По расчётам руководителя Ангаро-Байкальского териториального управления Росрыболовства Виталия Молокова, которыми он поделился с журналистами на третьем открытом медиа-форуме прокуратуры Иркутской области в декабре 2017 года, торговля законно выловленным байкальским омулем в замороженном, солёном и копчённом видах должна была иссякнуть в нынешнем феврале. С ним фактически согласилась и начальник отдела по надзору за исполнением законодательства в социальной сфере прокуратуры Иркутской области Анна Минеева, обронив на том форуме фразу об истечении срока хранения «замороженной продукции» к марту 2018 года.

Согласен, что при честном подходе к делу всё должно быть именно так. Хотя не удивлюсь, если торговля омулем, якобы законно заготовленным и замороженным летом прошлого года, продлится ещё месяца на три или даже на полгода. Очень хочу ошибиться, но в технических условиях, регламентирующих сроки хранения замороженной и копчёной пресноводной рыбы, как мне показалось, есть зацепки, которые хоть и с натяжкой, но при определённом толковании документов позволяют создать внешнюю видимость законности торговли браконьерским омулем, замороженным или закопчённым для маскировки реальных сроков его вылова. Оперативное пресечение таких попыток будет зависеть от воли, честности и квалификации правоохранителей и судей.

Пусть не в марте, но в любом случае не позже августа допустимые санитарными нормами сроки хранения омуля, выловленного до введения запрета, закончатся. В технических условиях не останется ни одной зацепки для мошеннической подтасовки сроков добычи. С этого момента любой торговец, предложивший вам купить знаменитый байкальский эндемик, будет считаться преступником или по меньшей мере правонарушителем. Независимо от места торговли: хоть в шикарном и дорогом супермаркете, хоть на берегу озера, хоть с доставкой прямо на лестничную площадку к дверям вашей квартиры. Он в любом случае продаёт вам либо незаконно добытую браконьерами рыбу, либо залежалый и потому запрещённый к продаже товар с истёкшим сроком годности. Есть и третий – столь же нехороший – вариант: уже отмечены факты, когда за байкальский эндемик выдаются его «близкие родственники», пойманные в нижнем течении Лены и Енисея. Хуже того, знакомые мне иркутские знатоки и любители байкальского омуля рассказывают, что на берегу Байкала, в той же Листвянке и в Култуке, появляются ушлые торговцы, продающие неискушённым туристам под видом знаменитого байкальского эндемика и по его рыночной цене внешне похожую, но заметно более дешёвую пелядь.

Сколько лет жить нам на безомулёвой диете, никто не знает. Запрет объявлен бессрочный. Его продолжительность будет определяться результатами фактического восстановления численности омулёвого стада и накоплением общей биомассы омуля в озере. Но специалисты утверждают, что запрет не может продлиться менее пяти лет, поскольку в этом случае – в соответствии со сроками полового созревания и особенностями размножения эндемика – он окажется бессмысленным, не принесёт запланированного результата.

В прошлом веке популяция омуля уже «лечилась», уже спасалась этим радикальным методом. Получилось нормально. Но запрет тот длился сначала с 1969 по 1975 год, а потом с некоторыми послаблениями был продлён ещё аж до 1982 года. 13 лет потребовалось популяции, чтобы восстановить приемлемую численность. Чтобы превысить расчётную отметку в 50 тысяч тонн биомассы, при которой возможна организация промышленной добычи омуля без заметного ущерба для экосистемы. Долгий период восстановления популяции, кроме сроков достижения омулем половой зрелости, регламентируется ещё и наличием и составом кормовой базы и многими другими экологическими факторами.

Сколько омуля осталось в Байкале сегодня – никто не сможет сказать точно. Уважаемые специалисты, убеждённые, что уж они-то точно или почти точно знают реальное количество омуля в озере, у нас есть. Только цифры (как по численности, так и по биомассе эндемика) они будут называть разные. Отличающиеся друг от друга не уровнем допустимой погрешности, не десятыми долями и даже не целыми процентами, а в разы. Специалисты из Госрыбцентра, а это ведомственная наука (ФГБНУ Государственный научно-производственный центр рыбного хозяйства), отвечая на вопрос, скорее всего, произнесут слово «катастрофа», подчёркивая критически малое – на грани выживания вида – количество эндемика. Ихтиологи из Лимнологического института СО РАН (это академическая наука) с такой оценкой не согласятся и назовут другие цифры, примерно в два раза более спокойные. Потому что хоть они и коллеги по изучению омуля, но методики учёта и подсчёта рыбы используют разные. И каждая сторона убеждена, что именно она считает рыбу правильнее и точнее, чем коллеги с другой стороны. Впрочем, обе науки, ведомственная и академическая, соглашаются, что популяция омуля в Байкале сокращается и что меры по её защите и восстановлению необходимы.

Министр природных ресурсов и экологии РФ Сергей Донской в августе прошлого года в Танхое, на берегу Байкала, рассказывая президенту России об этой проблеме, не стал грузить Владимира Путина числами в сотни миллионов штук и десятки тысяч тонн. Он, как следует из кремлёвской стенограммы того совещания, обрисовал растущую проблему вполне лаконично и понятно.

– Численность омуля за последние десять лет снизилась практически в четыре раза. Сейчас популяция нерестового стада в два раза меньше средних многолетних значений.

Поясню, что «численность омуля» и «нерестовое стадо» – совсем не одно и то же. Нерестовое стадо – это, как правило, по утверждениям ихтиологов, не более 10 процентов от так называемого нагульного стада. То есть на нерест в притоки Байкала идёт далеко не весь омуль, живущий в озере, а всего-то лишь каждая десятая рыбка. Остальные нагуливают вес. Построенные во времена СССР рыборазводные заводы, которые способны существенно увеличить количество рыбьей молоди и ускорить рост омулёвого стада, работают сегодня даже не вполсилы, а на какие-то ничтожные проценты от проектных мощностей. Но не потому, что там плохо хозяйствуют, а потому, что рыбы на нерест в реки идёт так мало, что не могут они заготовить нужное для полной загрузки количество омулёвой икры. Этот факт – малое количество омуля, идущего на нерест, – и подталкивает специалистов Росрыболовства к использованию такого эмоционального слова, как «катастрофа».

А иркутские лимнологи, не все, но многие, объясняют отсутствие омулей-производителей не столько физическим сокращением нерестового стада, сколько последствиями ни шатко ни валко проводящейся борьбы Росрыболовства с «профессиональным» браконьерством. Они убеждены, что нерестовые косяки, пусть и не столь тучные, как раньше, по-прежнему пытаются подняться по рекам к традиционным своим нерестилищам, но браконьеры перехватывают их ещё до того, как они приблизятся к пунктам отлова производителей специалистами-рыбоводами. И в этом с ними трудно не согласиться, поскольку ничем другим, кроме массового, системного и организованного браконьерства, невозможно объяснить, простите за грубость, идиотский парадокс, когда для заводского воспроизводства омуля икры нет, а на рынках и в рыбных магазинах её каждую зиму – хоть заешься. Только нынешней зимой (может быть, как раз благодаря введённому запрету) я не видел на рынке омулёвую икру в привычных пластиковых контейнерах. А прошлой, позапрошлой зимой и ранее в продаже её было немерено.

– Вот, сразу с запрета начали, – с заметным неодобрением оценивает введённую «высшую меру» защиты ведущий инженер лаборатории ихтиологии Лимнологического института СО РАН Павел Аношко.

– Запретили, не дают людям ловить омуль. А где они были три, пять лет назад, почему не принимали адекватные меры для защиты омулёвого стада? Это же их профессиональное упущение. Они видели и знали, что ситуация катится к катастрофе. Или это всё-таки не катастрофа? Тогда зачем начинать защиту омуля сразу с запрета его лова, создавая в дополнение к экологическим проблемам ещё и проблемы социальные?

«Они», как я понял, это специалисты Росрыболовства, его структурных и территориальных подразделений. В том числе Рыбоохраны, не справляющейся с разгулом браконьерства.

Озабоченность ихтиолога, судя по его рассказу, вызывают в первую очередь сомнения в достоверности оценок состояния омулёвого стада, на основании которых прозвучало и продолжает звучать эмоциональное убеждение о «катастрофическом» снижении запасов омуля в озере.

– Они, рассчитывая численность и биомассу эндемика, базируются на статистических данных по промышленному вылову омуля, которые явно недостоверны. Рыбаки никогда не предоставляют достоверную статистику в Росрыболовство, – говорит Павел Аношко. – Вторым слагаемым в расчётах является экспертная оценка неучтённого вылова. Тут вообще поле свободное: куда хочу, туда и ворочу. Третье – это естественная смертность омуля. Вычленить и оценить её с достаточной степенью достоверности всегда очень сложно. Используемая сегодня у них цифра основывалась на данных за период ещё того запрета 1960–1970-х годов. Якобы тогда, поскольку промышленный лов не осуществлялся, вся смертность была естественной. Логично. Но экологические условия в Байкале всё равно не стабильны. Они меняются со временем, значит, меняются и расчётные величины. А они все эти данные, требующие регулярной проверки и уточнения, запускают в модель виртуально-популяционного анализа и рассчитывают биомассу омуля. Используемая ими модель вообще очень чувствительна к данным, которые туда вводят. Поэтому при желании очень легко «подогнать ответ» и получить в итоге те результаты, которые хочется. У нас есть доверие к этой модели, но очень слабое. Мы говорим, что лучше и точнее всего оценивать численность омуль акустическим способом, который базируется не на расчётах, а на объективной фиксации реальных фактов. Более достоверные данные получаются.

Павел Николаевич так спокойно, подробно и детально объясняет, растолковывает мне разницу в определении численности обитающего в Байкале омуля по разным методикам, что я начинаю беззаветно верить, что акустическая методика, которую используют лимнологи, конечно же, гораздо точнее и совершеннее биостатистической, которую используют их коллеги из Госрыбцентра. Но тут же ловлю себя на мысли, что не менее беззаветно верил я и в точность, логическую достоверность данных, получаемых по методике Госрыбцентра, когда мне рассказывали о ней представители ведомственной науки. Учёные умеют быть убедительными.

Не столько понимаю, сколько догадываюсь, что в принципе-то обе методики нужны и важны. У каждой есть заметные плюсы и огромное количество не сразу бросающихся в глаза, но очень важных тонкостей, нюансов и деталей, позволяющих получить более полную и более точную картину. Нельзя выбросить одну и оставить другую. Вместо заочных споров о достоинствах «своей» методики и недостатках «чужой» было бы в тысячу раз полезнее и важнее ежегодно собираться и вместе анализировать полученные данные. Вместе отыскивать объяснение полученным расхождениям, которых много и которые слишком велики, чтобы ими можно было пренебречь. Истина, уверен, рождается вовсе не в спорах, а в спокойном, вдумчивом и объективном совместном анализе, которого сегодня явно не хватает, хотя и те и другие утверждают, что они давно приглашают друг друга к совместной работе и с удовольствием работают вместе, когда это получается.

– В 2011 году мы оценили запасы омуля в 360 миллионов штук, – вспоминает Павел Аношко. – А в 2015-м насчитали уже только 250 миллионов. Изменение численности омуля в меньшую сторону есть. Но, по нашим оценкам, омуля в Байкале сейчас всё-таки примерно в два раза больше, чем по данным Росрыболовства и по расчётам Госрыбцентра. Потому мы и не исключали возможность восстановления запасов омуля без запрещения промышленного лова, но при максимальном повышении жёсткости и эффективности борьбы с браконьерством и существенном увеличении объёмов воспроизводства омуля в заводских условиях.

– Самое важное – уберечь от истребления нерестовые скопления, – включается в разговор главный специалист инновационного отдела Лимнологического института Виктор Минаев. – Если государство сумеет уберечь от браконьеров нерестовые косяки, всё остальное будет проще. Тогда на рыборазводных заводах появится икра. Омулёвое стадо будет расти более высокими темпами. Тогда и высокая эффективность введённого запрета на лов омуля будет практически гарантирована. Только в этом случае запрет окажется по-настоящему полезным и полностью оправдает возлагаемые надежды.

– Беда в том, что, обосновывая необходимость запрета промышленной добычи омуля, Росрыболовство не показало и не доказало, что именно он – именно промышленный лов – стал причиной сокращения популяции, – считает Павел Аношко. – Чтобы быстро и эффективно изменить ситуацию в лучшую сторону, прежде всего необходимо устранить причину её ухудшения. А у них в документах, обосновывающих необходимость многолетнего запрета, в общем-то, не было ответа на главный вопрос: куда девался омуль? Почему его стало мало? Единственное, они указали, что «неучтённый вылов является дестабилизирующим фактором». А неучтённый вылов – это и та рыба, которая поймана как бы официально, зарегистрированными предприятиями и бригадами по выделенным квотам, но рыбаки её утаили для «чёрной» продажи – без официального учёта и оформления должных документов. Плюс откровенное браконьерство. Плюс никем не учитываемый любительский лов, которым тоже нередко прикрываются браконьеры, обеспечивая свежей рыбой поделённые между собой многочисленные турбазы. Какой из этих трёх компонентов наносит главный ущерб популяции омуля? Нет сегодня ответа на этот первейший и главнейший вопрос. Значит, нет и чётко расставленных приоритетов. А без этого объявленный запрет на лов омуля может оказаться пшиком.

– Если говорить совсем откровенно, то этот запрет, на мой взгляд, в любом случае только осложнит борьбу с браконьерством, – размышляет Виктор Минаев. – Что ни говори, но как бы Рыбоохрана ни старалась, у нее всё равно не хватает ни сил, ни средств, ни технического оснащения, чтобы сделать жизнь браконьеров на Байкале невыносимой. А введённый запрет только добавит им головной боли, потому что некоторые члены официальных рыболовецких бригад, специализирующихся на омуле и оставшихся в связи с запретом без работы, теперь тоже уйдут в браконьеры. Они же профессиональные рыбаки. Они ничего другого, кроме как ловить омуль, так же хорошо делать не умеют. Вот и продолжат делать то, что умеют и любят. Намучается с ними Рыбоохрана.

Официальный промышленный лов, «который осваивает нагульного омуля», по мнению моих собеседников из Лимнологического института, на общую численность поголовья эндемика хоть и влияет, но не критично. Потому что в нём, в нагульном стаде, не больше 10 процентов омуля нерестового. Если рыбак поймал одну рыбу – она в подавляющем большинстве и есть одна. Ущерб для уникальной экосистемы невелик. Совсем другое дело – нерестовые скопления, которых легальные рыбаки не касаются. Там как минимум каждая вторая рыбка, по словам Виктора Минаева, несёт в себе до 15 тысяч будущих своих потомков. Используй такую рыбку на сугудай – и Байкал недосчитается пополнения в полторы тысячи мальков (выживаемость личинок до стадии малька составляет до 10%). Как раз этой туго набитый икрой нерестовый омуль и есть главный объект для браконьерского посягательства. Поэтому самая острая проблема заключается как раз в охране именно нерестовых скоплений омуля во время его нерестовых миграций.

– Вот пример, – вспоминает Виктор Минаев. – Несколько лет назад транспортная полиция остановила для проверки фуру, а в ней, представьте только, 12 тонн (!) посольского нерестового омуля, выловленного в Селенге осенью, перед нерестом. С икрой! Это какого количества личинок Байкал сразу недосчитался? И откуда же при таком-то браконьерском размахе икра на рыборазводных заводах возьмётся?

Виктор Васильевич продолжает что-то говорить про приоритеты охраны омулёвого стада, но я его уже почти не слышу, пытаюсь в уме подсчитать, хотя бы просто прикинуть, что потерял Байкал. Если для облегчения счёта предположить, что омуль был крупный, по нынешним меркам – даже очень крупный, по полкило каждый, то в фуре находилось не меньше 25 000 штук рыбин. И в каждой второй – 15 000 икринок… И никто не знает, сколько таких фур, никем не остановленных, разъезжается по российским городам с берегов Байкала во время омулёвого нереста и потом ещё в течение нескольких месяцев.

P.S. Зашёл в маленький рыбный магазинчик в районе трамвайной остановки «Волжская» в Иркутске. Всё, как всегда. Омуль лежит аккуратными горками на привычных местах. Мелкий, точь-в-точь как маломорский, по 395 рублей за килограмм. Крупный, точь-в-точь как посольский, по 495 рублей. И тот и другой свежестью прямо светятся. Надо быть совсем наивным, чтобы поверить, будто эта рыба могла быть поймана ещё в августе прошлого года, до введения запрета.

– Берите-берите, – улыбается мне продавщица. – Омуль свеженький, вкусный.

– Как – свеженький?! – удивляюсь. – Его же с октября у нас не ловят.

– Так это не наш, не байкальский, – отвечает. – Его к нам теперь привозят откуда-то с севера. А байкальский омуль вы больше нигде не купите…

Верить или не верить продавцу – не знаю. Может, и правда привезли с низовий Лены или Енисея? А как отличить байкальский омуль от ленского по внешним признакам, представления не имею. Значит, придётся ещё раз с ихтиологами и другими рыбными специалистами встретиться, чтобы разговор о судьбе байкальского омуля продолжить.