– Арнольд Владимирович, что семья знала о папе после его ареста?

– Я родился через месяц после того, как забрали папу. Мама рассказывала, как она передала ему новость о моём рождении: на куске мыла, который отправила в изолятор, нацарапала слово «сын». Каждый день мама ходила в серое здание на улице Литвинова и у окошечка ждала какую-нибудь информацию о папе. Но больше о нём мы ничего не слышали, кроме того, что он жив, находится в лагере в Магадане без права переписки. Папу уже расстреляли, при этом у нас регулярно принимали передачи для него.

В 1950-х годах, когда началась реабилитация, к нам домой приехал полковник из читинского трибунала. Он выдал маме справку о том, что папа умер в 1942 году «от заболевания сердечно-сосудистой системы». Через некоторое время пришли документы о реабилитации. Там была совсем другая информация. Только тогда мы узнали, что папу расстреляли 28 ноября 1938 года. Мама всю жизнь ждала папу. А когда надежды увидеть его живым не осталось, она недолго смогла прожить.

Когда отца арестовывали, забрали фотографии деда, маминого отца. Там он был снят в турецкой феске. Дед был рубщиком на читинском мясокомбинате. Вообще, папина и мамина родова была вся читинского происхождения. Мама рассказывала, что при обыске забрали личное оружие папы, которым его наградил командарм Блюхер. Когда папа женился на маме, его направили секретарём революционного трибунала Пятой краснознамённой армии – освобождать от японцев Дальний Восток. Мама с улыбкой сквозь слёзы вспоминала своё «свадебное путешествие» – на Дальний Восток они поехали вместе.

От этого времени у нас в семье остались два артиллерийских холостых снаряда и пепельница, которые вместе с настоящим черепом самурая были вручены на подносе папе при подписании акта о японской капитуляции во Владивостоке. Не знаю, куда пропали череп и поднос, но пепельница и два снаряда до сего дня хранятся на книжных полках у меня дома.

После героического Дальнего Востока был Сталинград, куда папу направили начальником «Интуриста». Именно в это время стал формироваться интерес отца к творческим людям, у папиной семьи появились знакомства с деятелями искусства. В Сталинграде он встречается с выдающимся американским режиссёром Сессилем де Милем. После нескольких лет работы в «Интуристе» папа с семьёй приезжает в Читу, некоторое время работает в газете «Забайкальский рабочий». И, наконец, Иркутск и редакция «Восточно-Сибирской правды».

«Иди отсюда, вражина!»

– Вы и ваши сёстры ощущали на себе клеймо детей врага народа? Как к вам относились соседи и знакомые?

– Как только папу арестовали, моих сестёр как дочерей врага народа выгнали из школы. Генриетте было 14 лет, Лие – 12. Многие относились неважно. Соседка, которая жила на первом этаже, не стеснялась напомнить нам, детям, что мы враги народа. Были в нашем окружении и люди, которые нам сочувствовали. Понимали, что мы ничем не заслужили позорное звание. На первом этаже нашего дома жил парень Юра, который к нам относился хорошо. А его сёстры могли запросто сказать мне, маленькому ребёнку: «Иди отсюда, вражина!»

Вся наша улица была несчастная, не было ни одного дома, где бы не пострадали люди. В одном только доме на Халтурина, 3, где жили мои родители, арестовали капитана-речника Крейча. За стенкой взяли парализованного священника, вынесли прямо на носилках. Из дома напротив увели двух девочек 14 и 16 лет – их тоже признали врагами народа. От горя их мать немного тронулась умом, до самой смерти она ходила к моей маме. Женщин объединило общее горе.

До этой трагедии мама никогда не работала. Она из такой семьи, где девочек лелеяли, растили не для тяжёлого труда. Жить было не на что, и мама устроилась на обувную фабрику. Она работала на дому: приносила мешок обувных гвоздиков, их надо было рассортировать и сложить в пакетики. Когда я немного подрос, помогал ей в работе.

Сёстры тоже стали работать. Генриетта пошла на медицинский склад, который размещался на Карла Маркса. Там она раскладывала лекарства. Лия работала в цехе, где из плотной бумаги изготавливали кульки для посылок. Клейстер для склеивания пакетов варили из порошка на основе муки. Почему я это помню: мама подводила меня к забору конторы. Между досками была дырка, туда сестра протягивала мисочку с ещё тёплым клейстером. Я этот клейстер кушал, мне он казался необыкновенным лакомством, потрясающе вкусной едой. Кто-то это увидел, «стукнул». Дыру забили, а сестру отправили на лесоповал. Месяца четыре она там работала, потом заболела. Её, слава Богу, отпустили. Лия приехала домой, живая…

Когда в Иркутске открылась Всесоюзная юридическая школа, я помню, как мама, держа меня за руку, пошла к директору этой школы. Мама буквально на коленях умоляла взять старшую дочь, Генриетту, на обучение. Директор школы знал, что мы враги народа, тем не менее сестру приняли. Со временем она оправдала все надежды, которые на неё возлагали. Она стала известным не только в Иркутске, но и во всей России юристом, лауреатом премии имени Плевако. Вторая сестра, Лия, тоже пошла учиться в эту школу, но институт не закончила. Можно сказать, она пожертвовала собой ради семьи.

Мама была очень добрым человеком. Соседи часто кричали нам в окно: «Хана, дай муки», или: «Хана, дай заварки». Мама делилась, даже если это было в ущерб собственной семье.

Мама учила нас пропускать мимо ушей жестокие слова, которые мы слышали на улице. Она нам внушала, что мы порядочные люди и не несём никакой вины за то, в чём обвинили папу. Ему вменялось, что он английский и японский шпион. Якобы он готовил ликвидацию завода имени Куйбышева и – ни больше ни меньше – уничтожение сельского хозяйства Иркутской области.

– В каком году вы узнали правду о судьбе папы?

– Сначала с делом дали ознакомиться сестре. Через некоторое время, году в 1958-1959, меня тоже пригласили в здание на Литвинова, предложили посмотреть дело моего отца. Я оказался в небольшой комнате. Передо мной папка с документами. На первой странице гриф «Хранить вечно». Внутри пять листов формата А4 – это протокол допроса. Ещё маленькая бумажка – это донос. И точно такой же маленький листок – это приговор «тройки». Больше ничего в папке не было. Был приложен отдельный пакет – это уже реабилитационные документы.

Каждый из пяти листов допроса был подписан. На первой странице я узнал папину подпись. На следующих листах разобрать, была ли это его подпись – или кто-то расписывался за него, было невозможно. Я не знаю, что происходило во время допроса, но это было что-то ужасное. До сегодняшнего дня спиной я ощущаю этот ужас, который испытал там. Было состояние, что больше из этой комнаты я не выйду. Когда вели по коридору, казалось, что стены пропитаны кровью невинных людей, а я слышу их стоны. Хотя я никогда не видел папу, я не знал, что там произошло, эту генетическую боль я ощутил всем телом.

«Вами будет гордиться школа!»

– Вы выпускник легендарной 11-й школы?

– Да, когда я пошёл учиться, школу разделили на мужскую и женскую. В самом здании школы располагался госпиталь, школу временно разместили в здании суда, которое стоит возле цирка. На всю жизнь я запомнил свою первую линейку. Обращаясь ко всем нам, директор Иосиф Александрович Дриц остановился возле меня, положил руку мне на плечо и сказал: «Вами будет гордиться школа!» Эти слова я принял так, будто они были обращены лично ко мне.

Класс у нас был большой, свыше 40 человек. Мы старались учиться, изо всех сил тянулись к знаниям. Из всего класса только четыре человека не поступили в институты, пошли рабочими. Больше 30 человек добились успехов в науке – стали кандидатами и докторами наук в различных направлениях.

– В каком возрасте вы написали первую заметку в газету?

– Моя карьера началась в десятом классе. В газету «Советская молодёжь» принёс критическую заметку о том, что актёры драматического театра не помогают самодеятельным школьным коллективам.

– Начали смело! Она была опубликована?

– Да, заметку напечатали. За неё я получил свой первый гонорар – 25 рублей. Для меня это были огромные деньги.

– Как вы ими распорядились?

– Принёс их домой. Мы с раннего детства знали цену рублю. Никогда в жизни не было такого времени, что можно было свободно тратить деньги.

Я хотел стать литератором. Со школы начал писать всякие юморески, хохмы, куплеты, с этим выступал на вечерах. В 1959 году мы создали Театр миниатюр. Я стал директором этого театра. Написал первый спектакль, который мы ставили. Второй спектакль – сатирическое обозрение по лермонтовскому «Демону». Изначально произведение называлось «Ко всем чертям!», потом по совету Бориса Израилевича Давидсона дали спектаклю менее вызывающее название – «Чтоб зло пресечь…».

В этот спектакль входили так называемые «Тёмные миниатюры». Было несколько сцен, которые игрались при приглушённом свете. С «Тёмными миниатюрами» в моей жизни связано несколько любопытных историй. Однажды мы играли спектакль в ДК завода имени Куйбышева. Там рабочий вместо того, чтобы приглушить свет, вырубил его вообще. В полной темноте я закончил интермедию, сделал шаг вперёд – и упал в оркестровую яму. Надо сказать, в этом ДК яма была глубочайшая. Я упал на пюпитры и всякие вещи. Потерял сознание. Дали свет, сбежались люди. Вижу, ко мне склоняются испуганные лица. Я приподнял голову, сказал: «Не волнуйтесь, всё в порядке! Сейчас продолжим». И опять потерял сознание. Меня увезли в травмпункт. Врачи обнаружили у меня трещину лучевой кости, ещё я сбил себе все остистые отростки на позвоночнике.

История завершилась, когда я уже закончил мединститут и работал на приёме. Однажды в кабинет вошла очередная пациентка. Она увидела меня, узнала того самого артиста, который свалился в оркестровую яму, и вскрикнула: «Доктор, вы живы!» Женщина бросилась меня обнимать. Она была на том спектакле и, оказывается, решила, что мне хана. А тут я сижу – абсолютно живой.

Был ещё один благостный случай. В институте «за трудовые будни на ниве комсомола» мне дали путёвку в Хосту. В первый и последний раз в своей жизни поехал на курорт. Там всё было дорого, люди ехали на курорт с огромными чемоданами. Мне везти особо было нечего. Я повёз спектакль «Чтоб зло пресечь…», в котором были эти «Тёмные миниатюры». На курорте мне быстро стало скучно. Случайно я наткнулся на заметку в газете, в которой рассказывалось, что в саду «Эрмитаж» в Москве играет Аркадий Райкин. Я плюнул на свой отдых и поехал в Москву. В столице мне было где остановиться, там жила свекровь моей старшей сестры. Я заехал к ней, а вечером пошёл в сад «Эрмитаж». Встал в аллее и стал ждать Райкина. Перед самым началом спектакля увидел, как он идёт по дорожке под ручку с женой.

Я выскочил из своего убежища, выпалил, что мне тогда пришло в голову. Высказал восхищение его творчеством. Сказал, что я из Иркутска, из Сибири, что привёз ему свой спектакль. Сейчас удивляюсь, как мне хватило смелости заявить такое. Он выслушал меня и предложил продолжить разговор после спектакля. Когда я пришёл к нему за кулисы, он пригласил меня утром прийти к нему в гостиницу «Москва». Утром пришёл, меня напоили чаем. Аркадий Исаакович сказал мне: «Я буду ездить по делам, а вы мне в машине будете рассказывать, что вы от меня хотите». Практически неделю я прожил в тесном контакте с Аркадием Райкиным. Утром я приходил к нему. Мы расставались вечером, когда заканчивался спектакль. Он сказал, что ему понравились мои «Тёмные миниатюры», прощаясь, пообещал по возможности их где-нибудь использовать. И он действительно включил их в спектакль «За чашкой чая».

Всего я написал три эстрадных обозрения, которые мы играли в Театре миниатюр. Был счастливый момент в моей жизни – совместная работа с Марком Сергеевым и главным дирижёром музкомедии Алексеем Сергеевичем Кулешовым. Втроём мы написали оперетту «Остап Бендер и компания» по произведению Ильфа и Петрова. Готовили произведение для иркутского театра, но нашим задумкам не было суждено исполниться. Кулешова «изъяли» из театра, оперетта так и не была поставлена.

Сказал своё слово в науке

– Как вы оказались в медицине? Ведь всё шло к тому, что ваша жизнь будет связана исключительно с творчеством.

– В 1955 я году закончил школу, пошёл подавать документы на филологический факультет университета. В это время вышло постановление Совета министров о том, чтобы госуниверситеты готовили педагогические кадры. Я категорически не хотел быть учителем. Правда, потом меня Бог «наказал»: я всё равно занимался преподаванием. А в то время я категорически не хотел.

У меня была возможность поехать учиться в Москву. Главный режиссёр ТЮЗа и заведующий литературной частью театра дали мне ходатайство о том, чтобы меня взяли учиться к ученику Станиславского Горчакову. Но я не смог поехать. Случилось несчастье с мамой и сестрой. Они шли мимо телеграфа, когда от стены оторвался кусок штукатурки и упал прямо на них. Основной удар пришёлся на сестру, у неё был перелом свода черепа. Надо было её спасать. Потом тяжело заболела мама, её парализовало. Я никуда уже не мог поехать.

Мама не хотела, чтобы я занимался театром. Как все родители, она советовала мне сначала получить серьёзную специальность, а уже потом заниматься тем, чем хочется. Педагогом я быть не хотел. Поэтому после визита в государственный университет я завернул за угол и подал документы в мединститут. На лечебный факультет я недобрал один балл. Тот факт, что не смог поступить, я переживал как трагедию. Замертво лежал дома, отвернувшись лицом к стенке. И вот из мединститута приходит письмо: мне предлагают поступить на стоматологический факультет кандидатом. Стоматологом, естественно, я быть не хотел. Но всё-таки пошёл учиться в надежде, что потом смогу перевестись на лечебный факультет.

В мединституте было много талантливой молодёжи, кружков художественной самодеятельности, вплоть до оперы. В то время я уже занимался художественным словом. Причём не просто читал, а играл произведения. В то время этого не делали. На концерте к празднику седьмого ноября я выступил с рассказом Чехова «Хамелеон». Кстати, до сих пор люблю Чехова. èèè

Приняли меня тогда потрясающе, много раз вызывали на бис. А девятого ноября меня вызвали в деканат, предложили зачислить из кандидатов в студенты. К этому времени я уже успел договориться с деканом лечфака, что меня возьмут туда. Но со стомфака меня так и не отпустили, не подписали заявление о переводе. Сказали, что таланты нужны им самим. Так я и осел на стоматологическом факультете, хотя ни дня потом не работал стоматологом. Счастье было в том, что на стомфаке мы изучали все предметы, которые были на лечфаке. Мы даже роды учились принимать. Это знание мне, к слову, пригодилось. Однажды даже пришлось принимать роды в поезде.

– Как сложилась ваша карьера в медицине?

– Меня пригласили работать в терапевтическое отделение больницы на 8-й Советской. Отделение тогда возглавлял Борис Иванович Карнаков. Во время войны с Японией он был военным терапевтом. Не глядя на то, что я закончил стомфак, он меня взял к себе в отделение. Там в основном работали женщины, я – единственный парень, причём неженатый. Это было моим преимуществом: я мог дежурить сколько угодно и работать до «чёртиков». Два года я у Карнакова работал. Прошёл там такую школу, что мне этого хватило, могу сказать, не стесняясь, до сегодняшнего дня. Конечно, появились новые лекарства. Но в том, что даже сейчас могу поставить элементарный диагноз, сомнений нет.

Борис Иванович «заряжал» меня на науку. В моём ведении было две палаты пациентов с болезнями крови. Я начал разрабатывать методику диагностики патологий крови, участвовал в научно-практических конференциях. Работал с большим удовольствием. И в это время кто-то написал в облздрав на меня жалобу о том, что я, стоматолог, работаю терапевтом. А это запрещено. Тогда руководство придумало оформить меня стоматологом, но чтобы работать я продолжал в терапии.

Приближались праздники. Мы с моим театром давали концерт в Институте травматологии и ортопедии. После выступления ко мне подошла директор института – профессор Зоя Васильевна Базилевская. Мы разговорились, она спросила, чем я занимаюсь. Я ответил: «Повис между небом и землёй». Она поинтересовалась, в каком направлении я хотел бы работать. Я честно сказал, что хочу заниматься пересадкой органов и тканей. Тогда это направление только появилось.

В итоге назавтра вместо того, чтобы идти в лечобъединение, я вышел на работу в Институт травматологии. С прежнего места работы меня не хотели отпускать, недели две не отдавали трудовую книжку, просили вернуться. Когда поняли, что я ушёл окончательно, документы всё-таки отдали.

Зоя Васильевна открыла лабораторию консервации тканей, меня назначили на должность так называемого врача-экспериментатора. Мне предстояло путём эксперимента добиться решения одной существенной проблемы. Дело в том, что при обычных температурах процесс консервации проходил через кристаллизацию жидких частиц в тканях. Кристаллы разрывали ткани, после этого они были непригодны для пересадки. Решение было найдено, когда я стал замораживать ткани при низких температурах. Тогда вещество вступало в стадию аморфности, кристаллизация не происходила.

Это было новое слово в науке. Было проведено несколько операций, мною предложенных, которые вошли в Международный атлас хирургических вмешательств. Шанс на выздоровление получили дети с опухолью Юинга. С таким заболеванием дети не доживали до совершеннолетия. По моему предложению хирурги иссекали опухоль в пределах здоровых тканей. На это место помещалась подобранная консервированная костная ткань. Материал подбирался по многим параметрам, чтобы он подходил реципиенту. По этой ткани, как по мостику, разрасталась здоровая ткань. Дети жили. Было ещё несколько успешных опытов по другим заболеваниям.

За полтора года я написал кандидатскую диссертацию. Был хороший задел на докторскую. Тема моей докторской – «Обменные процессы при костной пластике в эксперименте, математическое моделирование обменных процессов». Но закончить работу не было суждено. В это время поменялся директор института, им стал Николай Ильич Проничев, фронтовой травматолог, который вернулся в составе группы наших войск из Германии. Лаборатория консервации тканей была ликвидирована, распроданы все холодильники для хранения тканей при низких температурах.

– После этого перестали делать операции, которые вы предложили?

– Да, когда лабораторию закрыли, такие операции делать прекратили. Ткани стали замещать металлическими пластинками. Уже никто ничего не консервировал, хотя до этого мы заготавливали кожу, даже отправляли в Монголию. Материал использовали для пересадки тканей при ожогах.

– Медицина и творчество в вашем сердце когда-нибудь спорили? Бывали ситуации, когда приходилось выбирать, от чего-то отказываться?

– Нет, таких столкновений не было. Отказываться ни от чего не приходилось. Напротив, я до сегодняшнего дня грущу, что я не в медицине. Хотя с наукой я не расставался. Когда в институте стало невозможно работать, я перешёл на кафедру медицинской подготовки в институт иностранных языков. Докторская у меня была закончена. Диссертация была написана на основе исследований, проведённых в Казани, Киеве и Москве. Когда стал разваливаться Советский Союз, защитить в этих условиях диссертацию не получилось. Ехать было некуда. Работа лежит.

Я написал больше 400 статей, театральных рецензий и портретов. Три года работал в качестве рецензента Бурятского академического театра оперы и балета.

– Как удавалось совмещать основную работу с творчеством?

– Всё шло в одной связке, я не могу отделить одно от другого. Когда была возможность написать рецензию, писал рецензию. Спектакли нашего Театра миниатюр всегда репетировали ночью. Клубы ведь нам давали тогда, когда они были свободны – ночью. В сутках ведь 24 часа!

– Откуда силы брались?

– Когда ты молод, находится всё: и силы, и энергия, и желание. Тем более когда занимаешься любимым делом.

55 лет в мире и согласии

– Как вы познакомились с вашей будущей женой?

– Вы не поверите, но женился я через три дня после знакомства со своей будущей супругой. Мне было 24, она на три года младше. Познакомились мы в Иркутском совнархозе, где выступал Театр миниатюр. После концерта ребята остались играть на танцах. Я должен был проконтролировать музыкантов. И тут я увидел её. Она была красивее всех девушек вокруг. Ещё мне показалось, что она очень похожа на мою маму, это всё и решило. В этот вечер я первый раз в жизни провожал девушку до трёх часов ночи. Она жила в двухэтажном доме за гостиницей «Ангара».

– Вы уже молодой доктор в то время?

– Да, я молодой доктор. Стоил в то время 92 рубля. Это была зарплата врача. На третий день знакомства я предложил Томе выйти за меня замуж. Мы сразу пошли к старшей сестре, пошли к её родителям. Пятого ноября мы познакомились, а седьмого ноября она уже переехала ко мне.

– Надолго переехала?

– Мы с ней отметили 55 лет со дня нашей свадьбы. Свадьбы не было. Тогда были регистрационные отделы. Мы подали документы, через месяц получили свидетельство о браке. Так стали жить.

– Расскажите о своей семье. Чем занимаются дети? Сколько внуков, правнуков?

– Моя супруга Тамара Борисовна – замечательная женщина. Благодаря её мудрости и терпению мы прожили в мире и согласии больше полувека. Она инженер-обогатитель, в Иркутском НИИ цветных и редких металлов она занималась золотоизвлечением. Ей принадлежит несколько открытий, которые позволили начать добычу золота на месторождениях Советского Союза.

Её работа была связана с поездками. Тома – очень семейный, домашний человек. Поэтому во время командировок работала сутками, чтобы закончить исследования, например, не за месяц, а за две недели и вернуться домой. Из поездок всегда везла книги. Мы с ней очень любим книги.

У нас две дочери, две внучки, четыре внука и два правнука. Старшая дочь, Анна, – офтальмолог, работает в областной детской больнице. С гордостью об этом говорю: она очень хороший хирург. Младшая, Ирина, закончила японское отделение иняза. Прошла отбор по конкурсу, продолжила учиться и работать в Японии. Она специалист по японскому языку высшей квалификации. Из 10 уровней японского языка она освоила восемь. В Японии она вышла замуж. У Ирины двое детей. Внучка учится в специализированной школе, готовится к поступлению в медицинский университет. Внук учится в школе, занимается карате. Четвёртого марта они прилетают на мой юбилей.

Старшая внучка, Юля, – архитектор. Когда она выходила замуж, вместе с женихом они пришли к нам с бабушкой и попросили разрешения взять фамилию Беркович. Конечно, мы не возражали. Молодые родили нам правнуков, они тоже Берковичи. Теперь у нас растут Марк и Лев, Марку два года, Льву почти год. Очаровательные мальчишки!

Ещё одна внучка, Настя, закончила школу. В седьмом классе написала первый приключенческий роман. Произведение рассчитано на пять томов. Два первых тома написаны и изданы. Федеральная книжная сеть взяла их в продажу. Книги пользуются спросом у покупателей, почти весь тираж продан. Настя закончила школу и вдруг решила пойти на факультет международной экономики госуниверситета. На все пятёрки закончила первый курс. Потом пришла и сказала: «Я еду в Израиль». Она с детства мечтала служить в армии: в танковых войсках, в разведке. Характер у девочки такой, что, если решила что-то делать, отговорить её невозможно. В итоге два года она живёт в Израиле. Готовится к службе в армии.

– Что занимает ваше внимание сейчас?

– С 2012 года я директор музея Иркутского музыкального театра. В музее хранится история театра музкомедии с 1941 года, когда в Иркутск приехал на гастроли Горьковский театр – да так и остался здесь. В музее можно увидеть костюмы известных артистов – Николая Загурского, Елены Волошиной, есть вещи Виктора Жибинова.

Я издал книжку, в которой собраны все театральные портреты, мною написанные. Заканчиваю ещё одну книжку – о своей жизни. Половина книжки – биография, она закончена. Во второй части хочу написать о людях, с которыми мне довелось встретиться.

Продолжаю писать рецензии на спектакли иркутских театров и коллективов, которые приезжают на гастроли. Иногда меня просят высказать своё мнение, иногда делаю это сам, мне это интересно. Получаю творческое удовлетворение.