Это случилось в конце 1970-х, я трудилась тогда в редакции в качестве стажёра в отделе советского строительства и быта, мечтая о должности штатного корреспондента самой главной, самой влиятельной газеты региона. Получив задание написать репортаж о железнодорожном вокзале как воротах областного центра, я долго бродила по залам ожидания, разглядывая пёструю толпу и соображая, кого выбрать героями публикации. Моё внимание привлекла женщина неопределённого возраста в поношенной телогрейке, старушечьем платке и с узелком в руках. Она сидела на жёсткой скамье, уставившись в одну точку, и её явно не интересовали прибывающие поезда и электрички. Мы познакомились. Женщина рассказала, что живёт на вокзале уже несколько месяцев. Много лет отсидела в Бозойской колонии (насколько я помню, за убийство мужа). Теперь у неё ни семьи, ни дома – идти некуда. Да и денег нет, а из документов только справка об освобождении, с которой никуда не сунешься. Но мир оказался не без добрых людей. Работницы кафе, располагавшегося в зале ожидания вокзала, не жалели для бывшей зэчки горячего чая и совали подсохшие булочки, которые она размачивала в кипятке. Люди в железнодорожной форме приносили поношенную одежду. Даже милиция ей сочувствовала и не трогала.

Я, конечно, поговорила и с начальником вокзала, и с сотрудником линейного отдела внутренних дел. Но как помочь этой женщине, никто из них не представлял. В те годы устроить человека в дом престарелых было ещё сложнее, чем сегодня. Даже заслуженного. А уж о кризисных центрах для маргиналов в советскую эпоху и слыхом не слыхивали. Считалось, что при «развитом социализме» с бомжами и прочими «пережитками капитализма» давно покончено. Так что все мои собеседники в форменных мундирах лишь вздыхали и разводили руками: жалко, мол, пожилую женщину, не выгонять же её на мороз. Но было видно, что не меньше волнений вызывает у служивых тот факт, что нестандартная житейская ситуация может попасть на страницы печатного органа обкома КПСС – и им за их доброту ещё и влетит.

Едва я вернулась в редакцию, как мне было велено явиться к шефу. Валерий Павлович Никольский, тогдашний редактор газеты, огорошил меня сразу, как только я появилась на пороге его кабинета:

– Твоя бомжиха уже принята дворником в домоуправление и получила комнату – ведомственное жильё. Мне только что председатель Свердловского райисполкома Иркутска звонил. Ему начальник вокзала доложил об интересе газеты, и он сам занялся устройством этой женщины. Очень просил не писать о том, что вокзал – приют для бомжей. Прямо слёзно умолял, чтобы мы вообще никаких статей о вокзале не давали, для него это и без того головная боль. Извини, что я решение принял, не поговорив с тобой. (Такое в «Восточке» действительно не дозволялось даже по отношению к совсем молодым, начинающим авторам.) Но я уже слово дал: никаких публикаций на эту тему в газете не будет. Уверен, что ты меня поймёшь. Наверняка ведь тебе такой поворот в судьбе настрадавшейся женщины дороже, чем твоя подпись под статьёй или гонорар. Так ведь?

Ещё бы! У меня словно камень с души свалился. Валерий Павлович, увидев, как я просияла, тоже заулыбался.

– Шанс реально помочь человеку, попавшему в тяжёлую ситуацию, – большая удача для журналиста и газеты. Вот помяни моё слово: будешь всю жизнь с благодарностью вспоминать и эту женщину, и других людей, которых газете удастся вернуть с обочины жизни с твоей подачи. Не напрасно, значит, всё вот это…

Редактор махнул на кипу бумаг, которыми был завален его стол, тяжко вздохнул и углубился в чтение текстов, сданных в очередной номер.