Скоро маленький Як превратился в точку. Мы ещё постояли, глядя вслед, и пошли. Снег сразу кончился, началась грязь, сапоги вязли. И началось село. Кондовые избы с витиеватой резьбой, и дворы с крепкими амбарами, и сильные собаки, спокойные, с могучими шеями, – за каждым «заплотом». Но что-то, конечно, село утратило теперь от угрюмоватой таёжности. Где-то стояли железные тракторные сани, и на льду расплылось пятно машинного масла, где-то бочки бензиновые вмёрзли в снег. А глубокую колею на дороге выбили, разумеется, грузовые автомобили.

Мы оглянулись, было очень красиво: зелёные сосны на белом снегу. И воздух был совершенно необыкновенный, очень сочный. Река справа сверкала от солнца. Она была уже не белая – синяя, местами голубоватая, а кое-где всё же белая. Значит, кое-где ещё лежал снег, а под ним была вода. Но этого мы ещё не знали, узнали об этом утром.

Утром Тер-Гевондян несколько раз сказал, что дальше ехать не стоит, что на льду уже трещины и вода. Он отдал распоряжение послать трактор навстречу автомашинам. В ночь они должны были пробиваться сюда по просеке, вернее, по первой дороге, только что проложенной в тайге и ещё не ставшей дорогой. Мы вышли с ним из закопчённой избы, превращённой в контору КИПа. На улице кучер перепрягал лошадей.

– Вот наше такси, – сказал он.– Кони кованы хорошо, кругом кованы.

И показал на сани, набитые сеном. Сено было сухое, а пахло оно очень вкусно.

С крутого берега мы тут же попали в воду, лошади рванули, вышли постепенно на санную дорогу и неторопливо затряслись. Полозья не скрипели, шли как по салу. Несколько раз над рекой пролетали маленькие самолёты. Лесистые берега надвигались пологими уступами, то вдруг обрывались круто, показывая холодную скальную начинку. Ближе к Толстому Мысу долина реки стала сужаться. В полыньях, которые мы объезжали, вода шумела гулко и сильно.

Здесь где-то вблизи в один из декабрей перебирался с одного берега на другой геолог Шерин Иван Михайлович, он был начальником горнобуровых работ. Он сидел в кабине между трактористом и ещё одним человеком. Когда трактор осел и пошёл на дно, двое крайних выскочили, успели, а Шерин остался. Он тоже пытался выскочить, но хлястик полушубка зацепился за что-то, и отцепить его он не смог. И нога в валенке застряла между рычагами управления. Был декабрь, сорокаградусный мороз, Шерин остался в кабине под водой на глубине четырёх метров. Тракторист и другой человек вымокли насквозь, но выбрались на крепкий лёд. Минуту подождали, это была долгая минута, отчаялись увидеть Шерина в живых, побежали спасать себя от мороза. Потом оглянулись в последний раз: Шерин плавал без полушубка и валенка – снял под водой. Через час или через полчаса в тёплой избе Шерину дали водки. После третьего стакана он отошёл и заплакал. А после запел: «Чёрное море моё…»

– Вот тут было, – сказал гидролог Московских и засмеялся. Он ехал на вторых санях. – Так, история, – он показал рукой: – Подъезжаем к Толстому Мысу.

Ясно, тут было много историй: дело имеешь с рекой. Чтобы знать про неё всё и про её берега и ложе, надо много работать. Киповцы кочуют здесь, вблизи Невона и Толстого Мыса, уже семь лет. Их и будут потом называть аборигенами стройки. На их пути были не только реки, но и тайга и зверь.

Мы приближались к Толстому Мысу.

Но прежде, чем разглядеть его повнимательнее как будущую знаменитость, увидали копер и тепляк.

То была Буровая 550. Увидать её среди тайги, подступившей к самому берегу, и диабазовых глыб, заледенелых и голых, было непросто. А буровая стояла как раз против Толстого Мыса. Могуче и ровно гудел двигатель, станок пробивал скалу. Возле на солнце грелись чуткие и бдительные зверовые собаки, и висело ружьё в тепляке, поскольку без этого здесь не проживёшь.

И вот смотрим на Толстый Мыс.

Скала. Большая обрывистая скала, покрытая лесом. А на вершине – красный флаг, знак будущих побед. Его водрузил на головокружительную высоту бригадир Перетолчин. Впрочем, это уже известно из газет.

Но это и всё, что можно сказать про угрюмый мыс.

А мы смотрим и смотрим. И мрачноватая глухая скала над рекой – место будущих стычек с природой, место будущих человеческих свершений, и красный флаг над ней притягивают взгляд и будят воображение со щедростью необычайной. Что ж, теперь можно было хорошо представить, как это далеко и какая это глушь. Теперь можно было почти физически ощутить расстояние – без малого тысячу километров от Иркутска протекла река до Мыса Толстого.

Теперь вот именно отсюда, из тишины, ёмко ощущаешь громадность строительных планов, их властную точность, их поэзию и математическую последовательность – от мечты, от первой гидростанции близ Иркутска через Братск сюда и дальше, и дальше.

Стоим и смотрим. А люди вокруг бывалые. Прошедшие, как говорят, огонь и воду. Прошедшие стройки Сибири, Камчатки, Чукотки. Старший буровой мастер Вадим Калитвин. Сменный мастер Алексей Егорович Сизых. Старший рабочий Фёдор Прудков. И Московских Пётр Федотыч, вожак коммунистов КИПа. Все смотрим и знаем, что здесь сотворится ещё одно строительное чудо. Оно изменит быт, природу, культуру, всю жизнь глухого угла.

Но когда?

Вот этого никто ещё точно пока сказать не может. А вопрос уже звучит всюду: в Иркутске, в Нижне-Илимске, в Невоне, здесь, у буровой. Все ждут. Река измерена, изучена вдоль и поперёк, прошита скважинами. Изучено девять предполагаемых створов, то есть куда больше, чем «семь раз отмерь, один отрежь». Но ещё не дали команду главные строительные штабы. А здесь готовы услышать приказ. Уже приехали первые строители и там, у Невона, поставили первые палатки, построили баню, магазин, столовую. Уже живёт автомобильная дорога через тайгу. И Перетолчин, перекочевав из Братска, набрал уже бригаду.

Все напряжённо работают и ждут. В ожидании этом что-то истинно праздничное и подъёмное. Здесь трудно живётся, сурово, но весело и молодо – люди в мечтах. А работники КИПа (комплексной изыскательской партии), руководимые товарищем Тер-Гевондяном, – геологи, топографы, гидрологи, буровики – уже прочно чувствуют рядом локоть строителей.

Здесь всё будет, как в Братске. Нет, лучше! С большим опытом, быстрее, дешевле. Здесь всё из Братска: люди, знания, машины. И человеческие связи.

Метров через триста от буровой мы поднялись на берег. Среди девственного леса в трёх домиках жили буровики. Наташа, жена Вадима Калитвина, сварила кофе. Разговор, конечно, пошёл опять о том же – когда? И кончился, конечно, пресловутым медведем, который почему-то всегда попадается строителям в тайге. Потом в соседнем общежитии среди раскладушек и спальных мешков все говорили о печёном хлебе, который не вовремя доставляют, о том, что Тер (то есть Тер-Гевондян) позабыл прислать радиоприёмник, и о том, что скоро тронется лёд и тогда связь с Невоном надолго прекратится. Ученица коллектора Валя просила отвезти в Невон чемодан с платьями – «поближе к танцам». Словом, шла нормальная бивачная жизнь. А за столом геолог Юрий Мирошников писал техническое задание для буровиков, угощал соседей московскими сигаретами и просил о нём ничего не писать, поскольку он лишь в прошлом году закончил институт и «свершить ничего не успел».

Обратный наш путь по Ангаре проходит быстро и незаметно. Ночью в Невоне спим на столах в гидрографическом участке – всё по-походному, всё на колёсах, и спать нежданному человеку, конечно, негде. Деревенские избы недавно ещё тихого села забиты новосёлами. И ночью один наш товарищ, лёжа на «гидрографическом» столе, рассказывает славную историю про человека. Мне кажется, она имеет отношение к этому путевому очерку.

Рассказал он вот что:

– В конце 1958-го, в ноябре, в котловане второй очереди готовили основание для поперечной перемычки. Я пришёл написать о процентах, о норме. И если не выполняют, то почему. Мне сказали, что его бригада лучшая среди подборщиков скалы. Все молодые солдаты, недавно демобилизовались, приехали в Братск… Было очень холодно, почти актированный день. 38 градусов. Но было ясно, солнечно. Все бурили скалу перфораторами. Лица их были заиндевелыми. Я подошёл к одному человеку, спросил, где мне найти Его. «Вон он бурит», – сказал мне тот человек грубо, возможно, потому, что у меня на шее болтался фотоаппарат. И я подошёл к бурильщику в кожаной шапке. В общем ряду он работал.

– Это вы? – спросил я.

– Да, – сказал Он. – Корреспондент?

– Да, – сказал я.

– Из центра? Из Москвы?

– Нет, из вашей газеты.

– А, – сказал Он, – а что вам надо?

Мне показалось, он был немного разочарован. Я спросил о бригаде, о работе. Он сказал, что получили первое место, завоевали знамя, премию. Было очень холодно, я не вынимал блокнот, старался запомнить. Это был мой первый выход в котлован. Я всё спросил и думал, что мне пора уходить. Он, видя, что я почему-то медлю, неожиданно властно сказал:

– Сфотографируйте меня.

– Как? – спросил я.

– За перфоратором.

Я снял рукавицы и сфотографировал.

– Теперь крупно, – сказал Он, – чтобы были видны руки и лицо.

Я сфотографировал.

– А теперь в полный рост, чтобы были видны фон и эстакада, – сказал Он. – Точно в таком же ракурсе меня снимал один московский скульптор, но почему-то не прислал фотографию.

Я нажал спуск окоченевшими пальцами, но снимка не получилось – спуск замёрз.

– Ну хватит, – сказал Он, – работа не ждёт, – и протянул руку.

– Зачем вам фотографии? – спросил я.

– Мне не надо, – сказал Он, – вам надо. Я решил вас поторопить. Я же знаю, что вам нужно, – Он снова взялся за перфоратор, стал работать без рукавиц.

Грея в карманах руки, я не мог уйти.

– Скажите, у вас руки не мёрзнут? – спросил я.

– Понимаете, – смущённо сказал Он, – перед обедом был на раскомандировке в прорабской и забыл рукавицы, вернулся, а их не оказалось… Подшутили, наверное. Ну надо работать, а то что ребята подумают?

Он тогда уже был известен, этот бригадир, а скоро стал знаменит. О нём писали много и заслуженно, но так много, что писать о нём было как-то уже неловко, точно не было других… И я про себя решал, что писать о нём больше не буду. Но придётся. Чувствую теперь, снова и много придётся писать о нём. Это бригадир Иннокентий Перетолчин. Вы его видели сегодня на строительной площадке… Он будет строить Усть-Илимскую ГЭС.

На этом закончился рассказ ночью в гидрографическом участке. Братск прислал сюда машины и лучших своих людей. Скоро их станет больше и больше.

Через два дня над селом без перерыва летали маленькие самолёты – «Антоны» и «Яки». Они летали и на другой день с рассвета дотемна, торопились до распутицы перебросить в Невон грузы. В одном из самолётов был лётчик Борис Макаров. С него я начал рассказ о поездке на место будущей Усть-Илимской ГЭС. Он первый зарядил нас чувством праздничности и волнения.

Мы сели к нему в Нижне-Илимске. Як летел низко, разглядывал горы, тайгу. Он вынул из кармана конфеты и сказал:

– Хотите? Я лакомка, не курю.

Ему 24 года. Он уже несколько лет летает. И всё больше по таким сёлам, как Невон, где нет настоящих аэродромов, но есть экспедиции и строительные отряды. Он учится в заочном высшем учебном заведении Гражданского воздушного флота. Он знает почти всех строителей и разведчиков, знает, кто не выдержал трудностей и вернулся, а кто остался – ему и приходится их возить в Невон и в другие места.

– Вот тут, – показал он, подлетая к Невону, – тут будет город, тут телецентр, а тут плавательный бассейн…

Сведения его были не совсем точными, но он был счастлив их сообщить как активный участник всего, что здесь происходит. Вдруг он сказал:

– Прохожу створ плотины.

– Кому это вы?

– Встречной машине. У нас бортовая связь.

– Где створ?

– Вон там, – показал он вниз, где был уже виден Толстый Мыс, а над ним красный флаг.

фото Эдгара Брюханенко

и с сайта zavodfoto.mirtesen.ru