Первая влюблённая пара солидных крякв – прародительниц большинства пород домашних уток – встретилась мне на краешке полыньи у пешеходного мостика, соединяющего бульвар Гагарина с островом Юность. Выбравшись на тонкий ледок, утки увлечённо охорашиваются, не обращая внимания ни на меня, ни на других прохожих. Перебирают клювами пёрышки, аккуратно укладывают одно к другому, учитывая размер и цвет, чтобы было не только правильно, но и красиво. Может быть, чтобы друг другу ещё больше понравиться. Не случайно же они на этой маленькой полынье уединились – подальше от участливых родственников с бесконечным потоком советов и от завистливых взглядов вчерашних друзей-подруг, с которыми долгую зиму вместе зимовали.

В этот раз пернатым повезло. Ушедшая зима была не очень страшной. Морозцами, пусть недолгими и не жестокими, она отметиться успела, зато от зимней голодухи, которая для птиц опаснее морозов, их, как всегда, спасла не замерзающая в городе Ангара. Она кормилица надёжная. Утиная парочка выглядят бодро. Пёрышки лоснятся чистотой. В прозрачной Ангаре замараться негде.

Селезень – пышущий здоровьем красавец: шикарный «шоколадный» зоб, ослепительной белизны то ли воротничок, то ли узенький шарфик на шее. Голова даже в пасмурную погоду сверкает сине-зелёным металликом. На уточке «прикид» скромнее, но изысканнее, и я бы даже сказал – благороднее. Вместо яркого многоцветья три тысячи благородных оттенков коричневого – от крепкого чёрного кофе до горячего молока с тремя-пятью кофейными капельками «только для аромата». А в каждом крыле (дама есть дама) вместо бриллиантов даже без солнечного света сверкает по яркому «зеркальцу» сине-зелёного металлика. Под цвет «шлема» на голове супруга.

Прагматичному селезню надоело «делать вид» и чистить чистое. Он вопросительно смотрит на подругу, а та увлеклась собой. На только что приобретённого друга и не смотрит. Быстро и радостно перебирает чистые пёрышки левого крылышка, правого крылышка, теперь около хвостика, а ещё пёрышки на животике – голова быстро-быстро мечется по телу, и со стороны видно, что не результат ей важен. Внешний вид давно уж идеален. Влюблённую утку захватил сам процесс охорашивания. И селезень поступил, как поступил бы на его месте любой влюблённый мужчина. Чтобы не отрывать подругу от любимого дела. Он просто уснул. Прямо на этой тонкой и мокрой льдине, потому что диванами дикие селезни не пользуются. Просто поджал красные лапки, уютно засунул клюв под пёрышки и уснул.

Утка не сразу заметила, что любимый спит, вместо того чтобы любоваться ею, а увидев, на мгновение даже опешила, замерла неподвижно. Но тут же решила на первый раз не обижаться. Даже заботливо сняла клювом у него со спины несуществующую соринку, чтобы продемонстрировать своё абсолютное к нему расположение, и сделала вид, что поправила пёрышко. Стала устраиваться рядышком, чтобы подремать с любимым рядом, но тут… увидела на мостике меня. С фотоаппаратом! Ну как не попозировать.

Горделиво приподняла вверх голову, чтобы казаться повыше. Клювик влево. Клювик вправо. Теперь шейку изогну вот так, будто немного смущаюсь. Теперь на одной ноге… Я едва успеваю нажимать на спусковую кнопку, фиксируя предлагаемые мне позы и положения, и вдруг замечаю в кадре видоискателя, что спящий селезень-то вовсе и не спит. Он только притворяется. Клюв уютно в пёрышках спрятан, а глаз-то… Глаз-то открыт! И этим открытым глазом, обращённым к нам, он внимательно наблюдает за нечаянной фотосессией, не моргая ни одним из своих трёх век. Это у нас, у людей, по одному веку на глаз приходится, а у крякв их по три штуки на каждый. И у ревнивца-селезня все три широко распахнуты!

В этот момент над головой очень характерно просвистела, прозвенела крыльями парочка гоголей, и я, чтобы не стать причиной конфликта между кряквами, направился через остров за ними к основному руслу Ангары. Знаю, что там вдоль берега стоят скамеечки, с которых удобно наблюдать за птицами – обзор широкий.

На главном русле Ангары разных водоплавающих полным полно. Вдалеке, ближе к противоположному берегу, куда моим объективом для приличного снимка не дотянуться, вижу большую разномастную стаю. И кряквы, и крохали, и гоголи… Похоже на большую сватовскую тусовку. Рынок невест и женихов, если хотите. Там, как я предполагаю, утки друг к другу присматриваются и, объединившись в пары, отделяются от общей стаи. В поисках уединения подтягиваются ближе к острову Юность, к правому берегу.

Повезло. У самого берега, как раз напротив выбранной мною скамейки, кормится парочка гоголей. Может быть, те самые, что надо мной пролетели, а может, и другие. В лицо их трудно узнать. Внешне гоголи – классические аристократы. Не признают никаких цветов, кроме густо-чёрного и ослепительно-белого, за исключением малости: уточка допускает тёмно-коричневые и тёмно-серые оттенки, а селезень во время брачного периода, до линьки, сверкает золотыми глазами, как новые русские в девяностых сверкали массивными золотыми перстнями и цепями. Гоголи – они и ходят «гоголем». Солидно, даже напыщенно. Грудь вперёд, клюв кверху – и переваливаются неспешно с ноги на ногу, чтобы все видели: важная птица идёт.

Появление человека не смутило птиц, не встревожило. А меня удивил способ их весеннего кормления. Зимой я видел гоголей беспорядочно плавающими и бесконечно ныряющими за кормом. Теперь, повернувшись навстречу быстрому течению, они умудрялись не плавать туда-сюда, а «стоять» на одном месте – как раз перед моей скамейкой. Будто на якоре. Клюв низко-низко, почти лежит на воде. Чуть приоткрой – и, если что-то съедобное плывёт навстречу по реке, оно тут же окажется в клюве.

С берега всё кажется очень легко и просто. Птице даже шевелиться не нужно: сидит себе на одном месте, а пища сама плывёт к ней в рот. Но в действительности на быстром течении Ангары гоголям, как в Алисиной Стране чудес, приходится «бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте». Нет у них якорей, и поэтому, чтобы не снесло течение, им приходится быстро-быстро изо всех сил работать лапами-ластами.

Устав, влюблённая парочка скатывалась чуток вниз по течению. В тихий омуток у самого берега. Там они несколько минут отдыхали – и вновь на стремнину.

Несколько минут держу в видоискателе чёрно-белого аристократа в надежде сделать кадр, когда что-то вкусное заплывёт наконец-то в его аккуратный клюв. Палец на спусковой кнопке. Почти не дышу – весь сплошное напряжение и внимание, чтобы не пропустить какую-нибудь козявку. Но поверхность реки девственно чиста. Вдруг – даже вздрагиваю от неожиданности – где-то справа и позади меня резкий, громкий вскрик, взвизг со скрежетом! Оборачиваюсь, а в том самом омутке, где «моя» парочка отдыхает от «стояния» на быстром течении, другой гоголь в конвульсиях бьётся. Голова неестественно запрокинута назад, на спину. В открытом клюве язык торчит. Из золотого глаза – лазерные лучи во все стороны. Лапами и хвостом по воде лупит, поднимая брызги.

«Эпилепсия, что ли?!» – мелькнуло в голове. Чуть спасать птицу не бросился, но вовремя догадался, что никакая это не эпилепсия, не падучая и не конвульсии вовсе, а… брачный танец селезня. А тот дикий скрежещущий выкрик – не что иное, как серенада для любимой. Я об этом раньше в литературе читал, и знакомые орнитологи о таком мне рассказывали, только своими глазами я этого до сих пор ни разу не видел. Теперь даже кое-что сфотографировать успел.

Ну а что, не всем соловьями петь да журавлями танцевать. Это меня такое представление перепугало, а гоголихи-уточки от него млеют. И в этот раз вижу: уже спешит к «артисту» уточка. Увидел он её и для усиления эффекта – или от радости – снова издал дикий и громкий восторженный вопль, голова на спине, клюв в небо, и облако прозрачных брызг вместо салюта.