Начало здесь.

День этот в конце июля был тёплым, а не изнуряюще жарким, какими нередко бывают и у нас в Сибири июльские деньки.

Входная дверь с закрытой веранды, на которой я сидел за большим круглым столом, вычитывая текст рассказа, была открыта. И лёгкий ветерок слегка колыхал, а то и пузырил ненадолго кремового цвета тюлевую занавеску (закрывающую снаружи проём двери от мух), пытаясь превратить её в парус. Однако из-за множества естественных отверстий на ней ему это никак не удавалось. А я сквозь эту то надувающуюся пузырём, то опадающую вновь «вуаль» время от времени наблюдал, как Наталья, приехавшая на дачу ещё два дня назад, в субботу – в «банный день», на небольшой открытой веранде (на которую и выходило крыльцо с веранды закрытой), в её дальнем «тупичке», на самодельном столике из двух досок трёт на тёрке морковь и свёклу для борща. Чтобы мне его потом хватило на неделю. Поскольку ей самой после обеда предстояло возвращаться в город…

Какое-то время поработав, что-то исправив (или не исправив) в тексте, я вновь отрывался от рукописи и бросал взгляд то на не очень близкий от нас Байкал, то на чрезвычайно деловую, даже какую-то строгую в этот момент Наталью. И думал о том, что, наверное, такой же строгой, да ещё в форме с погонами, она выглядит со своими курсантами. И, будучи незамеченным ею из-за шторы, будто подглядывая за ней, думал ещё и о том, что и со второй женой мне повезло. Причём, пожалуй, даже не меньше, чем с первой. «Да и родились они обе в одном и том же месяце. В октябре. Правда, с разницей в семь лет. Когда Наташа первая пошла в школу, а я к тому времени уже закончил третий класс и перешёл в четвёртый, Наталья вторая только родилась в далёкой Белоруссии, на Днепре. Не то в маленьком городке, не то в посёлке с сочным названием Смычок.

И мне даже казалось, что я вижу, чувствую эти тёплые, немного мутноватые, лениво текущие воды Днепра, где она с такой же ребятнёй целыми днями плескалась в реке, не желая вылезать из воды даже под вечер, когда за ней и за другими ребятишками на берег приходили взрослые. «Да, конечно, это же не наши быстрые, холодные сибирские реки, где в воде долго не просидишь…»

«И как хорошо, что я её как-то сумел угадать. Как угадал и первую свою жену. Угадал их доброту, отзывчивость, честность, прямоту, верность. Все эти такие ценные и такие редкие теперь, в наши суетливые и лживые времена, человеческие качества. А ведь любому мужику что, в конечном-то итоге, надо – чтобы его любили и восхищались им. Да, хорошо…» – прерываю я свои размышления, чтобы снова заняться работой. И спустя малое время уже переношусь в тот такой далёкий от нынешнего день – 27 апреля 1987 года. Из лета на байкальской даче – в мир первозданных снегов в небольшом городке Байкальске. Точнее, на горнолыжную трассу на горе Соболиная, на два её северных склона, ещё не тронутых весенним тлением – разложением снегов на грязные лужи.

С двух этих широких склонов, не очень круто уходящих вниз один за другим, с небольшими плавными поворотами мы и катаемся с моим шестилетним сыном на горных лыжах перед завтрашним моим отбытием (на целый месяц на сессию в Литературный институт) в Москву.

Внизу второго склона (верхний почему-то называется «Восьмёрка», нижний – «Шестёрка») мы с сынишкой резко тормозим. Поскольку дальше, точнее, ниже, на восточном и южном склонах, расходящихся с этой вершинки, как рогатка, в разные стороны, снега уже нет совсем. Одновременно закладывая тормозящий – поперёк склона – вираж, мы непроизвольно обдаём снежным крошевом Наташу – мою первую жену, Димину маму, загорающую, лёжа на широкой лавке в конце склона.

Наташа на домотканой домашней подстилочке в одном купальнике и резиновых сапогах на босу ногу млеет под особенно щедрым здесь, вверху, на горе, апрельским солнцем.

Лавка стоит на пологой вершине перед следующими склоном, расположенными ниже. И там, как я уже упомянул, никакого снега нет – только грязь. Оттого и выглядят сейчас эти склоны, с южной и восточной сторон горы Соболиная, очень неприглядно. Не такими, какими они были зимой. Широкими, белыми, со множеством разноцветных пятен курток плавно скатывающихся по ним горнолыжников. Сейчас же мы на горе одни…

Обычно, застигнутая врасплох таким бодрящим снежным «душем» (хотя на её точёное, как у изящной статуэтки из дерева, цвета шоколада тело, скорее всего, попадали лишь отдельные снежинки), Наташа, будто просыпаясь, садилась на лавке. Снисходительно, словно нашкодившим котятам, улыбалась нам, притворно грозя пальцем. Дескать: «Ух, я вас сурово накажу за такие проделки!» И эта показная суровость Натальи при её природной доброте всегда выглядела комично, и мы с Димкой начинали улыбаться от этой её «грозности». А ещё – от радостных, переполнявших нас в тот день чувств и ощущений…

Просунув задники лыж под лавку, мы с сыном садились на лавку с двух сторон от Наташи. Приподнимали на вязаные шапочки горнолыжные очки, оголяя при этом белую, не загоревшую под ними кожу.

Я доставал из рюкзака, стоящего на краю лавки с моей правой стороны, термос (чай со смородиновым вареньем) и бутерброды с сыром и колбасой. И, глядя с высоты горы, из этого мира первозданных снегов, которые держатся на северных склонах до мая, на блестящий, ещё в ледяном панцире, серебристый Байкал, тоже освобождающийся ото льда в мае, и на наш маленький, выглядевший отсюда игрушечным городок, мы с удовольствием пили горячий, обжигающий чай. С отменным аппетитом ели бутерброды. И, переглядываясь с Наташей, улыбались то и дело смешным речевым нелепостям в Димкиных рассказах. Он же взахлёб пытался нам поведать о своих ощущениях. Например, о том, как, ставя кант лыжи поперёк склона, мог резко, со снежным вихрем затормозить. О том, как в его ушах при спуске с более крутой части склона гудел ветер, пытавшийся его обогнать. И что ветру, несмотря на все его старания, этого сделать не удалось. «Потому что я так нёсся, что он меня догнать не мог!» – восторженно говорил Димка, откусывая от бутерброда приличный кусок…

Выслушав его рассказы, мы улыбались уже втроём, довольные и счастливые хотя бы оттого, что все мы сейчас вместе.

А иногда мы подолгу молчали, отыскивая среди кажущихся отсюда, с горы, «спичечными коробками» домов там, внизу, наш коттедж. Или безмолвно созерцали окружающую нас красоту этого дивного, так гармонично устроенного мира. Восхищаясь им…

Как нам всем было хорошо в тот день. И хотелось, чтобы он никогда не заканчивался. Ведь рай – это, скорее всего, просто отсутствие времени в те минуты, когда тебе очень хорошо…

– Ты что такой грустный? – бесшумно подойдя сзади и погладив меня по голове, спросила Наталья.

Я, занятый своими воспоминаниями, и не заметил, как она очутилась рядом.

– Да нет, ничего. Всё хорошо, – ответил я, отрываясь от написанного текста и стараясь улыбнуться.

Улыбка у меня, правда, получилась не вполне искренняя, поскольку сердце моё поднывало от воскресших в моей памяти воспоминаний. И ещё оттого, что Диме, тому шестилетнему мальчику из моего рассказа, уже за тридцать. И оттого, что Наташи – его мамы – уже столько лет нет на этой пока ещё прекрасной земле. И оттого, что жизнь проходит. И от воспоминаний о том таком чудесном, сказочном дне в конце апреля на горе Соболиная, когда счастье наше было таким полным, поскольку о предстоящей назавтра разлуке мы старались не думать и не говорить…

И день тот никакими средствами (это по силам только Творцу, но не человеку) уже никогда, ни за что не удастся вернуть…

Разве что записав на бумагу. Как там у Шекспира: « И светлый образ милый спасут, быть может, чёрные чернила…»

Оставив на бумаге тот день на северных склонах горы Соболинной. Пусть не навечно. Но хотя бы на достаточно долгий срок. Поскольку мысль, зафиксированная письменно, есть сохранившаяся мысль. Со всеми чувствами и переживаниями героев.

Во всяком случае, эта надежда греет меня. И придаёт смысл моей ежедневной работе…

– Давай будем обедать, – через какое-то время сказала Наталья. – Борщ уже готов. И не грусти, я постараюсь на следующей неделе снова выбраться к тебе. Хотя бы на выходные… А какая была в субботу чудесная баня! – восхищённо вспомнила она. – У меня от пихтового веника, которым ты меня отхлестал на полке, до сих пор от тела такой приятный запах…

– А то, что после бани было, тебе разве не понравилось? – спросил я, пытаясь шутить.

– Ты имеешь в виду ужин? – игриво уточнила Наталья.

– И ужин тоже, – ответил я.

– Всё было очень хорошо, – уже серьёзно сказала Наталья. И с лёгкой грустинкой добавила: – Жаль, что мне надо уезжать. Здесь, на даче, с тобой, так здорово! Кстати, ты успел закончить свой рассказ? – поинтересовалась она, начиная разливать по тарелкам красивый, аппетитно пахнущий борщ.

– Да, успел, – ответил я.

– Молодец, – похвалила она. – Доставай тогда из холодильника водку. Хлопнем по рюмочке за это дело под борщец!

– Давай хлопнем, чтоб не было так грустно расставаться, – охотно согласился я.

– А ты случайно не о разлуке свой рассказ написал? – спросила она, когда я разлил по рюмкам водку. – Больно уж вид у тебя пыл печальный, когда я к тебе подошла.

– Нет, не о разлуке. Это был рассказ об одном счастливом дне.

– А много у тебя таких дней наберётся? – поинтересовалась Наталья.

– Думаю, немало. Хотя бы позавчерашняя суббота, вчерашнее воскресенье и даже сегодняшний понедельник – тоже можно отнести к счастливым дням, – совсем чуть-чуть слукавил я.

– Ну тогда давай выпьем за счастье, – предложила Наталья.

– Давай. За то, чтобы всё у нас было, а нам за это ничего не было…

11-12 августа 2016 г. Порт Байкал

31 января – 2 февраля 2017 г. Иркутск