Трудяга Ан-24 забросил меня в Мамско-Чуйский район – на самый север Иркутской области. И уже из Мамы я с большими приключениями в виде поломки автобуса на 35-градусном морозе добралась до посёлка Горночуйского, где добывали и расщепляли слюду. Стояли предновогодние дни 1989 года. На главной улице ощущалось праздничное оживление с апельсиновыми корками на снегу. В магазине запросто лежали копчёная колбаса, шоколад и кофе (в Иркутске этого уже не было и в помине).

Зашла в местное кафе на домашние пельмени. Моим соседом по столику оказался Николай, буровой мастер. «Возьмите ещё холодный салат, – посоветовал он, – это та же расколотка, или строганина. Они сейчас из муксуна строгают, так что почувствуйте Север». Тогда я ещё не знала, что этому рыбному салату с солью, перцем, луком и растительным маслом даст вторую жизнь известный якутский повар Иннокентий Тарбахов, назвав его «Индигиркой» – в честь родной реки. «Индигирка», украшенная икрой, пойдёт гулять по лучшим ресторанам, но никогда нельзя будет купить за деньги новогодний уют того маленького северного кафе, в ста метрах от которого начинался вековой лес и вплоть до якутских просторов обрывалась всяческая цивилизация.

Николай тогда сказал: «Хотите, покажу вам силу медведя?» Я подумала: мускулы, что ли, хочет продемонстрировать? А он вынул из рюкзака банку обыкновенной сгущёнки, только перекрученную посередине восьмёркой. Самое узкое место лопнуло, и из него совсем недавно выливалось сладкое содержимое. Так медведь в их отсутствие похозяйничал на буровой. «Вот и жизнь нас временами скручивает, – философски заключил Николай. – Могу подарить эту банку, покажете друзьям, что умеет делать Топтыгин». Я забрала этот неожиданный сувенир. Что удивительно, прошло столько лет, куда-то сгинуло немало дорогих вещей, а эта покорёженная банка в виде песочных часов с вмятинами медвежьих когтей всё ещё лежит на антресолях.

Боже мой, недавно в Интернете увидела любительский фильм «Прощание с Горночуйским» под песню «Ой, то не вечер, то не вечер…». У меня защемило сердце от брошенных домов, пустой дороги, огибающей осиротевшее пространство, из которого ушёл обжитой дух. А что должен чувствовать человек, для которого этот посёлок был родным? В области провели огромную работу по переселению людей из Горночуйского и Согдиондона. Положение там стало бедственным, и многие желали себе другой доли. Но чем унять эту боль от прощания с землёй, дарившей свои радости и заботы в этом суровом и неласковом краю? Сейчас знаменитая «дорога жизни» от Мамы ведёт, по существу, в никуда. Уставшего путника, чудом преодолевшего на автомобиле узкие и опасные участки многокилометрового пути, уже не встретят огни человеческого жилья.

Хотя говорят, что в Горночуйском по-прежнему обитают несколько человек без света и связи. Мы можем называть их отшельниками и чудаками. Когда все уезжают, они остаются в условиях гораздо хуже, чем полярная зимовка. Зачем? Этот вопрос журналист всегда мечтает задать таким людям, но не всегда получается. Однажды в Чунском районе управляющий отделением местного совхоза свозил меня посмотреть на мёртвую деревню Ганькино. В предрассветных сумерках мы стояли на берегу Чуны и попасть на противоположный берег не могли: по реке шла наледь. Метрах в двухстах от нас на открытом полукружье, как на отколотом блюдце, спала деревня, как живая. Стояли в целости дома с ещё не упавшими изгородями, столбы электропередачи с обрезанными проводами. И вдруг в одном из домов мелькнул огонёк. «Это Садовников керосиновую лампу зажёг, – сказал мой спутник. – Вот человек, все уехали, а он остался. Говорит: «Посторожу маненько Родину».

Сейчас, через годы, я думаю о том, как много оставалось в блокноте таких записей, которые не могли войти в обязательные материалы той советской поры. Они теперь для книг, которые так трудно пишутся. Мы возвращались из дальних командировок, переполненные жизненными впечатлениями, и в этом заключается несомненное счастье профессии. Его познали все мои коллеги – и те, кого уже нет с нами, и те, кто ещё рядом. Вспоминаю легендарного нашего водителя «уазика» Мишу Сахаровского, абсолютно надёжного и верного редакции человека. Много лет он доставлял нашу братву в заданную точку маршрута безо всяких ДТП. К зиме старательно обивал салон машины стёганым ватным одеялом, надевал унты – и вперёд.

У поэта Ксении Кузьминой есть строки, которые в сибирский мороз понимаешь, как никогда:

Этот воздух, от холода вязкий,

Можно рвать и глотать кусками,

И он падает на дно лёгких,

Как на совесть тяжёлый камень…

Но в суровости любой зимы – и сибиряки это отлично знают – есть один драгоценный момент: когда из беспощадной стужи вдалеке от дома ты попадаешь вдруг в тёплое жилище незнакомого тебе человека. Условности в сторону, заходи, мил человек, согревайся. Другого тепла поблизости нет. Это жилище может быть совсем бедным, и даже чай – пустым, но если топится печка – тебе повезло. Сколько раз в командировках я ощущала такое – не только физическое, но и душевное – тепло! В Новый год обязательно подниму бокал за то, чтобы в леденящей темени подольше светились эти одинокие окошки. Их видно пилотам даже с большой высоты. Вот только холодного салата «Индигирка» на столе не будет. Из пикши и минтая его не настругать.