– Юрий Семёнович, знаете, чем мы с вами отличаемся друг от друга, как выпускники истфака Иркутского госуниверситета, который оба имели честь оканчивать?

– Чем, Саша?

– Я принадлежу к тем семнадцати выпускам историков, которые уже 20–30 лет, вспоминая о годах учёбы, непременно произносят: «Наш любимый декан Юрий Семёнович Пархоменко…» А вот вам не так повезло.

– Такого, конечно, мне не сказать, но зато ты просто не представляешь, какой удачей, удовольствием и просто счастьем была для меня учёба у профессоров моего времени: Фёдор Александрович Кудрявцев буквально пел свои лекции, а Сергей Владимирович Шостакович был олицетворением классического профессора, таких не только сейчас, но уже тогда было практически невозможно встретить – интеллект, внешность, речь, стиль. Для меня, работавшего после училища машинистом паровоза, а затем электровоза, поступление на исторический факультет определило, как принято говорить, всю будущую жизнь, и это не только о профессии, но и о понимании смыслов.

– У меня самого есть ответ на следующий вопрос, но важнее услышать его от вас. А как становятся «любимым деканом»?

– Ну, конечно, об этом не думают и не ставят такую цель. Я никогда не был запанибрата со студентами, но, мне кажется, они всегда чувствовали, что мы с ними «заодно», что в трудной ситуации – с учёбой, в семье, в конфликтах – им есть к кому обратиться. Что они и делали, «зарёвывая» мой галстук. И был непреложный порядок все эти годы – дверь в кабинет декана всегда была открыта. Конечно, декан работает не только со студентами, но если ты заперся с преподавателем, то студент может и не зайти, а ему нужнее. Поэтому заглядывали, спрашивали, я прерывался, а если просили переговорить один на один, преподаватель, бывало, выходил, уступая студенту: никто из коллег не считал это унизительным.

– А в 1968 году вы закончили истфак и поступили в аспирантуру… И вдруг судьба сделала финт – вы назначены директором Иркутского драматического театра имени Н.П. Охлопкова. Как так?

– Случилось так, что я ещё студентом был членом пленума Иркутского обкома ВЛКСМ. Было принято проводить проверки комиссиями в составе «этот от обкома партии, этот от облисполкома, этот от обкома комсомола». И комсомольский первый секретарь Геннадий Куцев, будущий, кстати, замминистра высшего образования, ректор Тюменского университета и академик РАО, в одну из таких комиссий отправил меня. А она была по проверке Черемховского драмтеатра. Мы приехали туда на несколько дней, и после проверки необходимо было написать справку о результатах, это поручили мне. А я – об этом никто не знал – во время учёбы в университете постоянно подрабатывал в театре Охлопкова рабочим сцены. Мне было интересно посмотреть с черемховцами их «закулисье», да и они, увидев, что из членов комиссии один настроен разобраться в проблемах и что-то даже понимает, вместе со мной старательно поработали. Я написал справку по итогам проверки, руководитель комиссии её подписал, и история завершилась. Но прошло немного времени, и меня пригласили в обком КПСС. «Это вы справку писали?» – спрашивают. Это не было секретом, отвечаю: «Я». И предлагают мне возглавить Иркутский драмтеатр, где после вынужденного ухода Осипа Александровича Волина, 25 лет стоявшего во главе коллектива, три года не могли подобрать стабильного руководителя.

– И вы приступили.

– Первый год в театре я каждое утро работал с главным бухгалтером – приглашал его и говорил: «Мне нужно знать это, это и это». Пришлось начинать работать без главного режиссёра. Как директор, я создал конгломерат: Александра Николаевича Терентьева, заслуженного артиста, ввёл в режиссёрскую группу, в её составе были очередной режиссёр и два ведущих актёра. И я с ними. Но было целое дело найти между этими тремя согласие, даже ставя сказку на детские каникулы. Они провалили написанную Олегом Павловичем Табаковым сказку «Белоснежка и семь гномов», которую он предложил мне, когда был в Иркутске. Ни в какую: «У нас сейчас репетиция нашей сказки идёт в зале уже 10 дней, художник к ней макет сделал». Я был вынужден сказать Табакову, что мы уже сделали декорацию, и отложить на потом. Мы с ним холодно простились. Но скоро он приехал как директор «Современника», и мы поехали на Байкал. Вечером спектакль, а мы прокололи колесо на «Волге» перед Иркутском. Запаски нет. Наконец знакомый встретился, дал колесо. Мы едем и опаздываем, телефонов сотовых тогда не было. Звоню с первого попавшегося телефона, говорю администратору: «Ты скажи зрителям, что они едут». И мы зашли через центральный вход, я с Табаковым прошёл весь центральный ряд, поднялся на сцену, развернул его перед занавесом и сказал: «У нас находится один из самых молодых лауреатов Государственной премии в стране (ему было около 30 лет) – Олег Павлович Табаков. Я хочу, чтобы на этой сцене…» И так далее. С тех пор мы с ним подружились крепко.

А потом мы поехали на гастроли, и нужно было всё везти с собой, ничего не забыть. Как говорил и сейчас говорит Жванецкий: «Наступает такое время у человека, когда он отход ко сну сравнивает с переездом в другой город». Переезд театра с одного места на другое – это очень тяжёлое дело. Я всегда был с театром. Даже если уезжал вперёд, возвращался в Иркутск и снова с театром приезжал. Гастроли начались в Волгограде, а переезд у нас был в Саратов. Он тяжёлый театральный город, хотя там есть театр имени Карла Маркса. Помнишь, он весь в стекле: зимой там прохладно, летом очень жарко, а мы же работали летом.

– Родной ведь город Табакова. Он же саратовский.

– И Тишин, наш народный артист, там работал в театре. И вот мы переезжаем: заказали два вагона для актёров, четыре вагона для декораций, несколько человек отправили самолётом квартирмейстерами. Я старался быть в курсе всех дел. И отвечал за всё – за телевидение, рекламу, спектакли, деньги. Потому что на гастроли деньги не давали – их нужно было там заработать. Директором было нелегко работать – скупые государственные субсидии театр получал только при соблюдении трёх условий: если из нормы 12 спектаклей сделано хотя бы 10-11, если заполняемость зрительного зала не меньше 95%, если все показатели, которые существуют, – кадры, штаты – всё-всё-всё было выдержано. Нужно было выкручиваться. Я в министерство ездил, как к себе на дачу, постоянно.

Итак, едем. Актёры, разумеется, брали с собой алкоголь в поездку. Саратов далеко от Волгограда, ночь ехать. Мы в купе с администратором пишем, что нужно: как одеть, когда приезжаем, чтобы сразу машины, это туда, это сюда. Где-то в 3 часа ночи я ему говорю: «Надо уже и отдохнуть. Скоро приедем, работать вовсю придётся». В это время поезд резко останавливается, так резко, что я чуть в противоположную стенку не влип. Ко мне через 10 минут забегает начальник поезда. Я в таком лёгоньком пиджачке, натянул светленькие брючки, достаточно юный ещё по тем временам. Оказалось, сорвали стоп-кран. А кто сорвал? Венгер и Егунов подсадили какого-то прибалта без денег. Коньяк у него при этом был. Затем они вышли покурить в тамбур. Егунов подходит к стоп-крану с пломбой наверху и делает вид, что хочет опустить, но не может. Венгер говорит: «Дай-ка я, дай-ка я». Тянет – и будто тоже не может. Егунов: «Давай вместе». Этюд разыгрывают. Прибалт стоит, смотрит. «Да ладно вам» – говорит. Раз – двумя пальцами, и поезд встал. В степи. 3 часа ночи. Пока не откачает тормоза, сдвинуться не может. Мы перегон заняли – там же идут поезда. Мы всё перекрыли. И меня встречает милиция в Саратове. Говорю Венгеру: «Пошли. И Егунова веди с собой». Я подполковнику, начальнику линейного отдела, рассказываю этот случай. Говорю: «Ребята, покажите, как это было». Они показали. Он упал от хохота на стол. Отпустили нас с богом, хоть это и было очень серьёзное правонарушение.

– Я посмотрел на сайте нашего драмтеатра, там есть упоминание про те самые волгоградские гастроли. Эмилия Николаевна Алексеева рассказывает: «Театр собирался на гастроли в Волгоград. Тётя Люба, одевальщица и костюмер, почти никогда не ездила с нами, но тут запросилась отчаянно: последнее письмо мужа с фронта и извещение «Пропал без вести» пришли из тех мест. Юрий Семёнович Пархоменко, директор театра в то время, уважил просьбу, и вот она с нами. В первый день пребывания в Волгограде мы всем театром отправились на Мамаев курган возлагать венок, сплетённый из кедровых ветвей, который привезли из Иркутска. Стояли, молчали, каждый думал о своём… Вдруг слышим стон тёти Любы: в длинных списках погибших она прочла фамилию своего мужа. 

Сделали запрос в военкомат, уже к вечеру знали, что не однофамилец, а её родной, её кровинушка. Пока мы были в Волгограде, каждое утро тётя Люба вставала ни свет ни заря и шла пешком на свидание к своему мужу».

– Мне на душе до сих пор радостно, что мы её взяли. Мне говорили: «Зачем? Что она здесь делает?» Она была специальной швеёй, которая штопала кулисы, «одежду сцены». Вроде легче было там нанять человека. Я говорю: «Ребята, это моё решение. У неё нет денег ехать самой. Она всю жизнь страдает, не зная, где погиб муж». Когда это случилось, Люба мне прямо поклонилась, став почти на колени. Поехали с ней вместе на Мамаев курган. Я же с собой машину возил – «Волгу», Володя Арефьев был водитель.

– Даже так?!

– Да, было принято, представительство нужно было как-то соблюдать.

– Прямо в вагон загоняли?

– На платформу. Ведь на месте были и выездные спектакли. Если большой выезд, заказывали автобус. Или ребята ехали на этой «оперативной» машине.

Как-то на гастролях мы установили рекламные щиты в центре города, но не учли парусность. А там всегда ветра дули. И завалились эти щиты вместе с решёткой, повредили большую часть ограждения. Меня на ответственную комиссию в местный обком партии вызвали. Когда меня секретарь обкома увидел, а выглядел я ёще моложе своего тогдашнего возраста, спрашивает: «Почему вы работаете в театре? А сколько вам лет?» Я говорю: «30 с небольшим». Он: «Ну прямо потрясающе, у вас там в Иркутске секретарям обкома партии не по 25 лет?! Так почему вы работаете в театре?» «Вы знаете, вопрос очень трудный для меня. Я бы сказал, что работаю в театре, потому что в театре бывает то, чего в жизни никогда не бывает, и самое потрясающее – театр учит, каким нужно быть в жизни, например мудрым», – говорю.

– И как она, жизнь директора театра, где вокруг кокет и инженю?

– Это очень соблазнительно.

– Я догадываюсь. Как ваша жена смотрела на эту работу?

– Я мужественный, я всё понимал правильно – работа, всё остальное – когда-нибудь. Хотя был случай не один, когда мне девочки, женщины в театре объяснялись в любви, приглашали меня в гости, потому что распределение ролей подписывал директор театра. Трудно было. Ещё и потому, что иногда я делал вид, что всё в профессии понимаю. А это было не так. Распределение ролей для меня было тёмным лесом. Но этим делом, как правило, занимаются режиссёр-постановщик вместе с главным режиссёром.

– У нас же директорский театр был всегда.

– Я ведь рабочим сцены проработал довольно долго, почти все годы учёбы в ИГУ. Был своим. Венгер и Егунов часто приглашали меня в гости, брали с собой, я всегда был в белой рубашечке, такой достаточно умненький. Вдруг я стал директором – они все рты пораскрывали. Я же знаю всё изнутри. Это было немного трудно, но потрясающе. Как рабочий сцены, из-за кулис я успел увидеть корифеев – Павлова, Харченко. Павлов ходить не мог – тяжело ему было. Когда он выходил на сцену – он был прямой, а когда закрывался занавес – его ловили на руки почти. Меня это совершенно поражало тогда. Я чисто механически заучивал «Гамлета», заучивал «Субботу, воскресенье, понедельник», где Венгер играл еврейского мальчика со скрипкой, и так далее, и так далее. Я мог за суфлёра работать совершенно спокойно.

В «Странной миссис Сэвидж» играла Галина Алексеевна Крамова. А свою последнюю роль она сыграла, уже уйдя с этого света. В 1974 году ушла из жизни, нам сообщили, что Галины Алексеевны нет. Комиссию организовали, как обычно всё это бывает. Венгер поехал за телом, а ему выдают другую женщину. Он говорит: «Это не Крамова. А где Крамова?» Оказывается, приехал какой-то морской офицер из Владивостока хоронить маму, торопился, гроб закрытый, он раз – Галину Алексеевну и увёз в предместье Марата (дом там у него был свой). И этот капитан второго ранга, когда открыли крышку гроба, говорит: «Это не моя мама». Так Галина Алексеевна сыграла маму морского офицера, уже находясь на небесах… Я вспоминаю тёплыми словами Галину Алексеевну Крамову. Она работала без специального театрального образования. И мне поведала это как тайну. Когда были собрания, она всё время рядом со мной садилась и говорила: «Я хочу с вами посидеть, подзарядиться вашей энергией».

– И вот вы директор, и к вам приходил Вампилов. Вы понимали, что он – Вампилов?!

– Честно говоря, нет, наверное… Саша был почти всегда в хорошем настроении, его было интересно слушать. Мысли у него были оригинальные и почти фантастичные. Но в них был большой смысл, а главное – был человек со своими проблемами. Приходил, садился в кресло, закидывал ногу на ногу и рассуждал.

«Старший сын» был у нас без декораций практически. Такая выдумка. Я считал, что нужно изменить сценографию и сделать всё по-другому. Это была его вторая пьеса: «Прощание в июне», потом «Старший сын». Я ещё не мог себе сказать, что у меня сидит великий драматург. Но я точно помню, что, когда прочитал его рассказы, например «Дом окнами в поле», мне понравились текст, слова. Как говорили в своё время: «Если читаешь Пушкина и переставишь слова, меняется смысл даже». У Вампилова тоже лучше было не переставлять. Когда я прочитал «Историю с метранпажем», мне сначала показалось, что это какая-то наивная глупость. А потом, спустя какое-то время, я понял, что он пишет-то о человеке, о его нутре, его волнует нутро, душа его волнует, а не событие. Но вот Антон Павлович Чехов тоже писал о людях в основном, а говорят: «Чехова трудно ставить, потому что не всё понимается». И у Вампилова очень лёгкий стиль, но он и комический, и трагический одновременно. Но, признаюсь, я никак не мог понять тогда, какого уровня это драматург. Мне кажется, как ни парадоксально, в Иркутске это сразу почувствовал Антипин, секретарь обкома партии по идеологии.

– Вы работаете уже четыре года директором, всё хорошо, и вдруг уходите.

– Мне даже дали квартиру. В то время это был потрясающий случай. Замминистра Евгений Зайцев, который курировал международную деятельность (я потом хорошо знал его), очень любил приезжать в гости к новым назначенным директорам. Но он не любил рестораны, ему нравилось, когда его принимали дома. А я жил на Сухэ-Батора – в театральном общежитии в Коммерческом подворье. И мне звонит его помощник: «Юрий Семёнович, к вам собирается наш замминистра. Вы его дома можете принять с заливным, с рыбой?» Я ему: «Дак у меня дома нет» – «Как нет дома?» – «Я живу в общежитии, у меня комната, есть ребёнок, жена, кресло директорское, а вот квартиры нет». Закончили разговор. Буквально на следующий день в обкоме партии раздался звонок. Они этот звонок перевели на Салацкого в горисполком. Мне две женщины звонят, перебивая друг друга: «Юрий Семёнович, надо ехать – выбирать квартиру». Я чуть со стула не улетел. Это в 1969 году – выбирать квартиру, когда люди стояли по 40–50 лет в очереди на жильё. А мне предлагали на Володарского, на Киевской, Венгер потом в той квартире жил (я отказался). И на Ленина квартиру предложили. Когда я Гале сказал, жене, царствие ей небесное, она мне говорит: «Я, когда была студенткой, ходила мимо этого дома и думала: «Какие счастливые люди живут здесь». За ворота, за калитку заглядывала, там клумбы, цветы были и так далее. Никаких Володарских, даже смотреть не буду, пошли сюда». Горисполком: «Мы ремонт маленький сделаем, и заедете». А Галя: «Никакого ремонта, переедем, лет через 5 будем ремонт делать, сейчас не надо, а то вдруг передумают».

– Замечательная история.

– И помощник замминистра позвонил: «Ну что, квартиру получили?» – «Да, спасибо, готовы делать заливное». Он говорит: «Сейчас немножечко нет, а вот к осени к вам точно будет». И я принимал его дома, уже кое-что подкупил для обстановки. Как правило, директора были актёрами, они получали ставку актёрскую, участвовали в спектаклях. И меня потом, чтобы поднять чуть ставочку, стали занимать в постановках.

– Да неужели?! Ой как славно!

– В спектакле «Мария Стюарт», в котором Лидия Вронская играла Марию, я исполнял роль человека, выходящего на сцену с таким жезлом власти, арестовывал её и уводил на казнь.

– Прекрасно.

– Без слов, но потрясающе. А роль со словами мне предложил Георгий Люстрицкий – Джона Фицджеральда Кеннеди в спектакле «Правду! Ничего, кроме правды» по пьесе Даниила Аля, драматурга из Ленинграда. Я сыграл эту роль ещё перед назначением директором… Потом сказали: «Стоило ему сыграть президента, он должность получил». Я там падал под выстрелом, а Сашке, сыну, было годика четыре, он смотрел этот спектакль по иркутскому телевидению. Когда я пришёл домой, он мне сказал: «Ой, папа, ты живой». Искренне обрадовался ребёнок.

И вот мой научный руководитель академик Алексей Павлович Окладников говорит на одной из встреч в Новосибирске: «Дорогой Юрочка, я тебя очень люблю и уважаю, но давай сделаем так: либо ты становишься Станиславским и Немировичем-Данченко до конца своих дней, либо ты становишься Окладниковым Алексеем Павловичем». Я говорю: «Алексей Павлович, я всё понял». И я приехал и написал заявление в Управление культуры: «В связи с подготовкой диссертации и с окончанием аспирантуры прошу меня освободить». Меня полгода не хотели отпускать. «Ну как это, – говорят, – а ты подготовил замену?» – «Нет, никого не готовил». В общем, ушёл в историки окончательно.

– И вы буквально с должности с персональной «Волгой» уходите в лабораторию в младшие научные сотрудники.

– Да, в МНС, потому что у меня была предзащита. Алексей Павлович наконец-то меня благословил. Я должен был защищаться в Ленинграде – он там работал. Но его перевели директором института, где сейчас Анатолий Пантелеевич Деревянко, – Института истории, филологии и философии Сибирского отделения АН СССР в Новосибирске. Он приезжает и мне говорит: «Что хочешь делай, защита в марте такого-то года»… Я после ухода Алексея Павловича из жизни, когда бывал в Новосибирске, а раньше бывал часто, приезжал туда и ухаживал за его могилой. Раза четыре был. Кланяюсь и говорю: «Спасибо, Алексей Павлович!»

У меня были опубликованные статьи, даже была книжечка небольшая, как бы сейчас сказали – скромная монография. И я собрался, полгода никуда не выходил, получил в лаборатории от Германа Медведева отпуск и засел дома. Сашку увели к бабушке, Галя туда ходила, и я сутками сидел. Я написал всё, потом приехал, защитился. Вернулся и сразу получил должность проректора.

Будучи проректором, подрабатывал экскурсоводом в музее.

– В каком?

– В краеведческом. Конечно, не каждый день, а в субботу, воскресенье. И мне платили там небольшую зарплату, потому что денег мало было.

Я снова вспоминаю наших учителей. Сергей Владимирович Шостакович – это же восторг. Когда я поступил на первый курс, мы же учились на Карла Маркса, 1. И Сергей Владимирович вышел на встречу с первокурсниками в тёмно-коричневом костюме. Были тогда брюки с узенькими манжетами. Галстук, рубашка идеальная, усы. Нам говорят: «Это профессор, который будет читать у вас лекции по Древнему миру, по истории Древнего Египта и т.д.». У него почерк был потрясающий. От Сергея Владимировича я был в восторге. И от Семёна Фёдоровича Коваля был в восторге. Он по-отечески ко мне относился.

– И ко мне тоже, приятно вспоминать.

– Меня ценили молодые: Геннадий Новиков, Герман Медведев – тогда для меня он был Германом Ивановичем. Одним из моих научных наставников был Михаил Михайлович Герасимов. Тот самый, который изобрёл метод восстановления человеческого лица по черепу. Когда милиция стала подозревать его в шарлатанстве, в жульничестве, его проверили. Принесли ему череп преступника с дырой и спросили: «Можете восстановить облик человека этого?» А у них его фотография была. Михаил Михайлович был же смешной очень. Я присутствовал у него на юбилее, отвлекусь чуть от темы. Когда казахи его поздравляли, они надели на него халат – такой зелёный с золотом. Раз – а на животике не сходится. Он втянул живот и говорит: «Секунду не дышу, потому что лопнет всё». Это было в зале Института этнологии имени Миклухо-Маклая – на улице Дмитрия Ульянова, 19, в Москве.

Так вот, Михаил Михайлович говорит: «Пришли ко мне с этим черепом. Я засел и сделал эту штуку: нарисовал рукой фас, профиль, справа, слева, сзади, затылок – и сделал того самого человечка». У Михаила Михайловича в Москве квартира была рядом с булочной. Я всё время ему покупал батоны белые.

Он очень любил батон с маслом. Когда я писал о культуре дописьменной истории Сибири, он мне рассказывал, что нужно очень много знать, потому что культура – понятие очень широкое. Он мне говорил всё время: «Не надо путать культуру и искусство. Это из одного яйца, но разное – желток и белок». Михаил Михайлович был человек чудесный.

Николай Фомич Лосев. Он был импульсивный, реактивный человек, физик, очень любил жизнь. Николай Фомич был потрясающий организатор и хозяйственник. Химкорпус тогда выбил. В министерстве ему открывали дверь все. Он был потрясающим ректором, причём ректором стал так же, как я директором театра. Его никто не готовил, он работал в Институте геохимии. Пригласили и сказали: «У нас тут есть должность ректора, пожалуйста». Потрясающий был. Студенты всегда вспоминали Николая Фомича и сочинили частушку. Я не помню всю, но они распевали (историки): «Поменяли сгоряча Фомича на «Москвича»… И что-то там такое: «Фомич страдает и грустит». И мы с Николаем Фомичём перед самым его уходом из жизни встретились неожиданно здорово. Я иду по улице в Москве, где магазины, магазины, магазины, недалеко от Пушкинской площади. Навстречу идёт Николай Фомич в монгольской дублёнке, она у него на пузе не сходится – это был где-то конец ноября, в январе он умер. Увидел меня, обнял и сразу потащил в гостиницу «Москва», это где шестиметровые потолки, и говорит: «Вчера чуть денег не заработал. Передо мной жил один (я въехал, он съехал) из восточных представителей. Он привёз накануне Нового года какие-то цветы на продажу и говорит: «Слушай, профессор, на тебе чемодан (три-четыре чемодана было), моток ниток, вяжи букетики – деньги заплачу». Я сначала чуть не согласился, а потом подумал, сколько же я буду времени вязать». Мы с ним до утра сидели: разговаривали, вспоминали всех.

Меня судьба связала и свела с Ольгой Михайловной Кожовой и с Володей – Владимиром Владимировичем Тетенькиным. Тогда я часто бывал у Ольги Михайловны, мы с ней дружили очень, она мне помогала во всём, меня поддерживала везде, и я её по возможности. Папа её Михаил Михайлович Кожов. Я его называл «байкальский Ломоносов». У него есть потрясающая книга «Биология озера Байкал». И у Тетенькина есть там несколько натюрмортов и потрясающий портрет Михаила Михайловича Кожова. Он в дождевике, с колпаком. Сухощавый, очень интеллигентный. Михаил Михайлович стал директором института, потом Ольга Михайловна Кожова, а сейчас внучка Михаила Михайловича. При мне на глазах рождались династии – это же потрясающе. Когда меня избирали деканом, на большом совете при утверждении я встаю, два слова сказал, как я вижу свою работу, что я хочу сделать, что может быть завтра, что может быть послезавтра. И Владимир Владимирович Васильев (старший) говорит: «Я хочу пожелать молодому декану кое-что». А он же разговаривал тихо и очень размеренно. Он вышел ко мне, встал рядом со мной и говорит: «Уважаемые члены учёного совета, я хочу пожелать этому молодому декану то, то и то… И ещё: декан должен быть умным человеком. Хотя какой умный пойдёт в деканы?» Он же юморист был. Ему: «А вы-то кто?» Он говорит: «Да, декан». Первый декан математического факультета.

Профессор Парфианович просил меня быть тамадой на его 75-летии. Я это сделал с удовольствием. А когда мы с ним прощались, физики меня упросили панихиду провести. Как-то приехал сюда директор Института русского языка из Тулузы – профессор Нужье Луи Рани. Я составил план пребывания в Иркутске и там написал: «Встреча с деканом физического факультета ИГУ». Он посмотрел: «Вычеркнуть». Он так по-русски говорил резко, но понятно. Я говорю: «А почему?» Он что-то вроде того: «Я что, с деканом никогда не виделся» – «С таким нет». – «Почему?» – «Он 52 года декан факультета. На всех факультетах у нас есть галереи деканов, а у него нет, потому что там один портрет висит». – «Правда?» – «Да». – «Ну, 30 минут». И мы три часа провели с Иосифом Антоновичем. Он его водил, показывал, рассказывал потрясающе. Я только рот раскрывал. Бог меня свёл с таким человеком. Кстати, я в руках держал зачётную книжку Парфиановича, где есть вот такой штампик (длинненький прямоугольничек), стоящий наискосок, на нём было написано: «Благонадёжен». 1924 год, что ли. У нас, слава богу, не ставили такие печати, хотя ставили другие – будь здоров ещё какие, но вот такие в зачётках я не видел. А у Иосифа Антоновича видел.

– Вы в Иркутске уже примерно 55 лет. Красивая дата, кстати, круглая. Что для вас Иркутск за эти 55 лет в вашем восприятии?

– Я сейчас гуляю по набережной достаточно часто, по острову Юность, окидываю взглядом правый берег, левый берег– всё это построилось на моих глазах за эти несколько десятилетий. Когда я думаю об Иркутске, я почему-то вспоминаю о 1819 годе, приезде в Иркутск генерал-губернатора Михаила Михайловича Сперанского. Он сказал: «Мы прибыли в Иркутск, на край света, но по стечению народа и по освещённости Иркутск нам показался столицей». Когда я первый раз попал в Иркутск, я участвовал в первенстве Восточно-Сибирской железной дороги по баскетболу, и, естественно, мы расположились в 42-й школе, которая на горе. Там зал был, и мы на матрасах в этом зале спали и играли. Я помню, мы заняли, по-моему, третье место, пьедестальное.

С каждым годом я узнавал об Иркутске всё больше и больше. Узнал, что мост, который связывает центр и левобережный участок Свердловского района, построили в 1937 году как памятник Ленину. Ужас в том, что, построив этот памятник, все его строители – архитекторы, художники, все-все организаторы строительства – были репрессированы (расстреляны как враги народа). И вот эти кубы-постаменты в начале моста – там должны были бронзовые скульптуры встать.

Иркутск с каждым годом становился роднее и узнаваемее, и я всё больше и больше влюблялся в него. «Любимый Иркутск – середина земли». Для меня эти слова Марка Сергеева не просто слова. Правда, любимый. Я могу провести любую экскурсию по городу и сейчас. Кстати, как-то провёл её с друзьями от места, где сейчас фитнес-клуб «Весна», и до «Фортуны». Рассказал историю Иркутска, историю купечества, историю 1811 года, когда были установлены Московские ворота, плюс древнюю историю. Алексей Павлович Окладников в своё время раскапывал археологический памятник «Царь-девица». Почему название потрясающее – девчонка купеческая спасла и дом, и добро от недругов, от разбойников, от варваров. И на том месте за 6 тысяч лет до нашей эры (неолит) жили люди.

– Вы по городу ходите по-прежнему пешком?

– Да, пешком. Большая часть жизни моей связана с Иркутском. Я меньше вспоминаю годы предвоенные, военные – они были тяжёлые очень. Когда война началась, мне было 4 года. Когда закончилась, я уже учился в школе. Мы, дети войны, вспоминаем: на востоке страны не было голода, бомбёжек, артобстрелов – были раненые. Были госпитали. И моя мама ходила туда помогать (у неё фельдшерские курсы были). Она провизором стала. Очень рано ушла из жизни, ей было 65 лет. Детство у меня было босоногое, а лучшим нарядом были кирзовые сапоги. Потом появились кеды, когда я стал играть, правда, китайского производства. Не кроссовки, а кеды и полукеды. А костюмов у меня не бывало. Ели из одной сковороды, самой лучшей едой была жареная картошка с салом. Потрясающий я помню случай, когда мать мне сказала: «Там моя приятельница в магазине работает, она вас приглашает – собери парней, девчонок». И мы вот такие – 8–11 лет – пришли в магазин. Стояла большая бочка, она когда-то была полна повидла яблочного, но на стенках, на дне осталось ведра два, наверное. И вот мы самую маленькую девочку спустили туда, она всё это дело набирала. Я объелся этого повидла и до сих пор его видеть не могу.

– Откуда у родившегося в простой семье парня, МГИМО не заканчивавшего, такое чувство стиля, который вы сохраняете до сих пор? Вы ведь иркутский денди, Юрий Семёнович.

– Был такой случай. Галя дружила с одной семьёй, они переехали в Германию. Потом сюда в командировку приехал Серёжа, муж Розы. И Галя мне говорит: «Сервируй стол, пожалуйста, потому что будет такой-то из Германии».

Я сервировал. Очень это люблю, сам всегда покупаю посуду. Я люблю два магазина: где пассатижи, ключи гаечные, отвёртки крестовые и всякие, и магазины, которые называются посудные, такие изящные. У меня до сих пор есть подарок чешских ребят – набор настоящего хрусталя, который звенит, как колокол. Накрыл я стол, засервировал и ушёл на работу в театр. После возвращения Сергея в Германию Роза пишет: «Галя, я видела фотографии, но никак не могла добиться от мужа, в каком ресторане вы были. Он говорит мне, что были у тебя, но я-то вижу, что это не дом». Галя ей написала: «Мы были у нас дома. Это Пархоменко умеет очень ловко, здорово накрывать, со вкусом и так далее» Та отвечает: «Я поражена». Да, я действительно не заканчивал Бестужевские курсы, где учили этикету, но я почему-то всегда знал, что красиво и приятно – это одно и то же. Потому что красота – она же не только в живописи, она есть во всём, даже в расстановке тарелок, в том, как прибор лежит, какая салфетка. В белых шторах – я люблю именно такие, строгие. А человек, лишённый чувства стиля, не ощущающий красоту, вызывает сожаление. И, чтобы не вызывать сожаление, я всё это поддерживаю в себе. Я часто встречаю своих студентов, и вот недавно один выпускник говорит мне: «Юрий Семёнович, прошло почти двадцать лет, а вы такой же, как тогда!» А я ему отвечаю: «Конечно, не такой. Мне 81 год».

– Мы все, Юрий Семёнович, уже не мальчики и не девочки, и вы для нас большой пример, каким нужно быть и оставаться. Мы ведь и себя воспринимаем, как вас: если вы такой, как тридцать лет назад, то и мы, наверное, ещё в определённом смысле те самые – 20-летние.

– Но это ведь здорово!

– Да. Это прекрасно.

P.S.

Юрий Пархоменко: «Саша, такой большой разговор, а я не успел тебе рассказать, как мы долго-долго дружили с Женей Евтушенко и путешествовали компанией по Селенге летом 1980 года. По «Голосу Америки» Евгений Александрович услышал и разбудил нас в 4 утра словами: «Володя Высоцкий умер». И о моём знакомстве и прекрасных встречах с Майей Михайловной Плисецкой, о которой все знают, что она гений, но не представляют, какая это была потрясающая собеседница и умная слушательница.

И о том, как академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв рассказывал мне о своей жизни в лагере на Соловках…»

Беседу вёл Александр Гимельштейн