Валентин Распутин, «Восточно-Сибирская правда», 28 июля 1979 года

В этот раз с Барнаулом мне особенно не повезло.

Барнаул тут, собственно, ни при чём, я его упоминаю и вынужден буду упоминать лишь потому, что собрался недавно лететь в этот город по делу. Добрые люди из Аэрофлота помогли мне взять билет. Сейчас, в летнюю, горячую пору, с билетами, сами знаете, не просто.

Ну вот, взял я билет, прихожу домой, а там меня ждёт телеграмма из Барнаула, приглашающая на 15.00 московского времени для телефонного разговора. У меня дома телефон, который хоть и с фокусами, но всё-таки работает, и я решил перенести разговор на домашний телефон. Я и прежде, бывало, так делал. Чем идти на переговорный пункт и сидеть там в ожидании неизвестно сколько… На то, словом, он и телефон, чтобы экономить наше время.

Набираю 07 и начинаю объяснять, что так и так…

– Звоните в нашу справочную, – прерывает меня голос.

Не туда, значит. А помнится… Очевидно, не точно помнится… Звоню в справочную. Очень долго никто не отвечает, затем молодой, но весьма недовольный голос, опять же не дослушав, бросает:

– Ноль семь.

Объяснять, что на ноль семь я уже был, нет смысла: в трубке гудки. Послали – надо идти, другого выхода нет. Набираю ноль семь и попадаю на тот же самый голос, который уже отвечал мне и который, в свою очередь, тоже узнаёт меня, потому что я не успеваю ни бекнуть, ни мекнуть, я успеваю лишь чуть подать свой голос, чтобы профессиональным слухом его можно было узнать и профессиональным, с этакой оттяжкой, тоном отрубить:

– Я вам уже сказала: обращайтесь в справочную.

Гудки. От этих гудков, которые не дают мне ничего объяснить, меня начинает потихоньку трясти. Не очень, правда, но надо принимать меры, чтобы не стало очень. «Спокойнее, – говорю я себе. – Спокойнее надо. Распустился, понимаешь. Они там тоже люди. Поработай-ка с такими вот с нами целую смену. Всем нам чего-то требуется, все лезут, а объяснить коротко и толково, что надо, не все умеют. От нас же с ума сойти можно».

Я успокоил себя до такого состояния, что мне даже жалко их стало, этих девушек-телефонисток. В самом деле – в лицо нас не видят, а отвечать нам полагается. Это же ужас! Бедные девочки! Это же не работа, а каторга!

Звоню в справочную. Три, четыре, пять, шесть минут никто не отвечает. Длинные гудки. Время вечернее, горячка вроде должна бы кончиться. Вспоминаю: говорил кто-то, что у них там на телефонной станции не гудки, а вспыхивающие, подающие световые сигналы лампочки, чтобы, значит, не нервировать девочек гудками.

Ну, а от лампочек можно отвернуться. Если даже и не лампочки, если по старинке те же самые гудки – можно, наверное, и к ним привыкнуть.

Наконец на восьмой минуте мне отвечают. Я молю: выслушайте, не бросайте трубку. Меня выслушивают. А затем говорят:

– Звоните в ноль семь.

– Они к вам отправляют, к вам! – кричу я, чтобы успеть до гудков.

– Пусть они там дурака не валяют. Они не в первый уже раз сваливают на нас свою работу. Звоните в ноль семь.

Ну, что это такое?! Как это называется?! А я вот сейчас начальству! Начальство им покажет! Накрутит хвоста! Будут знать! Я!.. Но я вспоминаю, что вечер, начальства нет, я снова успокаиваю себя: нехорошо волноваться. А уж мстить девочкам с помощью начальства и совсем нехорошо. Нехорошие мы люди. Не умеем друг к другу по-человечески.

Время, однако, идёт, а толку никакого. Подготовив себя, снова набираю один из номеров. Уже и не помню, какой именно. Хорошо, что их только два, И – о чудо! – совсем неопытный, видать, недавно работающий там голос выслушивает меня, записывает, что нужно, и неопытным же, ангельским, ломающимся тенорком говорит:

– После пятнадцати ждите.

И всё. Полминуты делов. Ошеломлённый удачей, я так и не узнал, откуда, с какого номера спустился этот небесный голос и где меня должны были выслушать, так сказать, по службе. И теперь думаю: а ну как снова придётся переносить разговор на домашний телефон? Куда обращаться, кого умолять, где искать этот неопытный голос? Нет, уж лучше на переговорный…

Из Барнаула мне звонили, чтобы узнать номер рейса, и сказали, что приедут в аэропорт встречать. На машине затем нам сразу же предстояло ехать дальше – в Бийск.

Рейс был 6136. Он вообще-то дальний, до Ростова, а Барнаул для него промежуточный пункт. К рейсу я ничего не имею, вот только время, когда он вылетает из Иркутска, не очень удобное – 23.30 по московскому счёту. По местному – раннее-раннее утро. Но, когда надо лететь, всё это чепуха. Летом особенно: темнеет поздно, светает рано, летом половина человечества в дороге и, стало быть, не высыпается как следует.

Регистрация на рейс прошла нормально. Ну, если не считать, что невыспавшаяся, дёрганая женщина у весов прогоняла свой сон криком. Она кричала на тех, кто не успевал ставить вещи на весы и подавать ей билет и кто ставил и подавал чуть раньше срабатывавшего у неё где-то внутри определённого сигнала. Люди терпели. Я давно заметил, что человек обычно бывает подавлен полётом. В воздухе понятно, там определённая опасность, неприятное ощущение высоты, там ничего от нас не зависит, и при мрачном взгляде на жизнь мы можем чувствовать себя там кроликами, которых удав уже заглотил, но обещал выпустить обратно на свободу. Там – да, понятно. Однако психология кролика срабатывает в нас значительно раньше, едва мы перешагиваем за порог из своего мира в мир Аэрофлота, – и уже на многое мы готовы закрывать глаза, с чем при других обстоятельствах ни за что бы не примирились.

Я уж после соображал: а ведь дежурная смена сразу, ещё до регистрации нашего рейса, знала, что он задерживается по меньшей мере на два часа. Знала – потому что с опозданием на два часа самолёт вылетел из Ростова. Почему бы в таком случае сразу после регистрации не сказать нам: так, мол, и так, дорогие товарищи, не толпитесь понапрасну у выхода, а устраивайтесь пока поудобнее и не волнуйтесь: самолёт задерживается. Если будут и впредь изменения в расписании, мы вас не забудем, известим!

Но это я, кажется, уж слишком… Слишком многого захотел. Возмечтал о невозможном. Никто нам, конечно, ничего подобного не сказал. Подошло и прошло время посадки, затем время отлёта – ни гу-гу. А когда едва ли не каждый из 150 пассажиров рейса по три, по пять раз, беспокоясь, отстаивал очередь в справочную, нам отвечали:

– Ждите.

И мы ждали. После полуночи (Аэрофлот пользуется московским временем – будем и мы с вами придерживаться его, чтобы не было путаницы), так вот, после полуночи по системе радиовещания нам наконец объявили, что рейс наш задерживается до часа ночи. Затем – до двух тридцати. Затем – до шести утра. Затем – до семи… Конечно, есть вещи, в которых бессилен даже могучий Аэрофлот. Например, погода. Или, например, в Барнауле вдруг не оказалось горючего, чтобы заправлять самолёты. Всё вышло. Самолёт наш с грехом пополам в Иркутск прилетел, а обратно отправлять его нет смысла, пока Барнаул не запасётся горючим. Ведь ему, самолёту, дальше лететь, а на чём лететь? Не понимаем мы, что ли? Понимаем. А потому терпеливо сидим и ждём, внимательно вслушиваясь в объявления по системе радиовещания.

К утру мы все почти знаем друг друга в лицо. Встречаемся у справочной – поскольку, если, предположим, объявили нам задержку до шести, это не значит вовсе, что ровно в шесть нам скажут, что с нашим рейсом. Нет, скажут не в шесть, а только в шесть двадцать, да и то под нашим напором. А объявили задержку до семи – только в семь сорок пять вспомнят, что надо снова что-то говорить. А эти двадцать и сорок пять минут – они же самые тревожные, самые, так сказать, безнадзорные, когда кажется, что всё может случиться. И мы, чтоб ничего не случилось, прём в справочную, стоим в очереди, волнуемся. В нашей колонии (как-то само собой произошло, что постепенно мы сбились в верхнем зале в приличную колонию, человек этак в пятнадцать, чтоб легче коротать время), так вот в нашей колонии была одна тётка, которая вообще не доверяла голосу по радио и через каждые пятнадцать минут отправляла своего мужа в справочную. Он, зная, видимо, характер своей супруги, безропотно шёл и справлялся, а мы все вокруг жалели покладистого мужика и на истязательницу его посматривали косо, а кое-кто из нас называл её даже про себя дурой.

Теперь-то я понимаю, как эта тётка была права. И, держись я возле неё, ничего бы со мной не случилось. И не пришлось бы сейчас писать в газету.

Я бы, может, и усидел, когда в семь сорок пять снова дали задержку до десяти. Может, поахав и почертыхавшись, как все, усидел бы, но два парня напротив меня, дувшиеся между собой всю ночь в карты, вдруг засобирались в город обедать.

– Больше двух часов ещё. Не успеем, что ли? Успеем. Чем тут мучиться.

Я дрогнул. Действительно, больше двух часов в запасе. Не успею, что ли? Пообедаю, время-то оно самое, а в буфет не пробьёшься. Аэрофлот, как известно, кормит только в полёте, в зале же ожидания будь любезен изворачиваться сам.

Помню, что беспокойная эта тётка посмотрела на нас, как на тронутых, когда мы уходили…

…Дальше дело было так. Минут за пятнадцать до назначенных десяти часов приезжаю я обратно, поднимаюсь наверх, и сердце у меня обмирает – никого из своей колонии на месте её расположения я не вижу. Бегом вниз, мимо огромной очереди устремляюсь к окошечку кассы и кричу:

– Рейс 6136! Где он?

– За какое число?

– За вчерашнее. За двадцатое.

– Улетел, – отвечает мне девушка за стеклом.

– Как улетел? Как улетел?! Ведь была задержка до десяти!

– Не было задержки до десяти, – усталым и изнурённым голосом говорит девушка и отворачивается от меня.

– Как не было, как не было?! Была задержка до десяти, – чего-то ещё добиваюсь я, между тем как очередь безжалостно оттирает меня от окошечка. Ей, очереди, ясно: я выпал из самолёта, меня уже не спасти, не подхватить на лету, но моя неудача подстёгивает её тревогу, она напирает изо всех сил в нетерпении, не выпал ли кто ещё.

Мне, однако, ничего не ясно. Я направляюсь к телефону-автомату и набираю номер справочной. Справочная по телефону и справочная в живом виде – это, как я теперь понимаю, не одно и то же.

– Была задержка рейса 6136 до десяти? – без всяких предисловий спрашиваю я.

– Была, – куда-то заглянув для верности, отвечают мне.

– А когда была посадка?

– В восемь сорок.

– Но почему? Почему?! Если задержка до десяти?!

– Вы что – маленький? – говорят мне. – В первый раз полетели? Не знаете, что задержка даётся для машины, а пассажиры обязаны быть на месте за полтора часа?!

Я не маленький. А летаю я вот уже многие годы едва ли не каждый месяц. Но я привык к тому, что объявления, которые делаются для пассажиров, касаются их, пассажиров, а не машин. Для машин существует где-то там внутренняя, служебная связь. А ежели вы после стольких переносов рейса даёте задержку машине и ежели люди многие уже часы без сна ждут эту машину, то не предупредить ли вам и людей заодно, когда им следует быть на месте? Чтобы не уснул кто ненароком или, как я, не пошёл обедать. Чтобы люди уверены были, что о них помнят и заботятся. Чтобы…

Я понимаю, что смешал тут божий дар с яичницей – телефонную станцию с Аэрофлотом то бишь, чтобы не обидеть весь Аэрофлот (мне ещё летать), со службой Иркутского аэровокзала. Но, во-первых, это произошло со мной в том порядке, как я описываю, сразу одно за другим, а во-вторых, помимо меня, есть в этих событиях ещё одно действующее лицо. Оно – так сказать, абстрактный голос. Голос, хозяина которого я не вижу и который не видит меня, а отвечает мне по телефону или даёт объявления по радио, так что я не имею возможности посмотреть ему в глаза. Голос, для которого я, а значит, и все мы, есть нечто хлопотное, надоедливое, враждебное даже (если судить по отношению к нам), потому что ежечасно и ежеминутно мы обращаемся с просьбами, задаём вопросы, требуем внимания и человеческого участия. Абстрактный голос этого не любит. Он не такой дурак, чтобы до каждого из нас снисходить как до человека. Нам несть числа. И несть числа нашим заботам, к которым он не очень расположен. На то он и абстрактный – величина существующая, но неуловимая, недосягаемая для нас, считающая, что она существует для себя. Но какая, какая, однако, могучая величина!

И вот я думаю: ну хорошо, девушка-телефонистка, та, что никак не хотела выслушать меня… Кончила эта девушка смену, вышла на улицу… И всё. И кончилась её власть. И превратилась она в такого же человека, как и все мы, зависящая от множества служб, без которых в повседневности мы никак не можем. Такова жизнь наша, что все мы постоянно зависим друг от друга. И понадобилось этой девушке лететь в Барнаул. Приехала она в аэропорт… Стоп! А не потому ли она так и обошлась со мной, что приняла меня за работника Аэрофлота и решила в обиде отомстить мне? Или за работника из бюро добрых услуг, которое оказало ей злую услугу? Или?..

Нет, девушка, я для того и пишу всё это, чтобы убедить вас, что ничего плохого я вам не сделал. Я по другой части. И в Барнаул-то я зачем собирался? На 50-летие Василия Макаровича Шукшина. Хотел сказать там, как народ наш любит этого замечательного писателя, актёра и режиссёра кино, который, кстати, немало сил и здоровья положил на борьбу с абстрактным голосом и служебным чванством.

Нет, Василий Макарович, жив он, этот абстрактный голос, здравствует. Никак мы без него не обойдёмся. И не могу сказать я, стал ли он хоть чуточку ближе к человеческому.