Красили снег известью к приезду кубинского лидера

– У всех всё по-разному складывается. Какая ваша история? Когда вы заболели сценой?

– Моя история начинается с увлечения литературой всё-таки. У меня была читающая семья, папа собирал книги, и я с детства был приучен много читать. Когда мы учились в шестом классе, проходили ранние чеховские рассказы. И решили их инсценировать, а я руководил процессом. Мы сделали два отрывка – из рассказов «Хамелеон» и «Толстый и тонкий». В нашем классе учился парень, у которого мама в музыкально-драматическом театре работала костюмером. Мы натащили настоящих шинелей, нацепили бороды. Класс был мобильный, творческий, и на следующий год мы сделали уже большую цирковую программу с акробатикой, фокусами, клоунадой, жонглированием. Втянули родителей: они шили нам костюмы, готовили реквизит. 

Вообще, я занимался спортом, гимнастикой, баскетболом. И немного играл в самодеятельности. Но в 16 лет мама пыталась отправить меня по стопам братьев-технарей и отца-металлурга, уговаривала на Уральский политехнический институт. Я всячески сопротивлялся, даже прыгал со второго этажа и убегал на свои занятия, когда мама меня запирала со словами: «Готовься к экзаменам!» И в 16 лет был принят в труппу театра кукол. Начинал учеником кукловода, через полгода дали корочки «артист-кукловод третьей категории». И я уже поступал в училище, будучи актёром театра кукол. Мама сдалась.

– Ранний трудовой опыт полезен, на ваш взгляд?

– Я в 18 лет поступал, понимал, куда и зачем иду. Уже был с театром на гастролях, знал производство изнутри, представлял, что меня ждёт. Было интересно работать, на сцене служили актёры старой школы, у которых можно было учиться мастерству. Отучившись год, на три ушёл в армию. Я младший лейтенант запаса танковых войск. Служил в Горьком, от службы остались очень хорошие впечатления, это школа жизни. Прошёл учебный батальон, там гоняли так, что будь здоров. Это был гвардейский показательный учебный батальон, и к нам даже Фидель Кастро приезжал. Мы к его приезду снег известью красили, чтобы белее был. 

– Какое впечатление произвёл кубинский лидер?

– Красивый, брутальный мужик. За ним действительно можно было пойти. Много улыбался, говорил про дружбу.

– А дальше?

– Посла армии вернулся в Свердловское театральное  училище. Я учился на драматическом отделении у Георгия Николаевича Полежаева, народного артиста Украинской ССР, заслуженного артиста РСФСР. Его имя значится в Советской театральной энциклопедии. Он в своё время учился в Москве у Станиславского. Так что я через одно рукопожатие – выкормыш Станиславского, могу этим похвастаться.

– Сейчас вы один из ведущих преподавателей в Иркутском театральном училище. Сравнивая своё обучение и обучение сегодняшних студентов, что можете сказать? Система театрального образования за эти 50 лет поменялась? 

– Я пытаюсь учить тому, чему меня Полежаев учил. Есть классическая, стабильная школа русского классического театра переживаний. И эта базовая история должна в театре всё-таки оставаться непоколебимой. Другое дело, что методика может меняться. У нас таких тренингов, как сейчас, не было. Когда я работал в ТЮЗе с замечательным режиссёром Вячеславом Кокориным, он много занимался педагогикой, Михаилом Чеховым. Когда он создавал свою школу, я тоже участвовал в разработке этой системы. Мне кажется, сегодня метод преподавания стал более агрессивным. Мы таких нагрузок, как сейчас ребята, не переносили. У нас было 2-3 урока мастерства актёра  в неделю, сейчас мастерство преподаётся каждый день. Не было столько движения – сегодня они изучают и  сцендвижение, и танец классический, и танец современный. Тренинги по сценречи и мастерству тоже через движение, через тело идут. Большая психофизическая нагрузка у современных студентов театральных училищ и вузов. 

«Дурочка» ошарашила 

– Ваша иркутская история началась с диплома, распределения в Сибирь?

– Когда я заканчивал училище в 1972 году, уже вовсю играл в Свердловском ТЮЗе и работал с режиссёром Борисом Преображенским. Он уехал в Рязань, и я после диплома тоже  поехал к нему, как к режиссёру, по приглашению. А потом его пригласили в Иркутск, и пятеро актёров за ним отправились в Сибирь. В том числе Олег Пермяков, сегодня он известен как режиссёр, недавно на нашей сцене он поставил «Поминальную молитву».  Мы друг друга называем братьями, потому что полгода жили в одной комнате. 

– Движение с запада на восток не воспринимали как некий регресс?

– Иркутск пугал, конечно: я за Уралом нигде не был. Мы с Олегом Пермяковым приехали в Иркутск в сентябре. Был мрачный вечер, шёл дождь, и стояла почему-то низкая облачность, не свойственная Иркутску абсолютно. Нас на вокзале встретили режиссёр Лев Титов с Борисом Преображенским, отвезли в гостиницу «Труда». А гостиница была из разряда «мама, не горюй». И я сразу решил: «Сбегу отсюда». На следующий день идём к директору, нас оформляют в труппу. И вечером попадаем на спектакль «Дурочка» по пьесе Лопе де Вега. И я был совершенно ошарашен этим театральным праздником. Прекрасная труппа, мощный актёрский состав, красивые женщины, оркестр живой… И такой яркий спектакль, что я сразу же влюбился в этот театр. Театральная жизнь в Иркутске тогда была очень интересной, намного интереснее, чем в Рязани, из которой я приехал. 

– В основном у вас был детский репертуар?

– ТЮЗ был прогрессивным театром, и спектакли шли самые разные. От нас не выводилась молодёжь. Нам дали общежитие на Богдана Хмельницкого, мы с Володей Гуркиным подружились, ночами пили чай и что-то покрепче и постоянно что-то интересное придумывали. Был ещё один режиссёр – Ксения Владимировна Грушвицкая. Потрясающая женщина с великолепным ленинградским университетским образованием. У неё были дворянские корни, она пережила блокаду. В Иркутск приехала с фибровым чемоданом, полным самиздата. Привезла Цветаеву, Солженицына, других авторов, которых мы ночами читали. И тогда же я познакомился с системой Михаила Чехова. Ксения Владимировна привезла книгу, которую в последний раз издавали в России в 1923 году. И мы по ночам занимались в общаге. Детей уложим и встречаемся в пустой комнате или у Ксении Владимировны. А в  1982 году в театр пришёл Вячеслав Кокорин, театралам его представлять не нужно. 

– Какие три роли из этого тюзовского периода вы могли бы назвать самыми значительными?

– Наверное, первый спектакль Кокорина по пьесе Леси Украинки «Лес­ная пьеса», где я играл Лукаша. И последний его спектакль – «Высокое напряжение» по Платонову. И работу Преображенского в заводном спектакле «Труффальдино». Я там играл главную роль. Две рубашки за спектакль приходилось менять, так мы выматывались.   

– Переход в драмтеатр как произошёл?

– В 1988 году уходит Кокорин, за ним из труппы увольняются 15 человек. Оставались мы с двумя спектаклями. Меня назначили исполняющим обязанности главного режиссёра. За год пытались театр реанимировать, пригласили из Казахстана Сашу Ищенко с женой Людмилой Стрижовой. Как-то выкарабкался ТЮЗ из этой ситуации. И однажды в десять вечера раздаётся звонок от Анатолия Стрельцова: «Ты что делаешь? Мы сейчас приедем. Одевайся, хотим тебя забрать». Он приехал с Изяславом Борисовым, прекрасный режиссёр был. Мне предложили роль в спектакле «Цепи». На любых условиях. Это был счастливый поворотный момент в моей творческой судьбе, да и в жизни тоже. Потому что оставаться в ТЮЗе было невыносимо. С женой посоветовался и с 1993 года работаю в драмтеатре имени Охлопкова.

Вспомнить себя плохого 

– Ваша режиссёрская волна тогда же накатила?

– Намного раньше. Я в ТЮЗе ставил спектакли. И, работая в ТЮЗе, ставил на сцене драмтеатра, в основном новогодние сказки. В 1970-х годах организовал в ИГУ два любительских коллектива – поэтический театр и театр драмы. С одной стороны, мне нужно было подрабатывать, потому что в театре я получал 85 рублей, подрастал маленький сын, мы жили в общежитии. Иногда не хватало денег дожить от зарплаты до зарплаты, бутылки собирали и сдавали, на макаронах сидели. Заработать на холодильник, стиральную машину можно было только в так называемый новогодний сенокос. Ну и актёр – профессия зависимая, когда ты только исполнитель. Поэтому меня всегда тянуло на постановочную работу, чтобы была возможность реализовывать себя и свои идеи. Тогда, в 1970-х, никто не мог ставить Уильямса, Флетчера и Сарояна, они были не рекомендованы в театрах, скажем так. И если в ТЮЗе непременно должны были идти датовские спектакли, то в студенческом театре я мог протаскивать этих авторов, ставить Жванецкого, и это был настоящий приток свежего воздуха. Словно форточку открыли в душной комнате. Первый спектакль я поставил по киносценарию Александра Володина «Происшествие, которое никто не заметил». И ввёл в него запрещённые стихи Володина, которые у меня были в сам­издате. Стихи просто прекрасные, я Володина очень люблю. Но со мной после этого имели беседу товарищи с улицы Литвинова.  Я выкрутился тем, что стихи Володина (другие) напечатали в «Ниве», предъявил им: «Вот его стихи в официальном журнале напечатали». 

– Вот это храбрость!

– Тогда мы все так жили. Время было интересное, и в университете было интересно.  Историки поставили очень любопытный спектакль – «Над пропастью во ржи» в соединении с Библией. Библейские тексты тоже были запрещены, конечно. В университете я ставил Флетчера, Сараяна и Уильямса, и эту одноактную пьесу назвал «Американский блюз». И мы придумали оркестр, джаз-банд, который в зрительном зале играл, а по залу ходила девушка и пела. Все три одноактовки шли одновременно, это был так называемый  симультанный театр, когда на сцене разворачивается несколько действий. И зрители могли наблюдать происходящее на железнодорожном полотне, в тюрьме и в квартире. Леонид Мацуев сочинил пять великолепных мелодий на стихи Лэнгстона Хьюза, американского поэта. После этой постановки Лёня порекомендовал меня Райкину в театральное училище как педагога. С его лёгкой руки Райкин пригласил меня на курс, и так в 1980 году началась моя вторая профессия. Затем я окончил ГИТИС как педагог-режиссёр. 

– А чем вам интересен молодёжный камерный «Подвал»?

«Только тот актёр, который может сыграть что-то про себя, наверное, выглядит достоверным и органичным»

– Его создали мои ученики.  И мне интересно там экспериментировать. Всё-таки академический театр в большей степени консервативен – при всём  моём уважении и почитании. Хотя сегодня в драме появилась другая сцена, у нас идёт Хармс, Ионеско.  Но для выражения немножко хулиганского экспериментального взгляда мне «Подвал» очень интересен. Мы поставили, например, «Равнодушных красавиц» Кокто, произведение, которое тот написал для Эдит Пиаф. Все три монолога – 17-летней девчонки, зрелой женщины и бабушки  – играет молодая талантливая Леся Шульц. В «Подвале» я освобождён от коммерческой нагрузки, мнения директоров или художественного совета. Я сам себе хозяин, выбираю произведения под себя. 

– Всё равно актёрская профессия не забывается. И последняя ваша работа – старик Карамазов. Любить его невозможно. Как вы вошли в этот образ не самого привлекательного литературного героя?

– Мне на Достоевского везло: я Алёшу Карамазова играл в Рязани в спектакле «Мальчики» (инсценировка Виктора Розова по первой главе «Братьев Карамазовых»); играл в «Униженных и оскорблённых», в спектакле «Село Степанчиково». В инсценировку «Брат Иван» меня пригласил мой ученик Дмитрий Акимов. И все играющие в спектакле – мои ученики. Я чувствовал ответственность, нельзя было ударить в грязь лицом. Понимаете, актёру надо быть искренним. Только тот актёр, который может сыграть что-то про себя, наверное, выглядит достоверным и органичным. Когда я не притворяюсь, когда что-то рассказываю про себя, тогда роль и получается. Во всех ролях, мне кажется, актёр должен душевное самораздевание продемонстрировать. Хотя не обязательно говорить про это вслух. И даже режиссёру не обязательно знать, про что я играю. Но актёр должен уметь находить в себе те черты, которые присущи персонажу. И мне кажется, что человек содержит в себе всё: и хорошее, и злое, и доброе, и мерзопакостное. Другое дело, что в силу воспитания и внешних условий мы так или иначе подавляем в себе какие-то черты, а какие-то начинаем усиливать. Не думаю, что у меня нет мыслей, которые были бы похожи на мысли Фёдора Павловича Карамазова. Как вживаться в такую роль? Наверное, вспомнить себя плохого. 

– Смелое заявление!

– А в вас разве нет плохого? Думаю,  что есть. Необязательно же быть в душе стариком Карамазовым. А как играть Александра Матросова, к примеру? Я не знаю, бросился бы я на амбразуру или нет. Но, наверное, в каких-то своих фантазиях я совершал подвиги. И о них стоит вспомнить, репетируя роль Матросова. 

– Больше 50 лет насчитывает ваш театральный стаж. Как вам всё это ещё не осточертело?

– А вот не осточертело! Часто думаю – надо сокращать что-то. Пытался уйти из училища, через год меня снова притянули. Начинаешь уже уставать, конечно. С другой стороны, так сложилось, что мне дома нечем заниматься, это не очень хорошо, я понимаю. Вот так и получается, что вся жизнь проходит в театре, в училище и в «Подвале».