Окончание. Начало в №1

– Детская прививка – жить в окружении красивых вещей с историей, с дыханием – вас привела к собирательству, к коллекционированию?

– Пожалуй, да. Я рос среди этих вещей. Что-то рассказывала мама. Мол, вот эти часы дед купил в 1922 году, а эту шкатулку и графин, оправленный серебром, подарили им на свадьбу из комнат ХК после чаепития, которое и сошло за свадьбу. И выяснил я, что ХК – хранилище конфиската. Людей арестовывали, а их вещи свозили в подвалы. Позднее появились «Торгсины», специализированные магазины, а уж история покупок ценностей негодяем и спекулянтом из Америки Армандом Хаммером требует отдельного разговора. Множество вещей разбиралось новыми хозяевами жизни не по ценности их, а по банальному бытовому назначению. А матросня поначалу щеголяла, обмотавшись нитями жемчуга. Вот среди визуального воздействия этих вещей я и жил.

Судьба подарила мне и старших друзей. Это были краевед Элита Павлюченкова и Иван Козлов, журналист и собиратель старины. С лёгкой руки Козлова в руки мне попала книжка Солоухина «Чёрные доски», и я пропал окончательно, увлёкшись собирательством иконописи. Лет двадцать я ездил по семейским деревням и приобретал темперу. Выхаживал вещи годами, покупая в основном у наследников, поскольку купить икону у идейного старовера почти невозможно. Нигде я не «наследил», никого не обманул. Со многими стариками был дружен, лечил их детей и внуков. В конце девяностых всё сыпалось, зарплату в больнице платили мало и нерегулярно. И я ушёл в свободное плавание: работал в «Иркутскпищепроме», потом в продуктовом магазине. Наконец, с 2002 года – реставрационная мастерская. Я набрал людей, снял в гаражном кооперативе помещение и стал брать заказы у иркутян.

Это приносило стабильный доход, но, конечно, с ИП взимались и налоги. Я трудился много и напряжённо, чего нельзя сказать о работниках, которые говорили: «Михалыч, ты нам плати побольше: уйдём – ты сдохнешь!» Я открыл дверь и сказал: «Уходите, а мастерская будет жить». Мастерская работает до сих пор, и я уже просто помогаю старшему сыну – профессиональному реставратору музея «Тальцы», прошедшему обучение в Эрмитаже.

Много лет я ездил в Москву и Санкт-Петербург, привозил антикварную мебель и собрал неплохую коллекцию. А всего я в собирательстве сорок лет! Но, к сожалению, часть этого собрания вынужден был продать, чтобы помочь внукам и младшему сыну, попавшему в долговую яму. Продаю вещи до сих пор, чтобы жить относительно достойно. Часть подарил нескольким иркутским музеям, хожу туда, как на свидание. Вещи оберегаемы, они ухоженные, и мне приятно. А коллекции взрываются, разлетаются, словно звёздные галактики, пульсируя до бесконечности. Так я и написал в одной из своих книжек. Мои ушедшие работяги говорили: «Не могу смотреть на один шкаф два месяца». А я ждал этих свиданий и не тяготился. А иногда, разбирая письменные столы, привезённые из Петербурга, находил в ящиках много документов и фотографий. Это означало, что наследники продавали вещи, не удосужившись забрать памятные материалы. Это меня огорчало до боли сердечной!

– Аркадий Михайлович, а если вернуться чуть назад. Покупали, ездили к бабушкам, но существовали ведь неофициальный рынок и другие коллекционеры?

– Конечно, существовал рынок, и он здравствует. Он будет всегда! Иркутск ведь город волшебный: и по архитектуре, и по наличию редкостей. Жаль, конечно, что город выжигают, уродуя исторический центр высотками-коробками. Но уничтожить деревянное обаяние невозможно, домов ещё множество. К ним вернутся, вылечат, дайте срок – маятник качнётся в другую сторону. Вот, например, Павел Курдюков собрал костяк своей коллекции часов именно в Иркутске. Это был бессребреник, гениальный дядька и совершеннейший фанатик. Многое мы с ним привозили к нему в Ангарск вместе.

Пока не было газетных объявлений, по нашему городу можно было гулять и что-то покупать, просто заглядывая в окна домов, просачиваясь к жителям.

– Как Фатьянов. Он так же гулял.

– Да, Алексей Дементьевич так же гулял и заглядывал в окна. Это было принято, и греха в этом не было. Просто кому-то дверь откроют, а кому-то и нет. Мне было проще, я врач. Две-три фамилии иркутских докторов – и ты свой. Завязывались знакомство, дружба, и только после этого можно было интересоваться, что продадут, а что нет. Таким образом я собрал в Иркутске за три десятка лет много экземпляров часов, мебели, чернильных приборов, оплачивая при этом весьма достойно покупки, и никто в городе в обмане упрекнуть меня не сможет. Были, есть и будут частные покупатели. Жаль только, что калибр людей мельчает. Открывшийся магазин Сергея Снарского пропустил через себя, как через сито, город, но далеко не исчерпал его полностью. Да это и невозможно, ибо наш родной Иркутск – галактика, наполненная тайнами… и вещами! Галактика же бесконечна!

– А кто были эти покупатели – без фамилий, по типам?

– Я могу назвать и фамилии. Я не вижу в этом греха, понимаете. Деловые люди были всегда, даже в самые страшные времена. Нужно, как в Писании сказано, чтобы время и место совпали! Когда я начал заниматься антиквариатом, были уже семидесятые годы, я трудился врачом, и появившийся заработок позволял делать покупки. Вынырнули и фарцовщики, деловые: Ярославцев – бывший спортсмен (живёт в Германии), Владимир Долонин (жил в Америке, а потом след его потерян), Рассохин (увлекался антиквариатом), Карабанов (толковый мужик, жил в Америке, работал ныряльщиком в компании «Шелл» и погиб при декомпрессии, желая заработать пенсию побольше), Границкий (занимался шмутьём). Гена Тюхменёв ворочал по-крупному, ловко избегая лап ОБХСС. О Тюхмене писал бойкий иркутский журналист Удоденко в цикле статей «Родословная от удава», всячески понося Тюхменя. Не ведаю, где Удоденко, но Тюхменёв, купив в Петербурге пол-этажа, забил всё это антиквариатом. Сидит на старости лет, взирая на богатства, перенёс два инфаркта, угасает потихоньку, но жив, курилка. Не мне судить, герои они или нет, но пусть эти фамилии живут: они принадлежат истории.

– Что-то в этом есть…

– Были и в старой России бродячие продавцы-офени. Был у них и свой – офеньский – язык. Отсюда и пошла гулять «феня» – своеобразный жаргон, понятный своим. Этимология слова такова, она отсюда. Знаменита фраза: «Обтыривай, маз, дулец-то яманный!» Она означает: «Обманывай, товарищ, мужик простоват». «Маз» – товарищ, кент. По фене «отмазать», «отмазка» – помощь другу. èèè

Заканчивая панегирик этим людям, можно сказать: это они покупали дачи, машины, хорошую одежду. Парни из ОБХСС сами кое-что покупали у них. Выглядеть хорошо хотелось всем. Молодость – она такая. Они подчас требовали: «Ну не шустри ты здесь, у гостиницы, меня начальство долбит… Исчезни куда-то, а то… посажу!» Фарцовщики говорили мне: «Ну на черта тебе хлам и старьё? Давай скинемся, привезём вагон штанов, через полгода будешь на «Жигулях». Не тебе же продавать». Я брезговал. Как собирал чистый антиквариат, так и собираю.

– У этих людей был вкус? Они понимали что-то, кроме цены?

– Безусловно! Это были знатоки, которые хорошо разбирались в иконах, бронзе, фарфоре, но сочетали всё это с тряпьём. Они были всеядны. Но я знал: часть русского искусства идёт в Москву, а оттуда – за рубеж. Это рождало во мне протест и отвращение. Из столицы я привозил (и привожу) много чего, а вот туда – ни-че-го!

– Чтобы избежать риска вывоза за бугор?

– Конечно. Известна омерзительная история Арманда Хаммера. Молодого американского предпринимателя обласкал ещё Ульянов. Так вот, Хаммер умудрился дружить со всеми последующими генсеками, меняя шедевры на ленинские автографы, специально собираемые! Слава богу, находились люди, противостоявшие этому. Расскажу историю. Я привёз в художественный музей две иконы, одну подарил, а другую они рассматривали на предмет закупа. При осмотре является Фатьянов и говорит: «Вы с ума сошли! Икона 18 века, а русское иконописание закончилось в семнадцатом – на Симоне Ушакове!»

18 век закупался и закупается Третьяковкой, если это канон. Но Алексей Дементьевич, воспитанный культурой 19 века, протестовал. Он был титан, он был святой. Подписная икона Фёдора Никоновского архангелогородского письма – с ума можно сойти, а он протестовал. Но, слава богу, обе иконы не в нью-йоркских коллекциях, не в частных, а в иркутском музее. Часть моих лучших вещей – в музеях! И я спокоен.

– Как вам удалось избежать угроз и «наездов» настоящего криминала? Человек вы были с деньгами, с имуществом.

– Поначалу удавалось лавировать. В семидесятых я заметно выбивался из рамок дозволенных приличий: имел машину, дачу, был хорошо и дорого одет. У меня был небольшой оборотный капитал, но я трудился на трёх работах и зарабатывал, как профессор.

– Стоило вам стать «жучком», наверное, тут же бы и набежали.

– Да, я бы попался в эти сети совершенно определённо, а так мне удавалось их избегать. Просто у меня была вторая, тайная жизнь, о которой мало кто знал.

– В итоге случилась другая история.

– Было дело. Я стал фигурантом уголовного преследования по спекуляции в особо крупном размере. В Иркутск нагрянула бригада Сванидзе, и полетели головы – и ментовские, и деловые, и… коллекционерские. По всей стране прокатился этот молох. Для меня это страшная история, в результате которой рухнула карьера. Вызывали к 10 утра в УВД, отпускали в три ночи: «Покупал?» – «Покупал». – «Продавал?» – «Ну продавал». – «Кто оценивал?» – «Музей». – «Тогда готовьтесь: спекуляция в особо крупном размере – семь лет с конфискацией! Идите пока…» А через неделю вызывают заново, бросают на несколько суток в КПЗ, в камере меня «раскручивает» подсадной. Сутки-двое выдерживают, чтобы созрел, затем допрос. И так далее. Настроение… не очень. Что я там только не передумал! Впрочем, в книжке «ЗК, или Улетевший голубь» всё описано. А пока я «парился», опера сгоняли в Новоселенгинск, где я покупал иконы, но Мария Фёдоровна Жданова категорически отказалась писать на меня заявление. Это спасло меня. Да и прокуратура была против. Не всегда Фемида с шорами на очах.

– А если бы бабушку «продавили», то что? «Закрыли» бы?

– Думаю, да. В Марково на общий режим, потом на химию. Но занятен монолог следователя с бабушкой – продавцом икон. Она интересуется, мол, где иконы? «В музее», – отвечают. «Значит, так Богу угодно», – говорит. И не стала писать заявление, невзирая на уговоры.

Я до сих пор молюсь за неё. Меня отпустили под подписку о невыезде, промурыжили ещё четыре месяца под следствием. Супругу мою уволили из поликлиники УКГБ, где она трудилась, я не попал на кафедру психиатрии при ГИДУВе и более 20 лет мучился от язвы двенадцатиперстной кишки. Я похудел тогда, меня шатало ветром, но продолжал работать, спасаясь диетой. Меня убивал позор привлечения к уголовной ответственности. До сих пор при воспоминании об этом начинает побаливать сердце….

– Досадно. 1985 год. Вскоре ведь всё поменялось. Чуть-чуть оставалось.

– Да. Но, знаете, я покорился судьбе. Правда, вот крестное знамение кладу! Бабушка, дед лишились большего, но не скулили, не жаловались. Говорили: «Вот построим новое общество – и заживём…» А я? Ну что, относительно здоровый мужик на восьмом десятке, работаю ещё, семье помогаю, хотя, конечно, силы уже не те… Пенсия маловата – вот беда, а так… Ой! Жив, хожу, брожу, трепыхаюсь, книжки пишу – и слава богу! С возрастом многое воспринимается по-иному.

– Поразительно, что вы своими руками реставрируете. Интеллигенты всё же обычно руками способны к немногому.

– Знаете, всё из детства. Мама говорила: «Вот выпилишь в фанерке три дырочки – и пойдёшь гулять! Мужчина должен работать руками». И ведь приучила. Но это, конечно, наслоилось на терпеливый характер. Хотя, если меня довести… Ой, не дай бог. Энкэвэдэшная кровь деда закипает. Его тихая ярость была страшна. А мама говорила: «Ты в деда Трушкина!» Она и сама была человеком жёстким, нередко жестоким. Что делать: человек – мешанина генов, а предков не выбирают. В старой коммуналке помнят чекиста, и меня иногда заглазно кликали «ментом». Но мне всё равно – я от деда не отрекаюсь. Точка!

С детства я привык к одиночеству, к монотонной работе, рос на книжках Майн Рида, это спасало меня. Ибо мир спасёт красота. А восстановленный мною ломберный стол, доставшийся от деда, впоследствии навечно поселился в музее Волконских.

– Вроде бы сама суть коллекционера в том, что он не может от себя оторвать вещь. А про вас, я знаю, в одном музее написано: «Друг музея», в другом: «Наш даритель». Вы много отдавали. Почему?

– Я действительно много отдавал, дарил и, видимо, буду так поступать. В 30 лет это невозможно, в 40 – трудно, в 55 – ещё жалко, а когда тебе за 60 – многое видится по-иному. Хочется отдавать, чтобы сберечь. Абсолютно искренне говорю. Не только говорю, но и делаю. Хочется, чтобы люди ходили и смотрели на красоту. И пусть вещи дарят заключённую в них магию. Это настоящее, понимаете? А в последнее время магазины наводнены поздней мебелью из Западной Европы и откровенными подделками. Да, она броская, эта мебель из дуба, но это не наше, не русское, не российское. Русский ампир – это взлёт мебельного мастерства! Там фанеровка в три миллиметра толщиной, пилёные листы с дивной игрой пламени красного дерева. Она потрясающего качества! Это не китайский шпон, словно папиросная бумага сотворённый. Кстати, неправильно говорить «шпонирование», правильно – именно «фанеровка»!

– Прошло много лет, но бандитский наезд всё-таки вас настиг.

– К сожалению, к моему ужасу, да! Мой сын попал под удар, под прицел криминала. Просто уже в наши дни, работая крупным чиновником в «Братскдорстрое», он выступил поручителем и набрал долгов под будущие подряды, но объёмы были сданы, а финансирование не поступило. Сын был разорён, его практически обобрали, лишив абсолютно всего – жилья, офиса, загородных поместий, автотранспорта, принадлежавшего ему антиквариата! Его жестоко избили, сломали несколько рёбер, ключицу и пробили голову. Отголоски этой истории прошлись и по мне, ибо там так: хочешь сделать больно – бей по близким. По мне и били: дважды моя мастерская была сожжена. Сгорело на 800 тысяч чужой мебели, много запасов ценной древесины, мебель моих родителей, самовары, граммофоны и много чего ещё. Тошно вспоминать. С неделю летом 2017 года разгребал головёшки, ловя на себе любопытные взгляды, влез в долги, восстановил сожжённую крышу, с трудом рассчитался за чужую мебель. Мне за 70, напомню. МВД хранит молчание, но я не жалуюсь, я по-прежнему работаю. А вот некие блатари подходили, спрашивали: «Михалыч, а тебе что… предъяву делали? А почему два раз жгли? Два раза не наказывают… не по понятиям это. Ты заплати нам, мы машину спалим… у кого надо…» Отказался я, сказав: «Бог терпел и нам велел!»

Я не скулю, тружусь, надеясь только на себя. Господь милостив. Просто добавлю: квартира моя в 2002 году была зверски обворована. Что делать – это судьба многих антикваров. Результатов расследования – ноль! Дача в 2005-м сожжена – бандиты вымогали землю, а я был председателем садоводства. Обращался в МВД, результатов – ноль. Иногда думается: не многовато мне? Отец сказал как-то: «Не подвиг – броситься под танк, это адреналин, это пара секунд; подвиг – всю жизнь ходить к восьми на работу». Прав папа.

– Я не удивляюсь, что вам захотелось писать. Вы фантастический рассказчик и, что называется, человек с биографией. Когда вы поняли, что нужно писать? Всё-таки любая книга – это запись в вечность.

– Наверное, с 1970-х годов. Нейрохирургия, психиатрия, работа в лагере, множество судеб мелькает. За 15–20 лет я написал три гроссбуха-рукописи и долго хранил их. А потом они сами и вынырнули. И вот ещё: после смерти папы я нашёл его блокнот воспоминаний и прочёл его – с вечера до утра! Восьмидесятилетняя его жизнь промелькнула за ночь! Это потрясло меня! И я стал писать осознанно. Не хочется забывать. Два огромных гроссбуха ещё ждут своего часа.

– То есть материалы есть. Продолжать и продолжать. Много написано, надо только обработать.

– Пишу шестую книжку, но хочу развернуть её в роман. Он будет называться «Дверь». О дверях, куда проникал, за которыми скрывались история, добыча либо наука. Меня вдохновляет фраза моего учителя пения Василия Алексеевича Патрушева (я ведь пел шесть лет в хоре мединститута), он часто повторял, показывая на своё сердце: «Если отсюда идёт, – потом протягивал руку к собеседнику по направлению к сердцу, – сюда же и попадает».