– Татьяна, вы уже бывали в Иркутске?

– Спектакли не ставила, но в прошлом году принимала участие в Театральной лаборатории «Молодые режиссёры детям», инициированной ТЮЗом имени Вампилова. А когда я работала над постановкой повести Валентина Распутина «Живи и помни», то побывала в большой экспедиции в Восточной Сибири. Из Москвы до Братска мы ехали на поезде, потом до Иркутска добирались по Ангаре. Останавливались в разных населённых пунктах, иногда в палатках жили, побывали в доме Распутина в Аталанке. 

– Что вам дало это путешествие?

– Я сама писала инсценировку «Живи и помни». И, конечно, эта поездка напитала меня: и запахами, и цветом, и впечатлениями. Я коренная москвичка, и я увидела в Сибири совсем других людей  – суровых, крепких, сильных. В результате «Живи и помни» я поставила в Ивановском драматическом театре и Стерлитамакском театре на башкирском языке. А когда мы в финале нашей экспедиции добрались до Иркутска, дошли до театра, я стояла рядом с памятником Вампилову, смотрела на здание театра и думала: «А приведётся ли когда-нибудь что-нибудь здесь поставить?» И когда нынешней осенью в Иркутск приехала, то пришла, встала рядом с Вампиловым и вздохнула: «Вот оно, осуществилось!» 

– Анатолий Андреевич Стрельцов пригласил?

– Да. Мы с ним встретились в Москве и два часа, если не три, нарезали круги по Страстному бульвару и говорили о театре. Он оставил мне свободу выбора в постановке, настояв лишь, чтобы это было полотно. Я попросила время подумать, перебирала одно название, другое, третье. Что-то уже шло в театре, а я точно не хотела повторяться, я всё время хочу новые миры, в том числе и для себя, открывать и что-то этим решать. У меня большой режиссёрский портфель, но в нём пока не было Булгакова. И как-то я еду в машине, и само  по себе всплывает название, я призыв этот услышала. Анатолий Андреевич сразу принял Булгакова, но со словами: «Фильм гениальный был снят. А вдруг мы не вытянем?» Но я считаю, что кино и театр  – разные виды искусства, здесь нет и не может быть никаких соревнований. 

– У Булгакова две гениальные пьесы – «Дни Турбиных» и «Бег». Почему вы выбрали последнюю?

– Вокруг героев «Дней Турбиных» постепенно рушится мир, но они ещё стоят в быту, на земле. А «Бег»  – это полная оторванность, это люди без кремовых занавесок на окнах и без зелёных ламп, они уже осиротели. Булгаков сам художественный жанр пьесы определил как «Восемь снов». Одноимённый фильм несколько бытовой получился, в нём есть лишь небольшие вкрапления сновидческого, в основном всё происходит на земле. А я с первого дня репетиций, как мантру, повторяла актёрам: «Это сны. Нам всем надо делать сны». Мы с художником назвали постановку сновидческой реальностью. И в этом определённая трудность оказалась – в пьесе есть бытовая логика, сюжет, событийный ряд, конкретика, но существуют герои уже не в быту. Они Родину проиграли, потеряли, вынуждены были от неё отказаться. Родину не только как страну, имеются в виду среда, дом, родители, другие родственники. И я называю это состояние сиротством. Когда мы начали разбирать пьесу, оказалось, что ни у кого из героев нет биографии. И я запретила актёрам сочинять биографии своих персонажей, потому что это могло привести к быту, а я настаивала на снах. Они такие, какие есть здесь и сейчас. Мы, кстати, изучили историческую составляющую пьесы и всех прототипов главных героев. 

– В чём была главная трудность при постановке? 

– Булгаков  – очень масштабный автор, он больше, чем конкретная частная история. И в этом трудность, потому что актёры всегда хотят рассказать конкретную частную историю.  Сны как раз дают возможность уйти от частной истории.

– А почему эту пьесу Булгакова всё-таки мало ставили? Пришёл ответ на этот вопрос?

– У меня до сих пор нет ответа почему. И дело ведь не только в том, что это трудная пьеса. Кстати, именно «Бег» был любимым детищем Булгакова. Как писала  в воспоминаниях его жена, когда пьесу запретили к постановке, было такое ощущение, что в доме умер ребёнок. 

– Художник по костюмам, художник-постановщик также приглашённые?  

– Нет, это иркутская команда: Оксана Готовская – художник по костюмам, Александр Плинт – художник -постановщик. Сценографический образ спектакля – то ли пристань разрушенная, то ли здание вокзала, но тоже разрушенное. Восемь снов в постановке разделены, но единый образ пристани, к которой они пытаются причалить, остаётся. Ещё один важный образ, который присутствует на афише спектакля, уже заинтересовавший зрителей,  – это туман. Герои потерялись в этом тумане, герои осиротели. Спектакль очень музыкальный, он всё время звучит. И это тоже некий космос, музыка сфер. Музыкальное оформление я подбирала сама. 

– Как подбирали актёров на роли?

– Сначала расклад никак не удавался: всё вроде есть, а точки сборки нет. Должно было щёлкнуть в голове, но у меня никак не щёлкало. А когда я увидела на сцене Николая Васильевича Дубакова, увидела глубину проживания им роли, то всё сложилось. Николай Дубаков играет генерала Чарноту, Степан Догадин – Хлудова, Владимир Орехов – Африкана, Анастасия Пушилина – Серафиму Корзухину, Сергей Дубянский – Голубкова. 

 – Какой самый главный вопрос, на ваш взгляд, ставит эта пьеса?

 – Мне разгадать Булгакова помог исследователь его творчества Анатолий Смелянский. Путь был короткий, надо было, чтобы кто-то за руку взял и повёл. Меня взял за руку Анатолий Смелянский. Процесс временами был очень трудный. Во многих своих произведениях Булгаков поднимает  важный для себя вопрос – кто ответит за пролитую кровь? Об этом, например, спрашивает Елена Тальберг в «Белой гвардии». И в нашем спектакле тоже задаётся этот вопрос – кто ответит? Люди выброшены, они сироты. Кто виноват? Но мы не разбираем, кто виноват. Мы только показываем, как люди в этом колесе перемалываются, разбегаются друг от друга и в конце концов все уходят в небытие.