова. Это был молодой, будем так говорить, молодой гений, который писал такие нерифмованные, несуразные вещи и всё прочее.

– Кто-то белым стихом, кроме тебя, вообще занимался в иркутской литературе?

– Нет.

– Были серьёзные люди, которые уже тогда говорили, что это всё-таки поэзия?

– Были. Павел Забелин, Владимир Ивашковский, Толя Семёнов.

– Лидия Андреевна Азьмуко.

– Да, сразу. И Анна Петровна Селявская (учёный-литературовед, специалист по теории литературы, поэтике, древнерусской литературе, русскому устному народному творчеству. – Авт.), потому что я принимал экзамены по поэтике на четвёртом курсе. Я принимал по своим стихам «Пчела граммофонной иглой».

– Ты не принимал, ты сдавал экзамены?!

– Я принимал экзамен по своим стихам у филологов, у Анны Петровны. Так оно и было. Это была такая жизнь. «Пчела граммофонной иглой извлекает янтарную музыку мёда». Диспут, полный зал. Лидия Андреевна подошла: «Саша, ради бога, не пей». «Лидия Андреевна, я только стакан выпью», – отвечаю. И говорю со сцены: «Я хочу писать о простых вещах, потому что все эти измы, эти правительства уйдут. Останется простота, останутся муравей ползущий, летящая птица, останется зерно, которое умирает. Это всё будет, и я буду, и то, что я делаю. Да ладно, чёрт с ним, с этим Сокольниковым, давайте в защиту свободного стиха, не белого». Я уже наизусть знал «Вольные мысли» Блока, я знал бунинские свободные стихи, но не белые. Левитанский – это белый стих. «Запомните, лет через 20 это будет эстетика – то, что я пишу. Ладно, в защиту русского свободного стиха я прочитаю Поля Элюара: «Если Земной шар разрубить пополам, и если эти две половины положить на твою грудь, и если ты будешь матерью и родишь мне сына, то он будет сосать Северный полюс, а Южный отталкивать руками». Зал затих. «Я, конечно, откажусь от гениальности. Это не Элюар. Эти стихи я написал полгода назад и не считаю их лучшими своими вещами», – говорю. Зал заорал: «Мистификация, бис».

– И так время от времени ты учился, а в остальное время служил сопровождающим грузов.

– С первыми птицами я становился сопровождающим грузов.

– Как ты туда попал? Как я понимаю, дело ответственное, а ты, в общем, достаточно молодоват. Кто-то поспособствовал?

– Валерий Вениаминович Стуков – Алик, наш композитор. Когда я на заочный перешёл, я ещё не знал, что на севере буду. Меня приглашали на Абуру на охотничье урочище. Быть смотрителем этого хозяйства, собак кормить и всё прочее. А если будет рыба, по сезону ловить, сдавать рыбу. Я подумал, что выживу там. А Алик работал экспедитором. И где-то было объявление, что в Холбос принимают в Усть-Куте. Холбос – это такая организация. Это аббревиатура. Она непереводима. Даже Марк Давидович Сергеев не знал расшифровку, а он стихи писал об этом Холбосе. И она занималась вот этими мелкими районами. Порт снабжал громаднейшие пространства – Мухтую, Олёкму и все прочие. А мелкие, маленькие посёлки по Лене в Якутии, маленькие улусы снабжал Холбос.

– С Усть-Кута уходили вниз по Лене.

– До Тикси. И, видно, генетически от отца во мне какие-то навыки были. Но первое время было очень трудно. Нужно было принимать 50 тысяч наименований. Это было снабжение всем. Почему-то в то время якутам везли сапоги, лучшие вина «Аревшат» и «Аштарак», мебель чешскую. Когда я привёз в Урюнхаю мебель, мне председатель профсоюза говорит: «Пойдём со мной». Я пришёл, он привёл меня в чум: «Ты сё привёз мебель эту, где я поставлю её?» Чешская мебель, гарнитур. И они оставили на берегу моря. Я говорю: «Ты убери». Не убрали. Пришло море, и мебель унесло. Всю унесло. 20 наборов чешских. Я по рации сообщил: «Ребята, это Борода. Плавает мебель». «Борода, ну ты чё, у нас караван идёт», – отвечают. «Смотрите, растеряете всё это дело», – говорю. «Где координаты?» – спрашивают. Бросили они суда и погнали. Действительно, выловили. Из 20 гарнитуров где-то 7 поймали, а остальные где-то там и почивали. Кто не был в Урюнхае, тот не видел ничего.

– Потребсоюз и потребкооперация – всё равно государством поручено. И вот такой груз гигантский, а ты один вообще. Охрана на тебе?

– На корабле не было. Я всё должен доставить сам. На миллионы рублей.

– Что это за судно?

– Это были финские грузовые суда, которые мы по репарациям взяли после войны. Они были рассчитаны на 12 человек (12 кают). Там, значит, сауны, всё прочее, движки внизу. Шкипер, помощник шкипера – обычно его жена, за груз они не отвечают, и моя группа.

– Что такое твоя группа?

– Моя группа – это те люди, которых я беру с собой.

– Для чего?

– Ну, во-первых, иногда надо спать.

– Это я понимаю. Кто они по штатному расписанию?

– Они помощники сопровождающего. Я возил художника Григорьева Серёжу, возил поэта Толю Кобенкова.

– Они за впечатлениями ехали, или заработать тоже прилично можно было?

– Конечно, для впечатлений, но они уже знали и о том, что я благополучно возвращался из этих экспедиций: нос в табаке и всё прочее. Шеф мне платил 1350 рублей в месяц. Это мне лично. Кобенков у меня стоил 650.

– С ума сойти. Это очень много. Кстати, годы-то какие – начало 1970-х?

– У меня дневник есть. Мы отчалили в 1969 году 23 июля. У Виталия Диксона об этой поездке написан сложный роман со слов Кобенкова. Там главный Сокол – это обо мне, но без меня было написано. И всё было не так. Толя честно сидел в трюме, писал стихи, не вылезая до Тикси. Между нами скажу о том, что не вылазить был повод: он запал на шкипершу и было что-то в ответ. Вот он и сидел в трюме, прятался от шкипера. А там, чтобы работать шкипером, надо обязательно закончить три университета: либо власовский университет, либо дезертирский, либо зековский.

– Как он не прибил Толю?

– Ну, если кратко, я его предупредил. В той поездке наш шкипер прочитал «Процесс» Кафки, я ему дал. И он нам сказал: «Всё-таки советское правосудие более справедливое. Ты смотри, что они там делают»…

Мы везли якутам дефицитные консервы: нерку, горбушу, печень трески.

– Это всё номенклатура местная сжирала. Явно не простому народу.

– Простому народу на фиг не надо было, потому что спокойно могли нельму поймать – царскую рыбу. Зачем им всякие консервы. А налима они и не ловят, только местные бичи. Муксун – да, а налим там бросовая рыба. Я вёз миллион бутылок водки, 800 тысяч бутылок вина. Трюмы набиты на весь год. Больше не будет навигации. Один раз Москва по северам завозит. А возил я, смотри: реки Анабар, Хатанга, река Яна, Индигирка, Колыма – это наши были районы. Я все их обходил. Был неприкасаемым: милиции там не было на 800 километров. Я был хозяином. У меня была водка, то есть я всё мог купить: вертолёты, пограничников – всё что угодно. И у нас всё было.

Мы подходим к Тикси. Место называется Табор Мигалкина. У меня сухой закон, всё в порядке совершенно. И вдруг: «Парня в горы тяни, рискни». Песня. На фок-мачте Толик пьяный, как матрос Железняк, обвешанный вином, бутылок шесть, наверное, окурки за борт бросает и поёт. Шкипера говорят: «Ну чё ж ты, Борода, слово-то надо держать. Ты же говоришь, вы не пьёте. Придётся открывать трюмы, потому что уже восстание готовое. Всех не перестреляешь». Я говорю: «Вот этого на фоке не трогать. Я склады открываю винные, но вы смотрите, если будет хоть какой-то скандал, крики или что, утром я вас похмелять не буду. Знаете меня, моё слово закон». «Всё нормально будет», – отвечают. Толик спустился в трюм, а до Тикси осталось совсем немного. Приезжаем, Толик говорит: «Слушай, теперь-то я могу выйти». Я говорю: «Теперь да». Толя попросил 200 рублей и пошёл давать телеграммы. Он принёс где-то 130 квитков. Виктору Некрасову, Юрию Левитанскому, Межирову, то есть всей стране. Телеграмма была короткая: «Завтра выходим море Лаптевых. Толик Кобенков». Толик тогда впервые увидел север и написал песню «Как мы плыли в море Лаптевых». Поначалу-то вещь была посвящена мне, потом перепосвящена Петру Ивановичу Реутскому, потом Юрию Левитанскому и так далее.

– Удобно.

– Но у меня есть автограф. Я спал там по четыре часа. Наполеоновский цикл – на всю жизнь сохранил.

– Сколько лет это продолжалось?

– 16 лет. Полгода – май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь.

– Вторые полгода ты пропиваешь то, что заработал.

– Не пропиваю, а проживаю.

– Извини, проживаешь. Ты, получается, из той категории людей, которые в условиях советской власти легально зарабатывали сумасшедшие деньги. Ну как, например, золотодобытчики в артелях.

– Я привозил по 30 тысяч с навигации.

– Что с такими деньгами делать в СССР, где ничего купить нельзя?

– 10 тысяч человек выбегали с шаманами. И они поют песню: «Водка, бар, Борода, бар». Это я приехал. Понимаешь, пляшут. Это я серьёзно тебе говорю. Это уже легенда, которую знают там все.

– Вернёмся к вопросу, который я тебе задал. Что делать человеку с 30 тысячами рублей в Советском Союзе?

– У меня не было сознания подпольного миллионера. На что тратил… На представительские расходы.

– Ну, гулял, понятно, девочки. Но попробуй потратить 30 тысяч.

– Слушай, умудрялся.

– Ты купил себе машину, квартиру?

– Нет. К весне я ходил снова ободранный.

– Что называется, классический бичиган. Скажи мне, какие-то ещё люди с тобой интересные ходили в эти навигации?

– Художница Наталья Долина ездила. Она сына мне родила. Самым надёжным был наш песенник Алик Стуков. Володя Гусенков, писатель. Толя Кобенков – хороший поэт, мне с ним было не скучно. С Аликом мы поехали в 1967 году, а с Толиком на третью «ходку». Кстати, зимой я тоже работал – у генерального директора Славы Пиманова в «Кедре».

– Кем?

– Проводником. Простым проводником. Садишься в вагон, печка у тебя. Я с пьяной базы грузил алкашную продукцию. Проехал всю железную дорогу: Железногорск, Усть-Кут, станция Затопляемая и так далее.

– Ты специализировался на «бухле»?

– Да.

– Сколько же выпито за эти годы, Саша? Цистерна.

– Понимаешь, мы были думающие люди. А думать и не пить тогда было трудно. Я на твоём месте задал бы мне вопрос: «Как вы работали?» И скажу тебе, глядя в глаза, и как тебе угодно – это совершенно моё убеждение: они, власть имущие, потеряли такое поколение. В нас никто не вдалбливал, что надо эту дорогу строить. Мы по 16 часов работали.

– Какую дорогу?

– Решёты – Богучаны. Я ещё учился и летом был бригадиром комсомольской бригады. Это были первые комсомольские десанты. И Владимир Васильевич Ходий, будучи корреспондентом, у меня брал интервью, когда я в стройотрядовской форме ехал туда. Моя бригада построила станцию Тамтачет, у меня было 22 человека. Мы по 16 часов работали. И даже деньги, которые заработали, отдали в помощь Вьетнаму. Это было бескорыстное поколение. Нам сказали бы снег месить, мы бы месили. У меня слёзы текут, когда я вспоминаю этот энтузиазм. Хоть я и был уже в «контрах», читал Раскольникова, «Письмо Сталину». И ещё – я познакомил город Иркутск с Мандельштамом.

– Где ты его взял?

– Сидел в кафе «Снежинка». Пришёл человек такой чёрненький. Говорит: «Ты часто ходишь в «Снежинку…» Я говорю: «Часто хожу». «А что, поэт?» – спрашивает. «Поэт», – отвечаю. Он: «А вот есть такой Мандельштам». Я говорю: «Я знаю». Он так: «Откуда ты знаешь?» «А я Илью Эренбурга читал «Люди, Годы, Жизнь», – говорю. Он и дал…

– Ты парень таёжный, попавший в Иркутск, соответственно, взрослым. Полжизни провёл не в городах, а на реке, опять-таки в тайге, на селе. Вот город Иркутск тогдашний, 1960–1970-х годов. Вообще, что интересного у тебя было в Иркутске? Чем тебе был интересен Иркутск как таковой?

– Мне очень понравилось в твоих книгах, когда ты писал «иркутцы». Ты правильно назвал, как на Лене говорят. У нас на Лене говорят «иркуцкий». Иркутск в первую очередь открывался для меня рынком. Город был ванильным мороженым – и по запаху, и вообще. И первым делом в Иркутске я бабку тянул за руку и говорил: «Хочу мороженое, хочу мороженое». Вокруг рынка стояли старые заборы, ограждение. Иркутск остался в памяти таким. Но город как таковой как-то не грезился, мне хватало того, чем я жил. А если чего-то не хватало, я уже знал, что мне нужно поискать и посмотреть, почитать.

– Тебя среда не интересовала, только внутренний мир и всё?

– Да, внутренний мир.

– В этом смысле ты не лирик окружающего мира. Вот ты говоришь, что до детали доходил, до муравья. Но город как пространство тебя не интересовал.

– Меня оно не занимало. Я даже его пугался, потому что уже здесь состояние клаустрофобии какое-то настаёт, и немножко была какая-то потерянность в этом городе. Но дело-то в том, что я в то время ещё не знал Чюрлёниса. Когда я увидел его работу «Падший ангел в городе» – ангел, который не может взлететь, это оказалось мне близко, моему самоощущению. Я многое пропускал мимо себя, но, когда наступала весна, я почти кричал при появлении первых отталин на лугах. И когда только-только снег ещё оставался, мы уже играли в беговуху там – это деревенская лапта.

Я всегда был подмастерьем у охотников. Я не убил сам в жизни ни одной птицы, ни одного животного.

– Будучи вообще-то таёжным человеком…

– Надо мной смеялись, потому что мои двоюродные братья ходили с одним патроном на спор на медведя. Вот это охотники. Я был посмешищем.

– Собственно говоря, условно ты почти до перестройки доплавал.

– До перестройки.

– Тогда вопрос задавать нечего, всё понятно. Там всё навернулось, вся система.

– Теперь с такой лёгкостью, как я туда ездил, никто не поедет. Потому что правили в мире том не менты, закона там ничьего не было. Правили люди, которые вели правильный закон между собой – как ни странно.

– Ты про урок говоришь?

– Всегда, когда я приезжал, были охранники у меня. Ребята честно работали, я им три бутылки водки давал в день. Они сидели с карабинами – это были охотники. Но приезжает, допустим, вымогатель и говорит: «Ну ты, Борода». Смотрит на меня – худенький я такой, но бородатый. Бородатые люди – это для них не люди. Они якобы прикрывают что-то там, малодушие. И вот они начинают вести базар. Главный закон севера: не быть выше и не быть ниже. Вот эта золотая середина, когда ты не наезжаешь, когда у тебя всё есть. Если только ты вверх полезешь, всё – тебе конец. И упадёшь – они тебя запетушат. Я сиротой был – я уже немножко знал это. И потом всё было как бы играючи.

– После этого прошло ещё 35 лет. Чем жизнь была у тебя заполнена в эти годы? Зрелые 35 лет, уже даже более чем зрелые.

– Дальше у меня были разные случаи. Я стал главным инженером лесного хозяйства.

– Без образования? Почему? Или уже было всем всё равно?

– Ну, Александр, а ты что, не знаешь, когда обыкновенные фарцовщики становились, извини, уважаемыми людьми. Это уже было время такое.

– Да уж. Если Бога нет, то всё дозволено.

– Это мне к 50 подходило. Восемь лет я отработал старшим инженером лесного хозяйства. Значит, чем занималась моя фирма. Она занималась липой. Брали авансы на лес, по мелочи брали и не возвращали. Когда клиенты шли, а я – оставшийся старший инженер, сидящий на телефоне, они приходили ко мне. Я Фунтом работал. Я сидел при Александре I…

– До отсидки дело не дошло.

– Я отговаривался, потому что знал прекрасно город и людей. Дальше я работал в каких-то кооперативах, но главная работа – я был помощником проректора мединститута по АХЧ. 1986 год, я отвечаю за общаги и прочее. Проректором был Андрей Гладышев. Почему он меня принял? Потому что он ещё поэт был. Толя Кобенков его не любил: «Он, Санька, графоман». Я говорю: «Толя, единственная работа. Ну чего тебе надо-то. Подумаешь, фронтовик, пишет там, графоман. Но напечатай, ладно?» Он печатал. Но я и плотником там работал. В шестой общаге напротив анатомического вверху у меня была комната, а внизу – две столярки и всё прочее. И была библиотека.

– Скажи мне, ты пил десятилетиями. Тебе как творческому человеку это было необходимо? Дай короткий мемуар: спиртное в моей жизни.

– Но это было – такая всеобщая обстановка была, я тебе уже говорил.

– Бухали все.

– Бухали все, все пили. Но я успевал остановиться. То есть она до двигательных аппаратов доходила, ноги и лыко не вязались, а главная мозговая часть не трогалась у меня. Она оставалась живая. И если какие-то вопросы возникают: посмотрите на моих детей. Дети, которые в четыре года читали, которые потом получали красные дипломы. Одна дочь американский адвокат. Вторая учит русскому испанцев.

– Расскажи о личной жизни.

– Психоанализ, Зигмунд Фрейд мне очень рано стал интересен. И я почему-то подумал о том, что возникает то состояние, когда мужчина, как павлин, расправляет перья, когда ему хочется быть выше. Я думаю, несчастны те жёны, которые не понимают, что творческие люди – мужики – никогда сами их не бросят. Они будут вечны, патриархальны. Вечно они будут в этой семье. Но…

– Но налево ходить будут.

– Но налево ходить надо, потому что там он начинает быть выше, лучше. Я видел хромых людей, которые с молодыми девушками забывали про хромоту и костыли даже забывали. «Ой, домой же надо возвращаться», – за костылём возвращались.

– Как я понимаю, жёны твою концепцию не очень одобряли.

– Не одобряли. А я не мог им объяснить, что это мне нужно только ради стихов совершенно. Но я с некоторыми так и остался дружить до сих пор. Я должен был полностью, как уставший грузчик, разрядиться энергией. Когда ничего нет – ни эмоций, ничего. И всё синими чернилами вылито строками на бумагу.

21 марта, день прилёта жаворонков в деревне. И в Иркутске я их встречал. Они прилетают из Африки, эти птицы. Они уставшие. Они прилетали и в Академгородок, там раньше поля были вверху. И они быстро, чтобы не оставлять следов, пикировали в этот снег. Две недели они отдыхали, пока не оттаивали. В мой день рождения мы ходили и смотрели. И осторожненько, только сверху ничего не трогали, начинали разрывать и видели этого спящего жаворонка. После этого они летом на хлебном поле, там старые колоски где-то… Короче, они там жили. Совершенно беззащитные. Исчезли поля, и жаворонков не стало.