Михаил Кузьмин москвич. В Иркутск приехал в 1960 году после окончания Московского госуниверситета по существовавшему в то время распределению выпускников вузов.

– Наверное, как и большинство студентов, планировали отработать в Сибири обязательные три года или максимум лет пять, чтобы вернуться в Москву уже состоявшимся специалистом? – спрашиваю академика так, «на всякий случай», практически не сомневаясь в правильности своего предположения.

– Нет, – ни на секунду не задумавшись, отвечает учёный. – Если уж я что-то беру на себя, то довожу, ну, по крайней мере, делаю всё возможное, чтобы довести начатое до завершения. Я и тогда понимал, что уезжаю в Сибирь работать, значит, и жить. Самое главное, что я никогда не терял связь с московскими друзьями, с коллегами. Мы очень много работали вместе в Монголии. А в восьмидесятых годах я активно сотрудничал с Институтом океанологии РАН, который находится в Москве.

– Были другие времена, другая страна, – расскажет мне позже Игорь Бычков, коллега Кузьмина по Иркутскому научному центру и в чём-то его преемник, тоже академик РАН. – Я в 1961 году только родился, а Михаил Иванович на год раньше приехал в Иркутск. В то время Москва тоже привлекала людей. Желающих перебраться в столицу было много. Помните ограничения по прописке и «лимиту». Даже когда я окончил Иркутский госуниверситет, мы, выбирая себе место работы, ориентировались в первую очередь на профессиональный интерес. Многие готовы были ехать куда угодно ради интересной работы. Строили планы, ставили перед собой задачи. В общественном сознании считалось более важным не то, где ты находишься, а насколько интересным и полезным для страны делом занимаешься. Материальная сторона не игнорировалась, но отодвигалась на второй план. Михаил Иванович рассказывал мне, что он ехал сюда заниматься любимым делом, которое начал ещё в МГУ на студенческих практиках, в геологических экспедициях. Он ехал заниматься геологической наукой, изучать Землю.

– Вы помните, когда у вас родилась мечта стать учёным? – спрашиваю Михаила Ивановича. Он смотрит чуть растерянно.

– Учёным? Да как-то…

– Исследователем, – поправляюсь я.

– Вот исследователем – другое дело, – чуть задумался. – Ещё в школе, даже не в старших классах, я пришёл к мысли, что очень интересно заняться геологией. Геология – это та наука, которая даёт возможность познать Землю: как она образовалась, как формируется. Ну и самое главное – как использовать Землю, чтобы это было с пользой для людей, но без вреда для планеты. Чтобы полезные ископаемые найти, нужно понять всю систему, которая есть. Поэтому уже с 8 класса мы с друзьями-единомышленниками стали заниматься в геологическом кружке при МГУ. А после окончания школы я сразу поступил на геологический факультет Московского госуниверситета.

– Что, и колебаний, сомнений, куда поступать, совсем не было?

– Не было. Хотя мне учителя предлагали пойти на математику, ещё что-то. Но мне больше нравится геология.

Вспоминая события и ощущения более чем 60-летней давности, Михаил Иванович сказал «нравится» в настоящем, а не в прошедшем времени. И это, как было понятно по интонации, по выражению лица, не было оговоркой. Он сказал «нравится», потому что сейчас, накануне своего восьмидесятилетия, он по-прежнему считает свою профессию самой интересной. Поэтому продолжает работать.

Ещё в первые годы учёбы один из профессоров геофака («учитель такой серьёзный») предупредил студентов, что по окончании университета, несмотря на полученные дипломы, они не станут настоящими специалистами. Что понимать геологию и называть себя профессионалами они смогут лишь через 5–8 лет реальной работы по специальности, в полевых условиях, после того, как собственными глазами рассмотрят, что к чему. Наверное, ещё и поэтому – чтобы не упустить возможность стать настоящим профессионалом, а не «голым теоретиком» – Михаил Иванович отказался от предложения остаться в аспирантуре МГУ по окончании университета. Сказал, что хочет попробовать самостоятельную жизнь, и даже успел подать заявку на распределение в Геологическое управление одного из регионов СССР.

– Меня мой учитель Владимир Сергеевич Коптев-Дворников (петрограф и геолог, доктор геолого-минералогических наук, профессор. – Г.К.) остановил, – вспоминает Кузьмин. – Он сказал, что у меня есть способности к научным исследованиям, поэтому мне лучше пойти в Академию наук. Предложил распределение в формирующееся Сибирское отделение АН СССР. Даже пообещал рекомендовать меня Льву Владимировичу Таусону, одному из основателей и директору Института геохимии в Иркутске. Он как раз находился в Москве, готовился к защите докторской диссертации. Я – с удовольствием! Это же очень интересно – принять участие в создании научно-исследовательского института, задача которого – изучение планеты.

Чтобы не потерять полевой сезон, вылетать в Иркутск пришлось немедленно. Налегке. Едва успев оформить нужные документы. И уже на второй-третий день после прилёта – в долгожданное «поле», в Забайкалье, к любимым гранитам, которыми Кузьмин увлёкся в студенческую пору, по ним писал курсовые и защищал диплом. Работали до сентября. Потом молодого специалиста ненадолго отпустили домой, в Москву. Чтобы мог спокойно собраться. С ноября 1960 года Михаил Иванович Кузьмин получил право называть себя сибиряком, иркутянином. И был назначен на первую официальную должность в Институте геохимии АН СССР, который теперь носит имя А.П. Виноградова, – старшим лаборантом. Потом стал младшим научным сотрудником (МНС), старшим научным сотрудником (СНС), завлабом… И так вплоть до должности директора Института геохимии СО РАН и председателя Президиума Иркутского научного центра.

Научная известность Кузьмина – исследователя планеты заметно опережала карьерный рост Кузьмина-администратора. Михаила Ивановича это не сильно расстраивало. Административные, организационные должности, в том числе и придающие внешнюю видимость научной значимости и влияющие на размер зарплаты, он принимал на себя не потому, что этого хотел, а «по необходимости». Либо потому, что «больше некому», либо для получения новых исследовательских возможностей.

В 1989 году, когда наука уже задыхалась от безденежья, коллектив Института геохимии избрал Михаила Кузьмина своим директором. Начались «лихие» девяностые, и стало совсем плохо. Денег нет ни на исследования, ни на зарплату. Единственный выход – привлечь в российскую науку зарубежные финансы.

– Нужно было организовать международную программу, чтобы добыть хоть какие-то деньги для сохранения института, – вспоминает Кузьмин.

Вот тут и родилась идея привлечь к реализации программы «Байкал-бурение» иностранных коллег вместе с их деньгами. Откликнулись США и Япония. Осторожно откликнулись, не бросились в Россию сломя голову.

– Это же 1990-е годы, всё непонятно, – вспоминает Игорь Бычков. – Страна колышется. То по референдуму СССР, то по факту не СССР. А что дальше? Зарубежные коллеги говорят Михаилу Ивановичу, что проект интересный, но как они смогут в нём участвовать? «Такая у вас нестабильная политическая обстановка. За неё никто не отвечает», – говорят они. А он им: «За политическую обстановку в России отвечаю я! Поэтому давайте подписывать договоры. Всё будет стабильно».

Иностранцы поверили, и проект был реализован. Кузьмину, как мне кажется, верят все и всегда. Потому что он умеет держать слово. Он никогда никого не подводил.

В те безденежные годы на Байкале было пробурено в общей сложности шесть кустов скважин. Кроме Института геохимии и иностранных участников в разные годы и с разной степенью активности в реализации проекта участвовали наши лимнологи, специалисты Института земной коры СО РАН, Байкальского музея ИНЦ СО РАН, кто-то ещё. Были заминки из-за нехватки денег. Были и казусы. Академик Игорь Бычков вспоминает, как ему с Кузьминым однажды пришлось поехать на таможенный склад, чтобы выручить японское оборудование и расходные материалы, привезённые для реализации программы «Байкал-бурение». Кроме крупного оборудования они привезли разные пробирки, склянки, пипетки, всё что угодно. В том числе экзотические по тем временам салфетки в коробке. Которые вынимаются за торчащий уголок одна за другой. Одну выдернул – уголок новой из прорези появляется. И это всё задерживают на таможенном складе, чтобы разобраться, что и зачем везут к нам японцы.

Кузьмин показывает, объясняет инспектору или контролёру: это вот одно, это второе, это третье – для этого и для этого. И вот целый куб коробок с салфетками.

– Это что? – спрашивает инспектор.

– Салфетки.

– Сколько?

– 200 коробок (это я к примеру говорю, точно уж не помню, сколько было). В каждой коробке, наверное, по сто салфеток. Тот вскрывает куб, он в полиэтилене был, берёт коробку и начинает вынимать салфетки. Одну, вторую, третью… Михаил Иванович спрашивает: «А что это вы делаете?» «Считаю», – отвечает инспектор. И продолжает вытаскивать. «А-а. Ну правильно. Только не забудьте потом их на место уложить, чтобы они так же хорошо вынимались, а то у нас от кернов руки грязные…» – говорит Михаил Иванович. Тот остановился, не дотащив очередную салфетку. И всё. На этом проверка закончилась. Нас выпустили вместе с грузом.

– От этой программы мы получили большую отдачу, – рассказывает Михаил Кузьмин. – И по новым знаниям, и по известности в научных кругах. Потому что мы смогли получить данные непрерывного разреза по изменению климата за последние 8–10 миллионов лет. Около восьми миллионов лет назад мы были как в субтропиках. А наши оледенения начались около двух с половиной миллионов лет назад.

Про эти два с половиной миллиона лет учёный сказал с такой интонацией, будто это было вот только что, перед самой перестройкой. Мне даже кивнуть захотелось, что, мол, да помню.

– Это очень важно для мировой науки, потому что мы доказали, что климат на континенте, в нашей Сибири менялся практически идентично его изменениям в океанах.

Про научную литературу говорить не буду, не изучал. Но, судя по материалам в прессе, реализация программы «Байкал-бурение», несмотря на безденежье, действительно получилась результативной и громкой. Более важным достижением Михаил Кузьмин считает всё-таки совместное с коллегами из Москвы и Новосибирска «получение новых научных фактов в процессе научных исследований, которые не могут быть объяснены принятой парадигмой, вызывают научную революцию, которая приводит к появлению новой парадигмы науки». Моих знаний не хватит, чтобы легко и понятно объяснить, что это такое. Да и смысла в этом, наверное, нет. Важнее, что, рассказывая об этом, Михаил Иванович в некоторой степени уводит себя в тень своих коллег, хотя работал наравне со всеми и является одним из соавторов первой в России коллективной монографии, посвящённой свершившейся «научной революции» в геологии. О важности и научном интересе к этой работе, думаю, говорит и тот факт, что защита докторской диссертации Кузьмина по этой теме в 1982 году продолжалась 6 часов. Немыслимое количество вопросов, потом острая дискуссия. Не только между диссертантом и его оппонентами, но и между присутствующими учёными. Четыре человека новую точку зрения не смогли принять и проголосовали против.

– Зато утвердили диссертацию очень быстро, – смеётся Михаил Иванович.

Теперь, по прошествии времени, новая парадигма тектоники литосферных плит сомнений и споров у специалистов не вызывает, но, как всё новое, требует глубокого изучения.

– Михаил Иванович – человек добрый изнутри, – улыбается Игорь Бычков. – Добрый, очень отзывчивый. Но при этом очень жёсткий и твёрдый с точки зрения и науки, и правил поведения, и руководства, и взаимодействия со властью. Вот есть у него мнение, которое он считает необходимым донести до слушателей, до руководителей, до общественности, – он его обязательно выскажет, независимо от того, какими могут быть последствия для него лично.

Вспоминаю, как в августе 2009 года на экологической конференции в Листвянке, которую после своего погружения на дно Байкала провёл Владимир Путин, в то время глава правительства, Кузьмин оказался единственным, кто безо всяких оговорок заявил, что целлюлозно-бумажному комбинату на Байкале не место. И обосновал это утверждение не только экологическими причинами, на которые у властей всех уровней уже выработался стойкий иммунитет, но и гуманитарными, а также «святая святых» для реалий той поры – экономическими. А ещё вспомнились выступления Михаила Ивановича против трубы, по которой бизнес собирался сбрасывать стоки БЦБК в Иркут, лишь бы не убирать комбинат с Байкала. И против другой – нефтяной – трубы, которую бизнес планировал проложить по берегу Байкала в районе Северобайкальска.

– Наука – это его стезя, – считает академик Бычков. – Это его жизнь. Если вывести короткую формулу академика Кузьмина, я бы написал его фамилию, поставил знак равенства, а за ним… Можно, конечно, там поставить большую фигурную скобку и перечислить: «научные исследования и аналитика», «общественная деятельность», «редакционная деятельность в научных журналах», «воспитание молодёжи», «руководство коллективами», научно-организационная деятельность» и ещё десяток-другой определений. Всё будет правильно. Всё про него. Но – длинно. Для формулы достаточно написать фамилию, поставить знак равенства и одно большое слово – НАУКА! Настоящий учёный и должен быть таким, как перечисляется в первом варианте. А Кузьмин и есть настоящий. Учёный и человек.

С Днём рождения, Михаил Иванович! И новых вам юбилеев.