Автор: Валерий Ладейщиков, журналист «Восточно-  Сибирской правды»,  политзаключённый  в 1936–1956 годах

К следствию привлекался также Игорь Оберучев, с которым мы находились в дружеских отношениях. Случалось, когда готовились к зачётам, я и обедал у него. Вот то были обеды, приготовленные домашней прислугой из продуктов, которые можно было купить только в «Торгсине» – специальных магазинах, торгующих за валюту или золото. Родители Игоря поощряли дружбу Игоря со мной, считая, что она в какой-то мере оторвёт его от безделья и общения с «золотой молодёжью». То был особый круг юношей и девушек, одетых по последней моде, танцующих фокстрот и танго под собственные патефоны с набором зарубежных пластинок. Юноши ходили в «оксфордских» пиджаках и брюках, а зимой – в шубах с меховыми отворотами и богатых шапках.

Отец Игоря был крупный инженер-руководитель, ещё до революции закончивший Рижский политехнический институт. Когда он показывал свои студенческие чертежи, мы замирали от восхищения – вот это была работа! Его знал и ценил сам Серго Орджоникидзе. Говорили, что Серго спас отца Игоря от дела «Промпартии», срочно переведя из Киева на Урал.

Я стремился сделать всё, чтобы доказать следствию непричастность Игоря к нашей «группе» и его аполитичность. «У Оберучева на уме только фокстроты и танго, – убеждал я. – Он даже к трамваю идёт танцующей походкой». Положение осложнялось тем, что у Игоря при обыске, как уверял следователь, был найден револьвер.

Игорь был освобождён до суда. Не хочу преувеличивать свою роль. Думаю, что в основном тут сыграло роль влияние семьи. Оберучевы держали прислугу, привезенную ещё с Украины. Мать Игоря была прикована тяжёлой болезнью к постели. Всеми домашними делами в семье ведала бабушка, мечтающая со временем увезти Игоря на Запад. У неё были кое-какие средства.

Итак, приговор вынесен: «Виновны». Получался такой расклад: из семи человек, проживавших в одной комнате, пятеро осуждены за антисоветскую деятельность, двое выступили свидетелями. Так что же, наша комната была особой? Нет, самой обычной. Таких в общежитиях Свердловского студенческого городка были десятки, сотни. Бери любую – не ошибёшься…

Вспомнился Маховер. Как-то я высказал мысль, что нынешний режим гораздо жёстче царского. При нём даже Ленин получил только ссылку, где и женился, имел возможность читать газеты и книги, писать.

– Царское правительство было глупое, – назидательно заметил Маховер. – При нём тюрьмы и ссылки превращались в школы революционеров. Мы учли уроки и не допустим подобного. Наше правительство умнее. Мы воспитываем – или расстреливаем. Иного не дано.

К дальним берегам

После суда в пересыльной камере я встретил Виктора Маркова. Обрадовались, что вместе. Несмотря на его показания против меня, мы остались товарищами и долго шли потом вместе – на Дальний Восток, на Колыму. Да и кто бросит камень…

В пересылке тюрьмы состоялось первое и последнее свидание с отцом – уже в общем зале для свиданий, где стоял непрерывный, всё более возрастающий гул. Через барьеры, чтобы быть услышанным, каждый старался перекричать другого.

Я привык видеть отца жизнерадостным и стойким. Даже когда он заболел тифом, стремясь догнать наш эшелон от Омска к Иркутску. Догнал чудом под Красноярском и слёг. Сейчас передо мной стоял согнутый бедой постаревший человек. Он казался виноватым, что «не сумел воспитать меня как надо» и допустил катастрофу.

Вернувшись в камеру, я сразу же подбежал к окну и неожиданно увидел отца. На свидании он ещё крепился. Сейчас же шёл с низко опущенными плечами, медленно брёл вдоль тюремной стены.

Он не мог видеть меня за решётками, даже знать, где я нахожусь. Но время от времени останавливался и долго смотрел на тюремные окна.

Тогда я не знал, что больше уже никогда не увижу отца. Та встреча была последней. Его взяли 23 февраля 1938 года. Он был осуждён «без права переписки» и погиб в северных лагерях. Посмертно реабилитирован «за отсутствием состава преступления».

В середине зимы уходил этап на строительство Волго-Донского канала, но мы не попали в него. Судьба готовила иные испытания.

Перезимовали в тюрьме.

Иногда к Виктору пробивалась на свидание его подруга Кира, наша однокурсница. Передала, что Нина вышла замуж и вроде уехала. После, спустя много лет, Нина писала мне: «Прости… После твоего ареста было очень тяжко. Хмурился отец (он работал врачом в спецполиклинике обкома партии), лютовала мачеха. И тут появился Вадим. У него всегда были билеты в театр, на престижный концерт, тут… я бежала от себя»…

В конце марта нас вызвали на этап. Посадили в красные вагоны («телячьи», или «теплушки») с нарами, куда-то повезли. Посредине вагона стояла железная печка. В дороге мы давали обслуге табачок или деньги и нам подбрасывали лишнее ведёрко угля.

Ехали долго, недели три, пропуская вперёд скорые и пассажирские поезда. По названиям станций поняли – на Дальний Восток. Обросли щетиной. Но перед Владивостоком побрились и выстроились перед вагоном нахально чистыми.

– Отдать бритву! – приказал начальник конвоя, останавливаясь перед нами.

– Какую бритву? Стеклом, начальник.

– А-а, – махнул он рукой.

Нас передавали уже другому конвою – на пересыльный лагпункт в бухте Находка. С открытием навигации тут начиналась горячая пора по отправке на Колыму.

Пересылка жила шумной жизнью. Мужскую и женскую зоны разделяла колючая проволока. Это давало повод для конфликтов, по каким стосковались в тюрьме. Уголовники требовали «раскрыть зоны». Взбираясь на крыши бараков, женщины кричали бесстыдные слова, сбрасывая одежды. Мужиков волокли в карцер, женщины поджигали бараки.

В конце апреля нас погрузили на пароходы «Невастрой» и «Днепрострой», вмещающие в двухэтажные трюмы многие тысячи заключённых, и подняли якоря. Шли проливом Лаперуза – мимо острова Хоккайдо. Вначале на море была лишь лёгкая зыбь. Потом началась бортовая качка. К ночи разыгрался настоящий шторм, разбросавший корабли. На «Днепрострое» сломало мачту. В трюмах корчились от морской болезни тысячи людей.

К счастью, она обошла меня с Виктором Марковым. Правда, вначале и мы почувствовали себя неважно. Мы спустились в самый низкий трюм, ближе к оси судна, где качка меньше, и быстро заснули. Тут же оказались и наши товарищи по заключению А. Волков и И. Катаргин.

Утром мы почувствовали себя совсем хорошо. Но в трюме стоял страшный смрад, иных ещё рвало – прямо на нары, на пол.

Решили подняться по трапу наверх, ближе к свежему ветерку. У люка стоял блатнячок с красной повязкой на рукаве. Оглядев нас, спросил:

– Фрайера?

– Нет, студенты.

– Выходь!

Оказывается, конвой укачало и его заменила лагерная обслуга, которая есть всюду. Солнце и свежий воздух, синь моря и лёгкие волны.

Так было и на второй день, на третий. Вот повезло! Кто-то из команды принёс шахматы, и завязались страстные баталии. Всё же хорошая вещь – жизнь.

На обед приносили в бачках баланду и солёную кету. Но многие ещё не могли принимать пищу, так что еды хватало. Вот только с водой было туго. Хотелось пить.

На какой-то день показались первые льдины. Завидев на одной из них нерпу, наш третий спутник – якут в кухлянке – радостно закричал, замахал руками и свалился со стрелы на палубу. Земляки!

У кромки льда «Невастрой» и «Днепрострой» сошлись. Тут нас встретил – кто бы мог подумать! – легендарный ледокол «Красин». Челюскинская эпопея, папанинцы – и вот… Знали ли моряки, какой груз таится в наших трюмах? Но вольнице пришёл конец, и нас напрочь закрыли в трюмах.

Отсалютовав и обойдя суда вокруг, «Красин» подал сигнал «Следуйте за мной», и наш караван по узкому ледовому каналу тронулся за ним.

Первое мая встретили во льдах. Лишь потом показалась бухта Нагаева. Магадан! Столица Колымского края, воспетая потом в песнях, не показалась нам примечательной. Просто большой посёлок, застроенный в основном одноэтажными домами и бараками.

Да мы и не задержались в нём. В середине – конце мая на Колыме обычно вскрываются реки, высоко в небе стоит солнце, быстро тают снега. В бурные потоки превращаются даже маленькие речки и ключи. Наш многотысячный отряд предстояло как можно быстрее разбросать по лагпунктам, разбив на этапы.

Весна гналась за нами по пятам. До какого-то лагпункта (кажется, Палатка) мы доехали на автомашинах. Дальше автодорога кончалась. Шли пешком, в основном ночами и ранними утрами, пока держит наст и снег не превращается в жидкую кашу. Но вот привал. Валишься с ног на голые нары и тут же засыпаешь. Кажется, только прилёг, а уже слышится:

– Подъём! Становись!

И снова в путь, по разбитым тропам.

Первая ГЭС

Шли несколько дней и ночей. Потом дороги разошлись. В последнюю ночь этап разбили на два. Один шёл в дорожно-строительное управление, другой – на сооружение Среднеканской гидроэлектростанции. Нас с Виктором манила ГЭС. Пусть не на Ангаре, как мечталось в институте, а на Колыме, но всё же… Может быть, здесь даже необычней и интересней.

Небольшая комиссия по сортировке. Вопрос один: «Специальность?» Приоритет, видимо, отдавался ГЭС.

Виктор ответил: «Электротехник». Я: «Чертёжник». Председатель кивнул головой: «На Котёл». Это означало – на ГЭС. Ура!

До этой черты мы, четверо однодельцев, шли вместе. Здесь А. Волков и П. Катаргин отделились – их направили к дорожникам. Впрочем, на них они и учились в институте.

Команда: «В путь!» На этот раз наша колонна идёт особенно быстро. Каждый стремится, проведя долгие месяцы в тюрьме и этапах, попасть наконец на постоянное место, узнать, что там и как. И вот – последний поворот, излучина реки, свежесрубленный посёлок. Нас поместили в палатке, которую мы тут же окрестили «Планетарий». Её крыша-брезент была так пробита камнями от взрывов, что в них виднелись не только звёзды, но, пожалуй, и луна. Вечером в палатку пришёл инженер Рыбников. Прикрепил к столбу схему:

– Поздравляю, друзья! Вам предстоит построить на Колыме первую гидроэлектростанцию в районе вечной мерзлоты. Первую подобную в стране, а возможно – и во всём мире.

Мы затихли. Указывая на схему, Рыбников продолжил:

– Вот здесь Среднекан резко огибает сопку и течёт как бы навстречу себе. Получается подобие Самарской Луки на Волге. Отсюда приходит и мысль: а что, если водохранилище построить вот здесь, а здание ГЭС с турбинами – по ту сторону сопки? Длина излучины – двенадцать километров, разница между отметками реки – десять метров. Пробив через сопку тоннель-водовод, мы выиграем почти десять метров напора. Иначе – высоты плотины. Каково, а? Если кому что-то непонятно – спрашивайте, отвечу.

Мы с Виктором обменялись взглядами. Действительно, каково? Строители первой в Союзе – а может, и в мире – северной ГЭС. Не какие-то презренные зэки, а первопроходцы!

Поразило и обращение: «Друзья». После мы его слышали не раз. В том числе и от начальника строительства А. Линцера.

Наутро вышли на работу. Виктора направили в цех электрорадиосвязи. Меня, пока не будет достроена контора, – бить шурфы. Вернее, буроносом к шурфовщикам. Они работали на левом берегу Среднекана.

Однажды, когда я с бурами и кайлами на плече перебрался по висячему канатному мосту через бешено мчащуюся реку и ждал в кузнице, когда заправят инструмент, пришла страшная весть. Мост оборвало, вместе с ним сорвались в реку и погибли трое. В их числе наш десятник Макар, которому оставалось до освобождения (отсидел семь лет) три месяца.

Посёлок в долине, где сопки раздвинулись в стороны, и впрямь представлял Котёл, как он назывался. Посёлок вольнонаёмных стоял на правом берегу Среднекана – всех ближе к реке. Ближе к сопкам – лагерь, ещё не достроенный и даже огороженный колючей проволокой лишь с трёх сторон. Четвёртая, к сопке, была открыта для полуночников и нарушителей режима. Напротив него – наискось через дорогу – помещения вохровцев.

Работы по сооружению ГЭС только начинались. Котёл, по сути, представлял пока большую комплексную экспедицию, ведущую изыскания по геологическому строению местных пород, по гидрографическому режиму реки и метеорологии, по геодезии и топографии. В разрезе стоял единственный экскаватор «Марион», возвещавший гудком о начале и конце смены, об обеде.

Основной костяк научных и инженерно-технических кадров составляли ленинградцы. Возможно, это накладывало особый отпечаток на отношения людей. Здесь не было так называемого лагерного произвола, битья на работе и видимого издевательства над людьми. С лёгкой руки начальника строительства Арнольда Линцера вне зоны в ходу было обращение: «Друзья!» Так он обычно начинал своё выступление на общем собрании заключённых. На нём коротко рассказывал о том, как работала стройка в минувшем месяце, что предстоит сделать дальше. Заключённых-женщин, естественно, не было. И вот жёны начальника стройки Валентина Алексеевна Линцер и главного инженера Дина Фридлендер лихо пели, отплясывали и читали стихи на концертах нашего лагерного коллектива художественной самодеятельности. Машинист экскаватора Константин Белопухов не без основания хвалился, как он, подвыпив, считал себя обязанным непременно зайти и поговорить с начальником. Линцер выходил на крыльцо, заявлял, что всё то, о чём говорит Костя, очень важно, и предлагал наведаться к нему в контору завтра. Костя, довольный, уходил.

Словом, создавалась иллюзия общего дела и перековки. Возможно, и сам Линцер верил ей.

Но жизнь довольно скоро развеяла эти приятные сновидения, не оставив от них камня на камне.

«Учитесь быть рабом»

С «материка» прибывали новые люди. Появился «барак троцкистов», самых страшных врагов народа. Запрещалось входить в него и общаться с ними остальным заключённым. Но ещё более загадочными представлялись прибывшие из политизоляторов (надеюсь, память не изменяет мне на имена) Сосоров, Шифрин и совсем юный Семён. В 1935 году слово «политзаключённый» стало исчезать из лексикона правосудия. Политизоляторы расформировывались. Их обитатели стали направляться в наиболее суровые лагеря, в том числе на Колыму.

– Стало ясно: нам грозит уничтожение, – рассказывал Сосоров. – И уже на пароходе, направлявшемся в эти края, мы объявили голодовку. Порознь уничтожить легче, поэтому мы потребовали, чтобы нас содержали в одном месте, а именно – в Магадане, по статусу политзаключённых.

Их разбросали по разным лагпунктам. Шифрин и Семён сняли голодовку, получив направление на лёгкие работы.

Сосоров, помещённый в отдельную небольшую палатку, продолжал голодовку. С пришедшими на уговоры оперуполномоченным и начальником режимной части отказался говорить:

– Вон, сталинские опричники! – гремел он. – Требую отправки в Магадан!

Палатка Сосорова и «барак троцкистов» не имели особой охраны. Наверное, они существовали как приманка для смутьянов и находились под наблюдением. Догадываясь об этом, я всё же порой заглядывал в них после работы. Даже как-то отнёс и положил в тайник записку Сосорова. Не знаю, к кому. Эти люди, пытающиеся противостоять сталинскому строю, особо увлекали меня.

Тут я хочу сделать одно отступление. Думаю, оно во многом поможет понять мой характер, прошлые и будущие поступки. Так вот, всё, что происходило вокруг, от школы и института до ареста, было страшно интересно мне. Всё – и радости, и горе. Я тайно благодарил судьбу за те испытания и «приключения», которые она присылала мне. Ведь это был тот «жизненный опыт», которого мне так недоставало. Материал для книг, которые напишу, ведь я же тайно всегда, ещё с детства, мечтал стать писателем. А арест и тюрьма, Колымские лагеря – это новая, неведомая жизнь. Ещё в камере Свердловского следственного корпуса на зубной щётке я нацарапал блоковское: «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю и приветствую звоном щита!»

Щётка где-то затерялась, девиз остался. Поэтому с таким интересом я слушал оценку момента и прорицания Сосорова:

– Наступают страшные времена. Убийство Кирова в Ленинграде пришлось Сталину как нельзя кстати. Первые шаги сделаны – ликвидация политизоляторов, аресты инакомыслящих. Завершив разгром передовой революционной мысли, её авангарда, Сталин приступит к массовому террору. Он нужен, нужен СТРАX, чтобы укрепить его власть – Великого Вождя, превознести его выше вся и всех.

Мне подумалось: убийство Кирова – то же, чем был пожар Рейхстага для Гитлера. Вот бы обнародовать эту мысль! Оно дало тиранам повод для миллионов убийств и злодеяний.

Однажды на воротах вохровского городка произошла смена портретов.

Вместо Ягоды появился портрет ещё мало кому известного человека Николая Ивановича Ежова. Всех, особенно нас, сидящих за колючей проволокой, интересовало, что он за человек. Какие перемены несёт с собой эта смена караула?

Сосоров это прокомментировал так:

– Как видите, то, о чём я говорил прежде, начинает сбываться. Николай Иванович Ежов появился в ЦК не так давно. Звёзд с неба не хватает. Но он чрезвычайно послушный и исполнительный человек, именно такой и нужен Сталину на роль палача. Ну а потом, когда мавр сделает своё дело, его можно и «уйти».

Как-то Сосоров предложил и мне вступить в голодовку. Возможно, проверял. Я отказался. Во многом ещё блуждаю в трёх соснах. Да, Сталина не приемлю. Но за Советскую власть, за Родину – готов сражаться. И вообще, ещё надо набраться опыта. Сосоров с сожалением посмотрел на меня:

– Ну что ж, учитесь быть рабом.

Потом мне раз за разом вспоминались его слова. Вскоре Сосорова куда-то отвезли. Говорили, что в Магадан, но… Если так, то 1937-1938 годы, верно, поставили в его судьбе последнюю точку. Такие не сдаются.

Продолжение в следующем номере «ВСП».

Начало в № 49, №50

Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия – в Фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам)