И вдруг в 1969 году, облечённый высоким доверием, выехав в Лондон работать над книгой о Ленине, Кузнецов бежал от сопровождающего и отказался возвращаться в СССР. Затем были первые полосы мировых газет, работа на «Радио «Свобода» и довольно ранняя смерть.

Но это всё будет потом, а встреча с Иркутском – вот она.

«Вот я сошёл на иркутском перроне, и бодрость моя стала съёживаться, съёжи­ваться…

В шумной толпе я растерялся и никак не мог найти выход в город. Все вокруг торопились, бежали. Кричали над ухом: «Есть горячие пирожки!.. Вот свежие щи!» Разговоры, цветы, поцелуи, смех. Всех встречают, все куда-то пойдут, у них есть дома, семьи или знакомые. А я вдруг почувствовал себя таким одиноким, никому не нужным. Вот просто – болтается в мире какой-то человек. Зачем болтается? Почему?

Пристань оказалась недалеко от вокзала, за мостом. С моста Ангара была величественной, широкой, с удивительно быстрой и красивой водой. Плавали катера, лодки, шипел буксирный пароход, разворачивая баржу.

Дебаркадер папахнул горячими досками, смолой и тиной. Он был пустынен. У кассы я прочёл расписание. На Братск сегодня пароходов не было.

Да, хотел бы я посмотреть, как бы вы себя чувствовали на моём месте! Я был взвинчен, взволнован; расписание совсем расстроило меня. Я сел на перевёрнутую лодку, смотрел, как женщины полощут в реке белье, и, чтобы как-то успокоиться, стал убеждать себя, напоминать себе, что ведь всё в порядке.

Во-первых, я ещё в дороге, ещё не на Братской ГЭС. Я пассажир, экскурсант. У меня ещё есть триста рублей.

Во-вторых, это к лучшему, что нет парохода. Надо посмотреть город, а под городом строится Иркутская ГЭС – это тоже нужно обязательно увидеть.

А переночую на берегу, хоть и под этой лодкой. И мир вообще прекрасен, нечего в нём теряться. Выше нос, Толя!

Я умылся ангарской холодной, как лёд, водой, вытерся носовым платком, подхватил чемоданчик и пошёл с растрёпанными мыслями по Иркутску.

Это, оказывается, изумительное, ни с чем не сравнимое чувство – когда приезжаешь в незнакомый город и узнаёшь его, открываешь в нём что-то его привычное и неповторимое.

Впервые в жизни я увидел деревянные тротуары. Это ряды досок, проложенные вдоль улиц по обеим сторонам, отполированные подошвами, по ним приятно и как-то спокойно, уютно ходить – стук-стук…

Улицы Иркутска были тихие, тенистые, уже с утра жаркие и пыльные, словно это и не Сибирь, а по меньшей мере Средняя Азия. Город пах летом, пылью и горячей листвой. Прохожие не торопились, не неслись, как по Охотному ряду, одеты были просто, скромно – и все стали казаться мне приветливыми. Автомобили были редкие, ездили осторожно и долго испуганно сигналили ещё за сто шагов от перекрёстка. В Москве мы уж совсем отвыкли от гудков.

С пыльных заборов смотрели устрашающие пасти львов, и реклама кричала, как она может кричать, наверное, только в провинции:

«ТРИ!!! Последние представления! ТРИ!!!

СМЕШАННАЯ ГРУППА ХИЩНИКОВ

под управлением

Н. ГЛАДИЛЬЩИКОВА!

На арене ПЯТЬ клоунов!

Вечер сплошного смеха!

Приходите смеяться!»

– Бабушка, вы не покажете, как пройти к центру?

– К центру, сынок? Поезжай на трамвае.

– На каком?

– На первом, сынок.

Я подошёл к остановке и стал ждать первый номер. Трамваи подходили, но… они были без номеров. «Странно, – думал я, – как же их различают люди?» Безномерные трамваи изредка подползали, никто ничего не объявлял, а пассажиры садились, как-то угадывая нужный вагон. Толпа на остановке была большая, люди спешили на работу, двери вагонов брались с бою. Угрюмый длинный старик со стулом не мог попасть уже в третий трамвай. У него я несмело спросил:

– Скажите, пожалуйста, какой это номер?

– Никакой.

– Как?

– Ага, вы с вокзала? В Иркутске одна линия. Понятно? Одна! Чтоб их чёрт раздавил! В древнем Египте, наверное, трамвай был лучше. Ага-а!

Подполз очередной трамвай, и странный старик ринулся к ступеньке. Я так удачно последовал за ним, что толпа приподняла меня от земли и буквально внесла в дверь.

Представьте себе этакое приземистое красное сооружение, похожее на увеличенную спичечную коробку, с крохотной жалобной лампочкой впереди, которое грустно звякает «динь-динь», жужжит, катится, а внутри так набито людьми, что не продохнуть, не пошевель-

нуться, только поскрипывает крыша. Героические иркутские кондуктора дают сигнал с помощью верёвки и кричат:

– Оплачивайте! Приготовьтесь на выход!

Линия была длинная-предлинная, она тянулась через весь город. Я сошёл там, где сходило больше всего людей, то есть меня опять вынесли. В витрине висела «Восточно-Сибирская правда», и там я кстати прочёл, что в недалёком будущем «Иркутск украсится троллейбусом». Страница газеты была посвящена молодым строителям телецентра. «В мире чудес» называлась заметка о телевидении. Мне было так странно: здесь это – ещё чудо будущего. И вдруг я впервые ясно ощутил, понял, как много ещё дел в стране и сколько есть ещё городов вообще без трамвая и всего того, к чему давно привыкли в Москве. Трамвай – мелочь, просто он натолкнул меня на эти мысли, и я с удивлением как бы остановился и посмотрел вокруг другими глазами…

Текла обычная жизнь улиц, но мне всё казалось новым, особым. Я хотел понять этот незнакомый город и его людей. Вот они живут далеко, в Сибири… Чем они живут? Куда они идут? У всех заботы, или просто гуляют? Мороженое на углах, толкучка у киоска с водой, рыбьи хвосты шевелятся в кошёлке у старушки – странные рыбы. Я вспоминаю, что видел такие на рисунках. Стерлядь! По мостовой едет не спеша извозчик – самый насто­ящий, живой. Неплохой книжный магазин – заперт ещё на замок, а на витрине «Мартин Иден», в Москве его не достанешь… Носятся пыльные, обшарпанные такси – «Победы», надписей «Переход» нет, переходи себе, где вздумается.

Дома – самые разные, каждый живой и со своим характером. Нет плоских монументальных фасадных рядов. Дома, вероятно, строились в разные времена, в разных стилях, промежутки между ними заполняли павильончики, плющ, а в общем вышло что-то очень тёплое и уютное. Каждая улица – как книжная полка в библиотеке. Там стоят новенькие, пахнущие краской, с хрустящими страницами тома – и рядом какая-нибудь брошюрка, какой-нибудь заслуженный, подклеенный, доживающий свой век «Монте-Кристо».

Были новые громадные жилые дома, был старинный театр и величественное, с колоннадой Управление Восточно-Сибирской железной дороги. А стоило свернуть вбок – и уже теснились деревянные срубы из могучих брёвен, тёмно-коричневые домики с белыми ставнями, с воротами из тех же могучих брёвен и табличками «Во дворе злые собаки». Мне казалось, что я попадаю в мир пьес Островского. И вдруг тут же, рядом, оказывается современный шумный заасфальтированный двор с детской площадкой, волейболом – совсем как в Москве. Только перед свежим, новым зданием, заваленный известковыми бочками и лесами, ещё торчал приземистый купеческий лабаз с ржавыми гофрированными шторами, старинным замком и современной вывеской «Универмаг».

Чудилось, что дома борются. Старые и маленькие, почерневшие, со злыми собаками, хотели сидеть тихо в своих мирных углах; они выращивали капусту и вывозили её на базар. Но приходили новые, весёлые; они становились там, где им хотелось, – молодые, уверенные, не всегда и замечающие, как по-волчьи зло топорщит современный лабаз свои кривые железные шторы, как деревянные срубы толпой торопятся прочь, в кусты, под листья, гневно сверкают заплывшими крохотными оконцами: их покой нарушили, какой ужас! Караул!»

И, кстати, читайте газеты!