Дело было так.

«Теперь готовлюсь к походу, – писал в 1803 году Резанов. – Два корабля купеческих, купленных в Лондоне, отдаются в моё начальство. Они снабжены приличным экипажем, в миссию со мною назначаются гвардии офицеры, а вообще для путешествия учинена экспедиция. Путь мой из Кронштадта в Портсмут, оттуда в Тенериф, потом в Бразилию и, обойдя кап Горн, в Вальпарезо, оттуда в Сандвичевы острова, наконец, в Японию и на 1805 год – зимовать в Камчатку. Оттуда пойду в Уналашку, в Кадьяк, в Принц-Виллиам-Зунд и спущусь к Ноотке, от которой возвращусь в Кадьяк и, нагрузясь товарами, пойду в Кантон, в Филлипинские острова… Возвращаться буду кругом мыса Доброй Надежды».

Российско-Американская компания приняла И.Ф. Крузенштерна на свою службу и 29 мая 1803 года перепоручила в его «начальство» два корабля, именуемые «Надежда» и «Нева». В специальном дополнении к п. XIV правление извещало о назначении Н.П. Резанова главой посольства в Японию и уполномочивало «его полным хозяйским лицом не только во время вояжа, но и в Америке».

И, наконец, 10 июля 1803 года Александр I утвердил официальные инструкции Н.П. Резанову, в которых ясно были выделены слова: «Сии оба судна (т.е. «Надежда» и «Нева») с офицерами и служителями, в службе компании находящимися, поручаются начальству вашему».

С самого начала путешествия Крузенштерн стал искать ссоры с Резановым. Множество попыток Крузенштерна унизить в глазах подчинённых значение Резанова привели к тому, что умный, образованный и деликатный Резанов, с поразительным терпением переносивший оскорбления и подчинявшийся всем строгостям судовой дисциплины, занемог расстройством нервной системы.

Несмотря на болезнь Резанова, Крузенштерн не щадил его и дошёл до того, что решился Резанова, облечённого званием Чрезвычайного посланника, предать суду.

Вот что писал сам Резанов:

«Чувствуя такие наглости, увидя на другой день на шканцах Крузенштерна, что было 2-го числа, сказал я ему: «Не стыдно ли ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению на меня возложенного». Вдруг закричал он на меня:

– Как вы смели сказать, что я ребячусь!

– Так, государь мой, – сказал я, – весьма смею как начальник ваш.

– Вы начальник! Может ли это быть! Знаете ли, что я поступлю с вами, как вы не ожидаете?

– Нет, – отвечал я, – не думаете ли и меня на баке держать, как Курляндцева? (Академик Курляндцев участвовал в экспедиции в качестве живописца.) Матросы вас не послушаются, и сказываю вам, что ежели коснётесь только меня, то чинов лишены будете. Вы забыли законы и уваженье, которым вы уже и одному только чину моему обязаны.

Потом удалился я в свою каюту. Немного спустя вбежал ко мне капитан, как бешеный, крича: «Как вы смели сказать, что я ребячусь, знаете ли, что есть шканцы? Увидите, что я с вами сделаю».

Видя буйство его, позвал я к себе надворного советника Фоссе, государственного советника Крыкина и академика Курляндцева, приказав им быть в моей каюте и защитить меня от дальнейших наглостей, кои мне были обещаны. Потом капитан ездил на «Неву» и вскоре возвратился, крича: «Вот я его проучу». Спустя несколько времени прибыли с «Невы» капитан-лейтенант Лисянский и мичман Берг, созвали экипаж, объявили, что я самозванец, и многие делали мне оскорбления, которым при изнурённых уже силах моих повергли меня без чувств. Вдруг положено вытащить меня на шканцы к суду. Граф Толстой бросился было ко мне. Но его схватили и послали лейтенанта Ромберга, который, пришед ко мне, сказал: «Извольте идти на шканцы, офицеры обоих кораблей ожидают вас».

Лёжа, почти без сил, ответил я, что не могу идти по приказанию его.

«Ага! – сказал Ромберг. – Как браниться, так вы здоровы, а как к разделке, так больны». Я отвечал ему, чтоб он прекратил грубости, которые ему чести не делают, и что он отвечать за них будет. Потом прибежал капитан. «Извольте идти и нести ваши инструкции, – кричал он. – Оба корабля в неизвестности о начальстве, и я не знаю, что делать». Я отвечал, что довольно уже и так вашего ругательства, я указов государственных нести вам не обязан, они более до вас, нежели до офицеров, касаются, и я прошу оставить меня в покое, но, слыша крик и шум: «Что, трусит? Мы уж его!», решился идти с высочайшими повелениями. Увидя в шляпе Крузенштерна, приказал ему снять её, хотя из почтения к императору, и, прочтя им высочайшее ко мне повеление начальства, услышал хохот и вопросы: «Кто подписал?» Я отвечал: «Государь наш Александр». – «Да кто писал?» – «Не знаю», – сказал я. «То-то не знаю, – кричал Лисянский. – Мы хотим знать, кто писал, а подписать-то знаем, что он всё подпишет».

Наконец, все, кроме лейтенанта Головачёва, подходили ко мне со словами, что я бы с вами не пошёл, и заключали так: «Ступайте, ступайте с вашими указаниями, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна». Иные со смехом говорили: «Да он, видишь, ещё и хозяйствующее лицо компании!» – «Как же, – кричал Лисянский, – и у меня есть полухозяин приказчик Коробицин!» А лейтенант Ротманов добавил: «Он у нас будет хозяином в своей койке; ещё он прокурор, а не знает законов, что где объявляет указы – и, ругая по-матерну, кричал: – Его, скота, заколотить в каюту». Я едва имел силу уйти в каюту и заплатил жестокой болезнью, во время которой доктор ни разу не посетил меня, хотя всем известно было, что я едва не при конце жизни находился. Ругательства продолжались, и я принужден был, избегая дальнейших дерзостей, сколь ни жестоко мне приходилось проходить экватор, не пользуясь воздухом, никуда не выходить до окончания путешествия, и по прибытии в Камчатку вышел первый раз из каюты своей».

По прибытии на Камчатку Резанов отправил донесение в Нижнекамчатск, и 1 августа 1804 года генерал-губернатор Кошелев прибыл на корабль с шестьюдесятью солдатами. Началось следствие. Кошелев нашёл Крузенштерна виновным в неподчинении Резанову и нанесении ему оскорбления как Чрезвычайному посланнику. Крузенштерн признал себя таковым и просил Кошелева помирить его с начальником экспедиции. Кошелев согласился и вскоре убедил Резанова поставить интересы дела выше личных обид. 8 августа 1804 года командир корабля и все офицеры явились на квартиру Резанова в полной форме и извинились за свои поступки. Резанов в тот же день написал Кошелеву письмо, в котором объяснил, что хотя он и просил произвести по известному делу законное следствие, но считает раскаяние господ офицеров, в присутствии его принесённое, порукою в их повиновении: «…весьма охотно всё случившееся предаю забвению и покорнейше прошу вас оставить бумаги мои без действия».

Добавлю лишь, что в эту экспедицию Резанов, сын председателя гражданской палаты губернского суда в Иркутске, собирался безутешным вдовцом – в 1802 году от родильной горячки умерла его жена Анна Григорьевна, дочь хорошо нам известного основателя первых русских поселений в Америке Григория Ивановича Шелихова.

А в марте 1806 года «Юнона» пришвартовалась в заливе Сан-Франциско…

И, кстати, читайте газеты!