– Слышу, кто-то топчется на пороге библиотеки, – вспоминала Валентина. – Я не сразу узнала бывшего механика нашего гаража: похудел, постарел, куда делись его кудри. А в молодости был хоть куда! Взял в жёны прекрасную девушку Нину, кто же знал, что будет дальше? Вскоре после рождения детей мужик запил. Во хмелю был яростный, сам не свой. Дома устраивал погромы, выгонял своё семейство на мороз. Сколько раз они по-соседски спасались у меня. А потом Иван на виду у всех сошёлся с нашей продавщицей, и они укатили в неизвестность. И вот на тебе! Явился – трезвый, кающийся.

Валентина объяснила ему, что поздновато он приехал. Его жена Нина умерла через год, как он бросил семью. Детей тогда забрали в интернат. До их совершеннолетия дом стоял заколоченный. Потом они вернулись в него, но собственную жизнь организовать так и не смогли. Увлеклись отцовским пороком – пьянством. Дочь ушла к сожителю, у них родился ребёнок. В годик, голодного и больного, его забрала опека. Мать теперь обмывает это горе. Вот к таким деткам и приехал папаша. 

Иван повздыхал и вдруг с мольбой обратился к Валентине как к давней своей соседке: не сможет ли она сопроводить его к «ребятишкам»? Один он боялся показываться им на глаза. Валентина согласилась. Вот и дом Куманьковых. Полусгнивший штакетник давно на земле, ещё немного, и завалится чёрная труба на крыше. Дверь почему-то оказалась распахнутой настежь. Зашли внутрь. И такой бедой сразу повеяло! В доме не пахло жилым, был полный кавардак. На ледяном заплёванном полу лежал сын Куманькова, около его уха стояла недопитая бутылка водки. Отец встал на колени: «Очнись, сынок, это я, твой папа!» Наконец парень открыл глаза, было видно, что он долго соображал, кто перед ним такой. И вдруг его лицо исказила гримаса ярости. С положения лёжа, не говоря ни слова, он ударил пришельца прямо в челюсть. Куманьков отлетел к печке и задел головой скамью. На него опрокинулось ведро с водой. Валентина кое-как вывела его из дома. Говорить с сыном было не о чем, да и опасно.

К дому, где жила дочь, им пришлось бежать, потому что куртка Ивана была мокрой. Поднимаясь на крыльцо, они услышали громкую музыку и людские голоса. Гульба здесь была в самом разгаре. В папиросном дыму Куманьков не мог никого толком разглядеть, поэтому смиренно снял шапку и сказал: «Здравствуйте, люди добрые, вот приехал к дочери своей». Но на его слова никто не обратил внимания. Тогда Валентина подошла к женщине, сидящей в углу, и что-то отдельно попыталась ей сказать. Та тоже не могла понять, кто этот человек в мокрой куртке и что ему надо. Потом до неё дошло. Дочь выключила музыку, и все увидели, что её лицо побагровело. Никогда в жизни, даже находясь несколько лет на зоне, Куманьков не слышал такого страшного мата, к тому же вылетающего из женских губ. Он увидел в  руках дочери графин: «За мамку сейчас тебя убью!» Они успели выскочить во двор.

– Куда деваться, пришлось вести бывшего соседа к себе домой, – продолжала Валентина. – Автобус рано утром, не на улице же его оставлять. Объяснила всё мужу, тот не подал гостю даже руки. Куманьков был подавлен всем увиденным. Ему хотелось с нами поговорить, что-то доказать. Только не было никакого желания его слушать. Напоили чаем, уложили спать. А утром я отвела его на остановку. Стоим, ждём автобуса, вдруг он вытаскивает 500 рублей, мол, купи Нине цветочков на могилку, не смог у неё побывать. Я его заверила, что могила Нины в порядке, а деньги ему нужны самому. И тут Иван произнёс:    

– Когда я встречусь с ней там (он уважительно показал пальцем в небо), то попрошу у неё прощения.

– Понимаете, – заключила Валентина, –  у него даже мысли не возникло, что он может оказаться совсем в другом, противоположном месте, если оно, конечно, есть…

Наш поезд приближался к Чуне. За окошками больше не горели тревожные костры. Моя попутчица подъезжала к дому, а меня ждали командировочные встречи. Но половина блокнота была уже исписана. Чужая жизнь, чужая боль. И одно только слово стучало молоточком в этой истории: поздно, поздно, поздно!