Первой ко мне прилетела стрекоза. Большая и синяя. Мы в детстве почему-то называли таких коромыслами. А повзрослев и прочитав о стрекозах чуть больше, чем требовала школьная программа, страшно удивился, что мы, оказывается, называли стрекоз коромыслами… правильно! Даже настоящие учёные их, оказывается, тоже коромыслами называют. Их, коромысловых стрекоз, есть целое семейство. А этот конкретный вид называется императором-дозорщиком и дозорщиком-повелителем. Красиво и гордо. Как в фэнтези про параллельные миры. Не побрезговал император, сел на обломок строительного мусора рядышком, на расстоянии вытянутой руки. Но так неудобно из-за навороченных глыб, что голой-то рукой дотянуться до него можно, а вот фотоаппаратом, да ещё так, чтобы на дисплее кадр было видно, не получается. Стал корячиться, извиваться – император даже улететь собрался. На всякий случай. Но потом догадался, что я хочу всего лишь портрет его сделать, и стал снисходительно чуть-чуть помогать. Не теряя своего стрекозиного достоинства. То одним боком повернётся к объективу, то – неспешно – другим. И, наконец, даже несколько своих стрекозиных шагов к объективу сделал. Думаю, не для меня, а чтобы собственное отражение в цейссовском стекле рассмотреть получше.

Крупные чёрные муравьи фотографироваться не любят. Хотя один бравый вояка, потерявший ус в былых сражениях, мне позировал даже верхом на страшном жуке. А ещё одна молодая муравьиная дамочка – на цветке… Правда, это исключения. А чаще они вид делают, будто им некогда. Что они жуть как заняты хлопотами о родной семье. Не верьте. Притворяются. Это рыжие лесные муравьи – те трудяги. А чёрные – так, больше пыль в глаза пускают, чем работают. Я понаблюдал за одним таким качком лысо-бритым. Выскочил он из норки земляной возле камешка и давай туда-сюда перед объективом бегать. И по камешку, и под камешком. Ну прямо как некоторые люди – ни секунды покоя. Бегал-бегал, суетился, создавал видимость бурной деятельности – да так пустым и вернулся в норку. Ни хвоинки, ни травинки, ни зёрнышка завалящего, ни козявки какой-нибудь не принёс семье. Впрочем…Может быть, он наёмным секьюрити служит, потому и бегал перед объективом специально, чтобы показать, что жилище под надёжной охраной. Если так, то ладно.

Суслиного разведчика уже второй раз заметил утром. Вчера спугнул его нечаянно, и вот сегодня он вновь едва ли не по-пластунски продвигается по вчерашнему маршруту. Норок поблизости нет – я же всё в округе исходил, излазил. Знаю. Значит, он откуда-то из относительного далека. Наверное, место себе под будущее житьё-бытьё подбирает. Продвигается по жиденьким зарослям прибайкальской травы на некрутом каменистом склоне осторожно, без конца оглядываясь, как пограничники шестидесятых годов в дозоре. Короткая перебежка, метра полтора-два, – и животом на горячую землю или камень. Окраска помогает – он и сам на камешек становится похожим. А столбиком не встаёт, чтобы оглядеться. Это только у норы суслики на задние лапы встают, чтобы дальше видеть, а чуть опасность – они уж в норе, где никакой коршун не достанет. Здесь ему прятаться некуда. В случае неудачи – только стремительное бегство спасти может. Я чуть шевельнулся за деревом – и суслик мгновенно голову в мою сторону. Встретились взглядами. На мордахе молодого переселенца такая откровенная досада, что я даже съёмку прекратил, ретировался тихонько, чтобы открыть путь суслику. Пусть продолжит свой разведывательный рейд. Большой ведь уже. Пора свой дом и свою семью заводить.

Бабочка маленькая, невзрачная вокруг меня уж несколько минут летает и садится на всякие травинки и цветочки поблизости. Вроде как сфотографироваться хочет. А что там фотографировать-то? Так себе, грязно-коричневый порхающий листочек… Но выпросила, вынудила. Поднёс я к ней объектив поближе, а на дисплее нежное, пушистое обаяние. Цвета неброские, но достаточно яркие и мягкие одновременно. Так понравилась мне крохотуля, что встал я перед ней на колени, чтобы снимать удобнее было. Понимаю теперь, что не всякая красота издалека в глаза бросается. Даже мухи тому пример. Их много разных, но пока вокруг летают – все кажутся неприятными. А поближе посмотришь, да если ещё на цветке красивом – такая замечательная композиция получается.

Кузнечик серенький сидит на сером камне молча, неподвижно. Мой однофамилец, можно сказать. Но я прошёл мимо. Поснимал его собратьев разных в траве и одного большого и страшного просто на голой земле. Возвращаюсь, а он сидит. Медитирует. Философ, наверное. Сел и я рядом. Он недовольно отодвинулся подальше. Именно отодвинулся, не отпрыгнул. Сидим вместе. Молчим. Он думает. Я курю. Потом присмотрелся я, а кузнечик не только сам на камень похож, у него от долгих размышлений даже глаза будто каменными стали. Серые, в светлую крапинку. Фотографирую его с разных сторон – никакой реакции. Закончив фотосессию, решил проверить, жив ли он вообще или это миниатюрный каменный памятник на каменном постаменте. Хотел пальцем потрогать, и вот это оказалось для кузнечика последней каплей, после которой его долготерпение лопнуло. Отпрыгнул он далеко-далеко, на острую вершину крупного камня и оттуда такое прострекотал, что мне до сих пор стыдно за сорванную медитацию.

Трясогузка села на молодую засохшую лиственницу. Она меня уже не боится. Привыкла. Увидев приготовленный фотоаппарат, решила попозировать. Самозабвенно запрокинула голову и… пропищала что-то. Немелодично. Немузыкально. Певица из неё – так себе. Хотя, может быть, это я в трясогузочьем пении ничего не понимаю. Может, она исполнила что-то из высокой птичьей классики. Я просто не понимаю, не подготовлен к восприятию птичьей классики, а туда же, с критикой…