Потерять цикл – для угольщиков дело нешуточное. Тут не один пострадавший участок – вся шахта бьётся, не щадя сил. Потерю цикла на участке Сатохина не сразу наверстаешь. Он один даёт третью часть всей добычи шахты. И хотя Сатохин твёрдо знал, что вины за ним нет, что посадка лавы во многом ещё дело стихийное, он каждый хмурый взгляд управляющего шахтой невольно относил на свой счёт, нервничал. Он перестал читать газеты, потому что там писали об угле, о том, что черемховцы срывают работу оборонных заводов, подводят фронт, и это всё тоже звучало как упрёк ему, Сатохину.

Сатохин сутками не поднимался на поверхность, оброс, потемнел. Угольная пыль, въевшаяся в морщины, лет на 10 состарила его лицо, а серые глаза приобрели какой-то яркий, лихорадочный блеск.

Управляющий шахтой Пахомов, сам старый угольщик, оставил его в покое. Знал, что в такие дни каждое лишнее замечание взвинчивает и без того напряжённые нервы. К тому же Сатохин не такой человек, чтобы растеряться. Диспетчерам было отдано распоряжение зорко следить за откачкой угля из сатохинских лав, не допускать задержку электровозов.

Первой мыслью Сатохина было удлинить бар врубовой машины. Увеличили до 20-х метров, но, подсчитав добычу одного дня, Сатохин увидел, что этого мало.

– Этак мы потерянный цикл за месяц не наверстаем. А если ещё удлинить на полметра? Возьмёшься, механик?

– Попробуем, – согласился машинист врубовой, но помощник Сатохина Марков испуганно возразил:

– А кровля-то! Что ты говоришь, товарищ Сатохин!

– Кровля не причина. Для этого нас и учили, чтобы мы кровлей управляли, а не она нами. Ты вот лучше скажи, справятся ли навалоотбойщики с такой прорвой угля. Как думаешь, Мовчун?

– Не хвораем. Должны бы справиться. Только вот у нас «хворый десяток», – пожилой кряжистый бригадир навалоотбойщиков выразительно глянул на группу рабочих, медлительно закреплявших подрамки на очищенном от угля пространстве.

– Знаю. Вот они мне где сидят! – Сатохин хлопнул себя по шее. – Задержи их после смены. А ты, механик, готовься завтра подрубать на два с половиной метра. За кровлю не бойся. Уследим.

* * *

Беседа «с хворыми» затянулась до ночи. Сатохин, что называется, «в печёнки въедался», стараясь понять, почему эти здоровые, крепкие на вид парни отстают даже от женщин, а старым навалоотбойщикам не годятся и в подмастерья. С большинством из них удалось сговориться, но вот Петров… Упрямо нагнув голову, спрятав глаза, дюжий навалоотбойщик неохотно бубнил:

– Что мне, больше всех надо? Как могу, так и работаю.

Не раз в разговоре с ним у Сатохина готово было сорваться грубое слово, но он по себе знал, как озлобляет брань, как редко она достигает цели. Сжав зубы, сдерживаясь, он старался подыскать для Петрова другие, более убедительные слова. Он знал, что Петров – бывалый шахтёр и пользуется влиянием среди некоторых новичков, которые на многое смотрят его глазами. Если раньше можно было надеяться, что они постепенно переварятся в рабочем котле, то сейчас, в эти горячие дни, такая тактика никуда не годилась.

Сатохин отчётливо сознавал это. Но, как многим людям дела, людям, привыкшим больше действовать, чем говорить, слова казались ему пустыми, неубедительными. Ну как может знающий дело горняк равнодушно относиться к потере цикла, к потере, которая ему, Сатохину, не даёт спать и есть?

Только отпустив Петрова и рассказывая бригадиру навалоотбойщиков Мовчуну, как расставить завтра людей, Сатохин дал выход своей досаде. Дрожащими от волнения пальцами он свернул папиросу и, жадно затягиваясь, ругал Петрова такими словами, которых никто ещё не слыхал от этого всегда сдержанного, подтянутого человека. И по углубившимся морщинам вокруг сухого рта, по этим жадным затяжкам Мовчун понял, что от разговора с Петровым Сатохин устал больше, чем от суточного дежурства в лаве.

Хорошая трудовая дружба издавна связывала начальника и бригадира, не раз помогала им общими силами выходить из затруднительных положений. И на этот раз Мовчун живо, как своё личное, воспринял поражение Сатохина в разговоре с Петровым и от всей души стремился помочь ему.

– Мы ему по-своему, по-шахтёрски втолкуем, раз человек русского языка не понимает, – заверил он начальника.

* * *

Утро началось тревожно. За 19 лет работы под землёй Сатохин побывал не в одной переделке и заранее знал, что при такой глубине вруба управлять кровлей будет трудно. Но всё же ему было не по себе от зловещего треска стоек, от непривычного состояния настороженности и тревоги, царившего на участке. С особой придирчивостью проверял он в этот день подготовительные работы, несколько раз ходил к диспетчеру напоминать об усиленной подаче порожняка.

Вернувшись после отпалки, Сатохин не узнал свою знакомую лаву. Всё было завалено глыбами маслянисто поблёскивающего угля. Казалось, эту громаду ни за что не убрать до конца смены. Навалоотбойщики уже проворно шуровали лопатами. Тревога и напряжение, царившие в лаве во время подготовки, сменились сейчас весёлым оживлением и бодростью, всегда озаряющими дружный коллектив перед большим делом. Совки транспортёра уходили к воронке до отказа наполненными углём.

Рядом с каждым новичком работал старый, опытный угольщик, подбадривал, подгонял, помогал советом. С приходом Сатохина работа ещё более оживилась. Лучшие навалоотбойщики – Ананьев, Васильев, Катков, обещавшие выполнить по две нормы, – старались изо всех сил. Они уже далеко обогнали товарищей.

Петров работал между двумя старыми шахтёрами. Рядом с их щуплыми фигурами он казался ещё выше и сильнее, но работал, как всегда, вяло и неохотно. Общий трудовой азарт, видимо, нисколько не волновал его. Соседи Петрова старались не глядеть в его сторону. Чувствовалось, что они осуждают Петрова. Даже весёлая шутка как-то стороной обходила этот участок лавы.

В короткий перерыв бригадир как бы ненароком сказал соседям Петрова:

– Закончите свою работу – так помогите Петрову. Он у нас сегодня хворает. Остальные, пожалуй, все справятся, молодцами сегодня работают.

Петров как будто не слышал, но Сатохин заметил, как краска стыда или, быть может, досады проступила сквозь угольную пыль на его щеках. А вечером, когда Сатохин подсчитывал выработку, Мовчун, улыбаясь, рассказывал:

– Петрова-то мы доняли. Только до обеда его гонору и хватило. А как сунулись наши старики помогать ему, ровно зверь глянул. «Не нуждаюсь, – говорит, – в вашей помощи. Сам справлюсь».

Сатохин молча улыбнулся бригадиру, и тот без слов понял, как высоко оценил начальник участка его товарищескую помощь.

– Хороший человек наш начальник, не заносится. Все дела коллективно решает, советуется с нашим братом. С таким и работать легко, – рассуждал бригадир, покидая шахту.

Десять дней напряжённой работы пролетели как один. Постоянная тревога о кровле, о работе механизмов, о крепёжнике заставили Сатохина забыть обо всём, что находится на поверхности земли. Он не помнил уже, когда в последний раз нормально спал, был в парикмахерской, иной раз забывал даже о смене дня и ночи. Зато в эти дни весь его участок работал с небывалой энергией. Каждый день сверх плана выдавалось по 40–50 тонн угля.

Только когда участок полностью наверстал потерянный цикл, Сатохин вздохнул спокойно. В этот день в парткоме шахты он надолго припал к газетам. Всем существом своим впивал он сообщения о движении Красной Армии, читал об успехах других коллективов, а призывы работать лучше уже не казались ему упрёками в его, сатохинском, неумении.

Припоминая для многотиражной газеты фамилии лучших людей участка, Сатохин с удовольствием вспомнил, что норму выполняют теперь все, а Петров, доставивший ему столько неприятностей, работает лучше многих. В эту минуту как никогда родной и близкой показалась Сатохину шахта. О Мовчуне, о свих помощниках вспомнил он, как о лучших друзьях, поддержавших его в трудную минуту.

– Теперь дело пошло. С такими ребятами не пропадёшь, – думал он, возвращаясь домой после многих суток, проведённых в шахте.

Шахта имени Кирова, Черембасс