Александр Гимельштейн, главный редактор:

– Галина Витальевна, по традиции предоставляем вам вступительное слово, а затем перейдём к вопросам.

– Прежде всего я должна заметить, что Сибирь – это уникальная территория с точки зрения сохранности очагов традиционной культуры. В силу изолированности и труднодоступности края многие старожильческие селения оставались в состоянии нетронутости вплоть до второй половины прошлого века. Интересен такой факт: долгое время считалось, что фольклорной традиции в Сибири не существует. Такое мнение было сформировано во многом благодаря трудам Афанасия Щапова, который и сам был родом из села Анга Качугского района. Он писал, например, что «…сильные, удушливые жары и сильные морозы окончательно уничтожили чувство поэзии в русском человеке. Русский ведёт звероводческий образ жизни и если знает что-либо из высшей поэзии, то это отрывки из мифов бурятского и эвенкийского народов». Такая точка зрения господствовала вплоть до 1915 года, когда в Сибирь по заданию Академии наук приехал крупный учёный Марк Азадовский. Он первым делом отправился в Приленье (ныне Качугский район), где родился Щапов, и, к своему удивлению, открыл здесь «мощные залежи сказочного богатства». В дальнейшем обстоятельства так счастливо сложились, что несколько поколений фольклористов зафиксировали богатейшее наследие той культуры, которую когда-то открыл в Сибири Азадовский.

Среди открытий Марка Азадовского была Наталья Осиповна Винокурова, которая жила в устье реки Куленги. Её сказки вошли в сборник «Верхнеленские сказки», изданный Азадовским в 1927 году. Когда спустя многие годы в те места отправилась советская исследовательница Елена Ивановна Шастина, она везла с собой эту книгу. Её не оставляла надежда, что кто-нибудь из 11 детей Натальи Винокуровой перенял дар сказителя. Действительно, одна из младших дочерей, Раиса Егоровна, унаследовала материнский талант. Старики до сих пор вспоминают, как Раиса Егоровна рассказывала сказки. Это было настоящее действо, на которое зимними вечерами собиралась вся деревня. Сказочница уже была избалована всеобщим вниманием, «была фасонная», по выражению стариков. Она наряжалась в выходное, нарядное платье, приходила в клуб в деревне Обхой и при полном зале начинала своё сказание. Лишь после этого смотрели фильм. Сказка – очень древний вид искусства и сейчас уже не встречается. Мне известна лишь одна ныне здравствующая сказочница – это Галина Александровна Шеметова, дочь Раисы Егоровны. Деревня Ор, где жила её мать, в 1970-х годах попала под укрупнение, и сейчас Галина Александровна живёт в соседнем Обхое. Это уникальный случай сохранения сказочной традиции до настоящего времени.

Русский народ всегда демонстрировал удивительную жажду слова, был охоч до заезжего человека, который может рассказать что-то новое. Отчасти отсюда такое удивительное гостеприимство, оно в некоторых местах сохранилось и до сей поры. В Богучанском районе я ночевала у одной бабушки, которая обращалась к чужому, проезжему человеку исключительно «моленный мой». Смысл такого обращения в том, что путника, с одной стороны, Бог бережёт, а с другой – он нуждается в активном, участливом отношении хозяйки. Сначала она меня кормила-поила, устраивала на ночлег, а потом начинала расспрашивать: кто такая, откуда, кто мои мать и отец. Собственно, все 30 лет, в течение которых я езжу по деревням, сталкивалась с таким алгоритмом: сначала тебе демонстрируют заботливое отношение, а потом расспрашивают.

К сожалению, сейчас очаги традиционной культуры сжимаются, как шагреневая кожа, становятся всё меньше и меньше. Я помню свои первые экспедиции, из которых мы привозили по 200 кассет – «девяностоминутников». Сейчас я привожу в лучшем случае половину этого объёма. А в течение последних десяти лет я практически не встречаю настоящих рассказчиков, носителей традиционной культуры. Утешает то, что материала собрано очень много, он нуждается в расшифровке, обработке. Так что мне есть чем заняться. Обработка материала занимает очень много времени, поскольку мы расшифровываем устную речь особым образом – слово в слово. Если этого не сделать, то мы не сможем относиться к записи как к документу. Сейчас мы переводим в электронный вид все рукописи, в том числе и старые, до сих пор хранящиеся у меня на жёлтых страничках с мохнатыми уголками.

Огромное значение в своё время имело открытие регионального Центра русского языка, фольклора и этнографии. Большая заслуга в этом принадлежит «Восточно-Сибирской правде», которая постоянно рассказывает о нашей работе. У нас есть штат специалистов, и мы можем проводить целенаправленную работу по систематизации материала. Появляются и новые проекты.

Наталья Мичурина, шеф-редактор:

– Вы издаёте очень много материала, востребованного в основном в научных кругах. А как дело обстоит с популяризацией накопленных знаний? Сейчас очень распространены публичные лекции, встречи с широким кругом людей разных слоёв. Вы не думали о такой форме популяризации?

– Когда был создан наш центр, мы первым делом задумались о популяризации. Нам казалось, что это очень важная часть работы, если можно так выразиться – наша миссия перед молодым поколением. Выезжая куда-то в глубинку, мы всегда стараемся поехать не просто ради сбора материала. Экспедиции должны быть длинными, но мы практикуем и малые выезды, которые тем более активизировались после того, как у центра появилась машина. Мы постоянно проводим встречи в районах, презентуем свою работу. Наш основной проект – «Словарь говоров русских старожилов Байкальской Сибири» – соответствует, конечно, всем требованиям науки, но вызывает интерес и у простого человека.

Честно говоря, я была поражена, поскольку даже не надеялась на такой отклик.

Когда мы проводили презентацию словаря в Казачинско-Ленском районе, в ДК собрался полный зал, не было свободного места. Более того, среди присутствующих нашлись люди, которые вносили свои коррективы в рассказы, записанные в этих местах. Благодаря этому случаю я поняла, что в районах нужно презентовать именно местные сюжеты. Люди их находят, с удовольствием читают, узнают на страницах своих соседей, знакомых, родственников.

Ольга Мутовина, обозреватель:

– Как вы ищете своих героев? Например, вы приехали в неизвестную деревню, каковы ваши действия?

– Приезжаем в деревню и, ничего о ней не зная, стучимся в первый же дом. Если принимают – хорошо, если нет, идём дальше. Только через несколько часов разговоров можно узнать, почему деревня так называется, кто первым пришёл на это место, как называется речка, чьи за деревней были «чистки» – очищенные от леса и распаханные участки земли. У каждого участка было своё название – Петровановская полоска, Митрохинская. Как правило, они носили дедовские прозвища, а сама прозвищная культура была очень развита в Сибири. Если повезёт, через три-пять часов мы уже можем многое понять о деревне. Вплоть до того, что жил там когда-то Митрофан – и был он такой сильный, что все мужики его слушали. На гулянке начнут мужики драться, а он только встанет, возьмёт гранёный стакан, сожмёт в кулаке – и у стакана «дёнышко выпадет». Всё, мужики тут же успокаиваются. Вот такой яркий образ, и через него мы видим уже и эту гулянку, и деревню с её порядками. Если перед нами настоящий художник слова, из его рассказа просто нечего вынимать. В рассказе нужно отследить основную линию, записать и затем проверить боковые линии. Кроме того, я всегда ловлю интересные, диалектные слова. Чтобы не перебивать рассказчика, я их просто записываю, а потом к ним возвращаюсь, спрашиваю их значение.

Анна Павлова, обозреватель:

– Понятно, что любой из сибирских старожилов ведёт свой род от приезжих. Отражается ли в говоре наша более узкая прародина? Можете ли вы определить, из какой губернии, например, приехали предки конкретного старожила?

– Наш ареал огромен, он простирается от Енисея до Камчатки, от Северного Ледовитого океана до границ с Монголией и Китаем. Так или иначе, мне довелось обследовать 1254 селения на этой огромной территории. Это большое количество, которое позволяет делать некоторые выводы. Со временем я научилась по типу говора примерно определять, из каких краёв пришли основатели того или иного селения. Изначально для нашей территории определяющим был северорусский тип говора. Енисейский острог был поставлен в 1628 году и стал плацдармом для отрядов русских, которые отправлялись дальше, в Приангарский край, и начинали освоение береговой территории Ангары. Дорог не было, и освоение Сибири шло по рекам – Ангаре, Лене, Шилке, Аргуни, причём от одной реки до другой часто шли «волоком».

В более южных районах Иркутской области, например, в Тункинской долине, мы обнаруживаем иной говор – с редуцированным звуком «а». Дома в этой местности также отличаются по архитектуре и некоторым другим признакам от домов ангарцев. Например, повети по Лене и Ангаре строят с непромокаемыми желобковыми крышами, а здесь мы встречаем хиленькие сеновальчики под тесовыми крышами. Южный говор стал определяющим для юга Сибири.

Но есть ещё смешанный говор, он характерен для Тулунского, Куйтунского, Зиминского районов, которые тоже являются переселенческими. Здесь мы встречаем не этническую, а скорее социальную группу чалдонов – переселенцев первой волны, более укоренённых сибиряков. Жители одной деревни чётко друг друга подразделяют на чалдонов и не чалдонов. Переселенец во втором поколении, рассказывая о старожилах, обязательно отметит, что это чалдоны. Я спрашивала, как же мне по внешним признакам отличить чалдона? «Они, девка, самовары любят, – говорила мне одна бабушка. – Самовары у них большие. Утром заживят самовар – и до схода». При этом добавляла, что чалдоны пьют много чая, потеют и вытираются большими платками. Прекрасные, очень кинематографичные образы. Однако говор здесь размыт, потому что при совместном проживании людей разной культуры происходит размывание традиций. Но, с другой стороны, Сибирь построена на умении людей разных национальностей, принадлежащих к разным культурам, ладить между собой. Это всегда способствовало выживанию и миру.

В качестве примера можно привести село Карам, в котором сохранился удивительный говор как раз в силу особой изолированности этого селения. Оно находится в 300 километрах от Казачинского, и до последнего времени попасть туда можно было либо по реке, либо по зимнику. Кстати, сами карамчане этой изолированностью в советское время даже дорожили. Правда, в ту пору к ним летали рейсовые самолёты, которые потом отменили. Грунтовую дорогу до Карама проложили всего несколько лет назад.

Селение таёжное, люди там живут рыбалкой и охотой, поэтому очень много охотничьих собак, которые враждебно относятся к чужим. А чужой, заезжий человек появляется редко. Поэтому меня там собаки постоянно кусали, даже дублёнку попортили немножко. Зато именно в этом месте удалось записать уникальные рассказы о том, как выбирают щенков, о взаимоотношениях охотника и собаки. Например, щенков там ставят на табуретку и того, который упал с табуретки, убивают.

В Караме в силу его особенной изолированности культура сохранялась дольше, чем в других селениях, и речь идёт не только о говоре. Я была поражена отношениями между людьми, которые там сохраняются и поддерживаются по заведённому издавна порядку. Например, захожу в один дом, где одиноко живёт не старая ещё женщина, дети которой выросли и разъехались. В доме чистота невероятная, которой отличаются все карамчане. Дело подходит к обеду, на плите у неё стоят две большие кастрюли, как будто готовятся кушанья для большого количества людей.

– Вы, наверное, гостей ждёте? – спрашиваю хозяйку.

– Нет, две старушонки должны прийти на обед, – отвечает та.

Оказалось, что женщина каждый день кормит двух одиноких, немощных соседок, по нашим понятиям – совершенно чужих для неё людей. Но они получают «мало пенсии» и поэтому у неё питаются. А на стол наставила «всего полом» – и из тайги, и из реки, и с огорода. И ведь ещё неизвестно, кто кого спасает: она старушонок или старушонки её. Вот эта старинная традиция – кормить одиноких стариков, заведённая изначально в сибирской деревне, была жива в Караме ещё совсем недавно, я застала её в 1984-м году.

Елена Лисовская, обозреватель:

– Интересно, а как влияет река на жизнь людей? Есть ощущение, что звонкий бренд Байкала несколько затмевает речную, ангарскую культуру, которая вообще-то оказала огромное влияние на сибиряков.

– Ангара, река в целом – это жизнь для тех, кто населяет её берега. Это звучит банально, но это правда. К сожалению, в течение последних 30 лет буквально на наших глазах уходит ангарская деревня. Уже много лет я работаю над книгой «Ангарская деревня в рассказах жителей затопленных мест». Надеюсь, что через год-два мы её издадим. Из рассказов старожилов перед нами вырисовывается совершенно уникальная культурная традиция. Например, только по Ангаре известно слово «подчерёвки». Мы его не знали, когда впервые приехали в эти места. У добытой рыбы отнимают брюшную часть, режут на тонкие полоски, раскладывают тонким слоем на противешок и отправляют на жар в русскую печь. Потом ребятишки походя грызут эти подчерёвки, как сейчас грызут чипсы. Интересно как явление, так и само слово, которое является производным от слова «чрево». Но если «чрево» наделено каким-то отталкивающим смысловым оттенком, то слово «подчерёвки» благодаря размыванию смысла этот оттенок теряет.

Сплошь по Ангаре были распространены «осетровые бои», или «боёвки», о которых сейчас почти никто и не знает. Слово имеет сугубо мирное значение – это способ добычи рыбы. В Покров день на места зимовальных ям, где «пластами лежал осетёр», находясь в зимней спячке, выходило до тысячи лодок изо всех окрестных деревень. Каждая деревня знала свой участок берега, там устраивали табор, разводили костры, общались в часы отдыха. Когда наступало назначенное время, лодки выставлялись вокруг ям и по знаку старшого все враз начинали стремительно двигаться к условленному месту. В воду бросали дёготь, так «разбивали яму». Разбуженная рыба металась и накалывалась на расставленные заранее самоловы – длинные веревки с насаженными крючками с острым кованым жалом. «Боёвки» продолжались около недели. После того, как выбрано столько рыбы, сколько нужно, все возвращались домой и в течение года осетра уже не добывали. Лишнего никто не брал. С использованием рыбы связана своя кулинарная традиция, были известны рецепты пирогов и ещё многих блюд. До сих пор бытуют предания о том, что именно ангарский осётр попадал на кремлёвский стол. Когда я рассказывала о том, что мне доводилось пробовать енисейского осетра и он замечательный на вкус, старики меня осаживали: «Это, девка, потому что ты ангарского не пробовала».

Раньше в этих местах и язык был совсем иной, замешанный на местных диалектах. Но теперь он потерян. Когда я начинала ездить в экспедиции, главными рассказчиками были люди 1920-х годов рождения, ещё не отутюженные всеобщим образованием. Здороваясь с таким человеком, я понимала, что за его речью стоят другие эпохи. Его бабушка так говорила, прабабушка так говорила. Удивительно, но речь этих необразованных стариков поражала мощнейшим синтаксисом. Когда читаешь Толстого, сразу отмечаешь его полновесный, тяжёлый язык с огромными синтаксическими периодами. Предложение начинается на одной странице, а заканчивается уже где-то на другой. Вот такими же периодами говорили старожилы на Ангаре. Это признак большого ума прежде всего.

Юлия Сергеева, обозреватель:

– Возвращаясь к стилю жизни старожилов. Каково место религиозности в картине мира коренного населения сибирской деревни?

– В глубинке сохранилась очень сильная вера. Чисто внешне это выражалось в том, что в каждом доме был «цветной» угол с иконами. Совсем скоро настанет значимый и любимый многими праздник – Новый год, а ведь до 30-х годов прошлого века в сибирской деревне его просто не было. Был Васильев вечер, или Васильев день, который изначально праздновали в канун нынешнего Старого Нового года. К тому времени пост уже заканчивался, главным блюдом праздника считался жареный поросёнок. Повсеместно отмечали Рождество и так называемые «съезжие» праздники (от слова «съехаться». – Авт.). Например, в каком-то селе стоит Рождественская церковь, значит здесь Рождество – престольный праздник, жители всех окрестных селений съезжались сюда на Рождество со своими припасами. Сначала шли ко Всенощной, а потом устраивали застолья и гуляли два-три дня. А вот в соседней деревне престол на Троицу – значит, туда все собираются на этот праздник. Мало того что в праздник были вовлечены все жители одного населённого пункта от мала до велика, существовало единение между деревнями. Как мы уезжаем отдыхать в Таиланд, наши предки уезжали в соседнюю деревню.

Юлия Сергеева:

– Ёлки, вертепы ставили?

– Нет, такого обычая здесь не было. После Рождества начинались «страшные вечера», когда все «машкарадили», шутили. Например, примораживали двери так, что нельзя было выйти из дома, или телегу, которую потом не могли сдвинуть с места. Могли сани затащить на баню и так далее. То есть мир переворачивался изнанкой, начинался выход иной, потусторонней энергии. èèè

Очень сильная религиозная традиция сохраняется у староверов. Нам посчастливилось побывать в Красночикойском районе, на границе с Монголией, где живут староверы. Там как бы отрезанными от мира оказались три деревушки – Менза, Укыр и Шено. Менза – это бывший казачий караул, который укреплял границу, там и сейчас живут потомки казаков. Рядом Укыр, там проживают староверы. Сидишь в доме у старовера и удивляешься тому, как ведут себя дети. Сколько раз ребятишки в дом ни забегают, первым делом двумя перстами крестятся на икону. Для них это так же естественно, как воды попить. Это сохранилось до сей поры. Но добраться до них очень трудно, нужно «16 хребтов пройти». История у селения сложнейшая. Когда я приехала туда впервые, была удивлена постоянным упоминанием в разговорах о каких-то бароновцах. Потом выяснилось, что в этих местах проходил барон Унгерн, отступая в сторону Монголии, и казаки встали на его сторону. Бароновцы поступили очень жестоко, они дотла сожгли Укыр, убивали даже детей. Укыр до сих пор не может казакам этого простить. Например, они никогда не берут в Мензе невест, хотя в силу отдалённости, изолированности селения найти пару для молодого человека – большая проблема. Но Менза для них – меченое селение, большой массив рассказов на эту тему собран.

В Укыре очень много долголетников, там живут до 100 и более лет. На мой вопрос, в чём же загадка такого долголетия, местная бабушка Ирина Белова объясняла: «Орехи шелкали, целок шелкали». За этой фразой стоит уникальная традиция, связанная с заготовкой и употреблением кедровых орехов. Там очень богатые кедровники, орех добывают в огромных количествах. Цельный орех – «целок» – разбивают, толкут обухом топора, затем бросают эту смесь в стакан и заливают кипятком. После настаивания получившийся напиток пьют, называют его орешником.

– Забели-ка, забели-ка, – говорят мне уже в следующем доме и на выбор предлагают кедровые сливки и кедровое молоко, которое добавляют в чёрный чай. От орехов – или по иной причине – народ там очень крепкий, как на подбор. Кстати, и скот в этих местах очень выносливый: особой – приземистой – породы. В январе-феврале поросята ещё ходят по двору, кони копытят сухую траву. Климат очень суровый. В тех местах очень мало снега, большие выдувы из-за сильных ветров, при этом стоят лютые 40-градусные морозы.

Интересная история произошла, когда я в одиночку отправились туда в первый раз. Наняла машину, а водитель, как оказалось, не очень основательно подготовился к путешествию. В 30 километрах от Красного Чикоя мы встали и дальше ни с места. На улице мороз 42 градуса, ветер. Остаться в такую погоду на улице очень опасно, запросто можно замёрзнуть. В течение часа мы безуспешно пытались дождаться хоть какую-то попутку. Наконец удалось остановить машину серотопов, они ехали в тайгу топить серу, как и следует из названия промысла. Я вместе с ними отправилась в Красный Чикой, чтобы оттуда прислать помощь своему водителю. Решить этот вопрос и найти эвакуатор удалось только спустя четыре часа. Когда мы приехали на место, выяснилось, что водителя нет, машины тоже нет. Но на месте стоянки было кострище, и это вселяло какую-то надежду. В итоге оказалось, что водитель сумел починить машину, завёл её и уехал. Его спасло ещё и то, что я забыла в машине свои валенки 37 размера, которые он сумел каким-то чудом натянуть на себя.

Конечно, собственная машина, которую мы имеем сегодня, – это огромное подспорье в работе, спасибо за помощь губернатору. До этого времени приходилось ездить на попутках и на автобусах. Но автобус, как правило, идёт до райцентра, а мне-то нужна глубинка. Вот и приходилось нанимать таких поводырей, которые то на лодке нас переворачивали, то транспорт у них ломался посреди чистого поля. Однажды под Рождество мы с коллегами выбирались из деревни Коношаново в Жигаловском районе на прицепе трактора, сидя на кулях с комбикормом. Это было неописуемо, конечно. Когда мы приехали к сказочнику Сергею Ивановичу Высоких, первым делом были отправлены в баню – на реабилитацию.

Александр Гимельштейн:

– Конечно, вам нужно издать ещё как минимум 50 томов словаря. Но было бы здорово почитать и ваши мемуары – истории о том, как собирался и записывался материал для словаря. Вот книга, которой не хватает. Хотелось бы ещё спросить, выражаясь научным языком, а как обстояло дело с распутством в молодёжной среде?

– Я вам расскажу, так и хочется сказать – христовые, раз уж пошла такая тема. Для меня тоже важны были две темы – воровство и распутство в старожильческих селениях. Могу с уверенностью сказать: те и другие случаи были очень редки в сибирской деревне. А если и происходили, то за это сильно наказывали. Мы записали один удивительный случай, который достоверен, потому что нам показывали дом героини рассказа, называли её потомков. Одна жена проводила мужа на службу в армию на 25 лет. Она проявила слабость и родила без мужа двойняшек. Детишек этих отдали на воспитание людям, но, как нам говорил рассказчик, «правда себя всегда покажет». Вернувшись со службы, муж обо всём узнал, и бедную жену судили всем обществом. Поставили ей на голову турсук (кожаный короб) с мукой, подобрали широкие юбки, завязали и узел в зубы дали. И в таком виде «скрозь народ провели». Распутников клеймили позором. Она позора не выдержала, уехала в Усть-Кут и там умерла. Мораль существовала именно там, в старожильческих селениях. Этот случай народ запомнил, и он перешёл уже в разряд преданий, его рассказывали в назидание молодым.

Случаи воровства также были очень редки. Но они всё-таки бывали. Например, мы записывали случай, как одна «детная» женщина в годы войны украла курицу, чтобы накормить голодных детей. В печке в чугунке она эту курицу сварила, и по запаху её нашла комиссия. Женщине на шею повесили остывший чугунок и через деревню провели. Это было даже жестоко, но это реальный случай.

Только на Ангаре я видела уникальные строения – «чужовки», в которые в качестве наказания сажали тех, кто нарушал народные правила бытия – воровал или матерился. Матерков в деревне не было, это сейчас бытует ложное представление о том, что всякая деревня сквернословила. «Ой, огнёва, худой ум», – скажет в крайнем случае бабушка из ангарской деревни, и всем станет понятно, что терпение её истощено до предела. «Чужовка» происходит от слова «чужой», то есть в неё помещали тех, кого отчуждали от крестьянской общины за нарушение принятых правил жизни. Чтобы преступник не удавился от стыда, с него снимали опасные с этой точки зрения предметы одежды – пояса, оборки. Ему давали хлеб и воду, под потолком оставляли маленькое оконце, и в таких условиях человек «суточничал», то есть сидел сутками.

При этом к беглым каторжным, бродягам было удивительно милосердное отношение. В домах устраивали специальные полочки – «бродяжки», или «ланцовки», на которые хозяйки выставляли кринку молока и кусок хлеба. Для бродяги этот кусок хлеба часто был спасительным. Полочки исчезли после затопления, с приходом цивилизации нужда в них отпала сама собой.

Юлия Ли, корреспондент:

– Скажите, пожалуйста, а вы вкладываете какой-то смысл в слово «сибиряк»? Сибирь – это ведь настоящий этнический котёл, и, по сути, никто из нас не знает, к какой группе себя причислить, в том числе и я. Но у меня, например, бабушка и дедушка с севера, и многие слова, которые вы произносите, мне тоже душу греют.

– Я не остро воспринимаю этот термин и понимаю, что его очень легко использовать в каких-то политических разговорах. Но по опыту моих экспедиций я могу сказать, что человек, проживающий в Сибири, назовём его всё-таки сибиряком, обладает характерными только для него особенностями. Наверное, он наделён большей прочностью, способностью к выживанию в трудных условиях. Как ни крути, а география в какой-то мере определяет особенности характера.

Меня поражают миролюбивость сибиряков, их умение уживаться с другими народами. Характерно, что коренные народы относятся к русским точно так же. Возможно, эти взаимоотношения берут начало из осознания необходимости выживать сообща. Люди понимают, что легче выжить, если сотрудничать. Показательный пример – на Куленге русские сами себя иронично называют «куленгскими арсоедами». Арса – это продукт, который остаётся в процессе изготовления тарасуна, национального бурятского напитка. Он хорошо утоляет жажду, буряты его употребляют в пищу, и русские на Куленге переняли эту традицию у соседей. Но я понимаю, что за этим выражением стоят какие-то очень хорошие, добротные отношения между русскими и коренным бурятским населением.

Буряты не любят возделывать огороды, это традиционно не их вид деятельности. И на Куленге они до сих пор ту же морковку или лук купят у русских. Русские у бурят учились приёмам скотоводства, буряты у русских – земледелию. Люди там очень умны, сметливы, и благодаря взаимопроникновению традиций восполнили недостающее. В тех местах ещё недавно жила бабушка Бугула, она знала очень много легенд, сказок, хорошо разбиралась в людях. Зимой она обычно делала так: поживёт в одном русском доме, там шкурки выделает, шапки сошьёт и в другой дом переходит. Русские её принимали как родную. Они уже не занимались этим ремеслом, знали, что высшее мастерство у бурят. Это было нечто вроде специализации. На эту тему также накоплен большой материал. Вот где нужно учиться толерантности – приехать на Куленгу и посмотреть. Совместная жизнь в Сибири очень интересна из-за того, что здесь постоянно шла работа по преодолению трудностей, по принятию человека другого этноса.

Елена Трифонова, обозреватель:

– Происходит ли сегодня передача накопленных знаний другому поколению исследователей?

– Раньше в вузе существовала фольклорная практика, и мы были обязаны вывозить студентов в любую деревню, что мы и делали. Только на практике можно понять, будет человек заниматься фольклором или нет. Мало иметь теоретические знания. Филолог должен слышать слово, как музыкант слышит музыку. Но сейчас на это не выделяются средства, происходит обрушение в сфере подготовки кадров. Думаю, следующие поколения нас не поймут и не простят, если мы не запишем уходящий материал, имея для этого все возможности. У нас есть прекрасный инструментарий, данный нам цифровой цивилизацией. Современные диктофоны ни в какое сравнение не идут с теми огромными магнитофонами, которые раньше нам приходилось возить с собой. Нам дана дорога и дана машина – эти условия можно считать идеальными для того, чтобы честно выполнить свой долг. Нам осталось только зафиксировать закат этой культуры, и мы должны сделать это честно. Я понимаю, что при своей жизни не расшифрую все «девяностоминутники», накопленные во время экспедиций. Фотографий у нас тоже огромные массивы, хотя они часто сделаны непрофессионально. Тем не менее накоплены богатые залежи уникального материала. Его расшифруют другие поколения. Главное поддержать интерес к этой профессии. Я призываю вернуть строчку «фольклорная практика» в учебные программы. Вот только не знаю, к кому обращаться с этим призывом.