Самым драматическим эпизодом этой недлинной 46-летней жизни была, увы, ссора с Фёдором Михайловичем Достоевским, на которого он до тех пор просто молился, считая его для себя высшим человеческим и писательским авторитетом.

«Я принадлежу к числу самых жарких поклонников ваших сочинений за их глубокий психологический анализ, какого ни у кого нет из наших современных писателей… Это полное моё убеждение… Если я кому и подражаю из писателей, то вам…» – писал Достоевскому Шкляревский.

«Вы – ханжа, лицемер, я не хочу больше иметь с вами дело!.. Подождите вы у меня! Я вас за это когда-нибудь проучу!.. Я это распубликую! Я вас разоблачу на весь свет!» – кричал Достоевскому Шкляревский.

Шкляревский летом 1873 года зашёл к Достоевскому и, не застав его дома, оставил рукопись, сказав, что зайдёт за ответом недели через две. Фёдор Михайлович, просмотрев рукопись, сдал её, как всегда, в редакцию, где хранились все рукописи – и принятые, и непринятые. О принятии рукописи известить автора Фёдор Михайлович не мог, так как Шкляревский, будучи всегда в разъездах и не имея в Петербурге определённого места жительства, адрес свой не оставлял никому.

Прошло две недели. Шкляревский заходит к Фёдору Михайловичу – раз и два – и всё не застаёт его дома. Наконец, в одно утро, когда Фёдор Михайлович, проработав всю ночь, не велел будить себя до двенадцати, слышит он за стеной поутру какой-то необычайно громкий разговор, похожий на перебранку, и чей-то незнакомый голос, сердито требующий, чтобы его «сейчас разбудили», но Авдотья, женщина, прислуживавшая летом у Фёдора Михайловича, будить отказывается.

– И наконец они такой там подняли гам, – рассказывал Фёдор Михайлович, – что волей-неволей я вынужден был подняться. Всё равно, думаю, не засну. Зову к себе Авдотью. Спрашиваю: «Что это у вас там такое?» «Да какой-то, – говорит, – мужик пришёл, дворник, что ли, бумаги, чтобы сейчас ему назад, требует. И ждать не хочет. Непременно чтобы сейчас бумаги ему отдали». Я догадался, что это кто-нибудь от Шкляревского. «Скажи, – говорю, – чтобы подождал, пока я оденусь. Я сейчас к нему выйду». Но только стал одеваться и взял гребёнку в руки, слышу рядом, в гостиной, опять ожесточённейший спор. Авдотья, видимо, не знает, что отвечать, а посетитель, видимо, дошёл до белого каления, потому что не так же я уж долго одевался и причёсывался, а он, слышу, кричит на весь дом: «Я не мальчишка и не лакей! Я не привык дожидаться в прихожей!..» А у меня, надо вам сказать, – пояснил Фёдор Михайлович, – мебель в гостиной на лето составлена в кучу и покрыта простынями, чтобы не пылилась, потому что летом некому её убирать. Ну вот, услыхав, что мою гостиную принимают за прихожую, я не выдержал, поинтересовался узнать, кто именно, и приотворил слегка дверь. Вижу: действительно, не мальчишка, человек уже пожилой, небритый, одет как-то странно: в пальто и ситцевой рубахе, штаны засунуты в голенища, в смазных сапогах. Я всё-таки почтительно ему кланяюсь, извиняюсь и говорю: «Не кричите, пожалуйста, на мою Авдотью – Авдотья тут решительно не виновата ни в чём… Я запретил ей будить себя, потому что работал всю ночь. Позвольте узнать, что вам угодно и с кем имею удовольствие?..» – «Скажите прежде всего вашей дуре кухарке, что она не смеет называть меня «мужиком»!.. Я слышал сейчас собственными ушами, как она назвала меня «мужиком». Я не мужик, я – писатель Шкляревский, и мне угодно получить мою рукопись!» – «Великодушно прошу извинить Авдотью за то, что она по костюму приняла вас не за того, за кого следовало… А относительно рукописи я вас прошу обождать пять минут, пока я оденусь. Через пять минут я к вашим услугам…» И, представьте себе, он не дал мне даже договорить! – с удручённым видом продолжал Фёдор Михайлович. – Кричит своё: «Я не хочу дожидаться в прихожей! Я не лакей! Я не дворник! Я такой же писатель, как вы!.. Подайте мне сейчас мою рукопись!» – «Вашу рукопись, – говорю ему, – вы получите в редакции «Гражданина», куда она сдана уже две недели назад с отметкой, что пригодна для напечатания…» – «Я не желаю иметь дело с вашей редакцией «Гражданина»! Я отдал рукопись вам, а вы заставляете меня дожидаться в прихожей!.. Как вам не стыдно после всего, что вы написали!.. Вы – ханжа, лицемер, я не хочу больше иметь с вами дело!» Я было начал его просить успокоиться – вижу, человек не в себе, вышел следом за ним на лестницу. «Ещё раз прошу извинения! – говорю ему вслед. – Не виноват же я, в самом деле, что вы мою гостиную принимаете за прихожую. Честью вам клянусь, у меня лучшей комнаты нет, я всех гостей моих в ней принимаю!..» Что же вы думаете? Он бежит бегом по лестнице и грозит мне вот так кулаком! «Подождите вы у меня! Я вас за это когда-нибудь проучу!.. Я это распубликую! Я вас разоблачу на весь свет!..»

Постоянно болеющий и постоянно пьющий, он вёл буквально нищенскую жизнь, его семья (жена и сын) всегда страдали от безденежья.

Нельзя сказать, что его не печатали. Романы и повести Шкляревского охотно помещали популярные газеты («Санкт-Петербургские ведомости», «Петербургская газета», «Новое время») и иллюстрированные журналы («Развлечение», «Нива», «Пчела»). Но публикация в этих изданиях приносила мало (здесь платили 20–25 рублей за печатный лист, в то время как в толстых журналах – 75–100 рублей) и, давая читательскую известность, не обеспечивала уважения коллег-литераторов.

«Отечественные записки» сформулировали приговор: признавая, что Шкляревский «умеет постоянно поддерживать в читателе интерес к рассказу, фабулу развивает гладко и концы с концами сводит благополучно… он приятный рассказчик «интересных» пустячков, и этим ограничивается вся его литературная миссия».

Книги его, однако же, переиздаются и сегодня.

И, кстати, читайте газеты!