«А тут Моцарт: «Тра-ля-ля-ля-ля»

Иван Вырыпаев для Иркутска – символ, «один из уехавших». Нас ещё волнует, что он уехал, его, понятно, уже нет. Вырыпаев в нынешней своей ипостаси – не просто автор пьес, он практикует йогу, занимается театральным образованием, психологией. И все эти свои умения он готов приложить к Иркутску. «Если бы, например, мэр города или губернатор сказал: «Иван, вот тут на Байкале мы построим вам центр развития», – я, конечно же, приезжал бы сюда, занимался здесь с детьми, инвалидами, с разными людьми. У меня всё есть для этого. То есть вопрос в некоем желании у самого города». 

– Вы обсуждали это с мэром или губернатором?

– Нет, не обсуждал. Я не такой человек. Всё-таки есть разного типа люди, есть активные, как Денис Мацуев. А я такой человек: когда меня приглашают, я прихожу, потому что я не организатор, у меня просто не получается это. И потом, у меня всё время есть какие-то дела. Сейчас мы живём в основном в Польше, я езжу много. Дочка пошла в садик в Польше, там работа. Самое интересное – это когда люди уезжают, но и здесь что-то делают. Но надо же создавать условия, я ничего нового в этом не скажу. Условия для молодых людей. Когда я уезжал отсюда, то, чем я хотел заниматься, в Иркутске просто невозможно было делать. А в Москве создавались условия. Это были не финансовые условия. Никто не позвал меня и денег мне не дал. А просто люди там стали делать Театр.doc. 

– Условия – это что? Площадка? 

– Условия – это возможность для развития. Всё. Это необязательно деньги. И если мы хотим, чтобы здесь регион развивался, в том числе и с точки зрения бизнеса, то, конечно, нужно развивать культуру.

Иван Вырыпаев в этот приезд выступал в Иркутске на площадке Иркутского областного художественного музея, в Доме кино. Наверное, актёры и режиссёры были в залах на его встречах. Однако журналистам он сказал, что так и не зашёл в местные театры. «У меня нет связей с местной театральной общественностью, – признался он. – Я знаю, что здесь есть мои однокурсники. Я буду очень рад их видеть…». Тем не менее в один иркутский театральный подвал Иван Вырыпаев попал. Молодые актёры сами сняли подвал и создали центр «Новая драма», руководитель проекта – актёр ТЮЗа Вадим Карионов. Журналисты заметили, что театральной молодёжи с трудом удаётся преодолеть сложившийся консерватизм города. Иван Вырыпаев сказал: «Понимаете, классическая музыка – это прекрасно, замечательно, что она есть. Но дело в том, что Иркутску нужна не классическая музыка. Давайте говорить честно: зачем вам классическая музыка?» 

– Залы битком набиты!

 – Я это понимаю! Но городу нужно современное искусство, потому что без современного искусства ничего не развивается. Да, современное искусство – это риск для тех, кто это организовывает. Там ещё и сматерятся… А тут Моцарт: «Тра-ля-ля-ля-ля». И точно мы знаем, что ничего неожиданного не случится. Но дело в том, что именно современное искусство делает скачок! А без ошибок современное искусство не бывает. Оно всегда будет ошибаться и делать шесть чудовищных проектов и два хороших. Вот такая пропорция. 

Движение в Листвянку

«В театре я никогда не был разрушителем
каких-то канонов»

На лекции в художественном музее режиссёр говорил о той же проблеме, но уже шире. Как традиция в искусстве подменяет собой сакральное и становится мёртвой дог­мой и есть ли третий путь, отличный от модерна? Вырыпаев сделал из этого часовой спектакль, который трудно передать словами. И начал он со смысла жизни. «Представьте, что вы хотите попасть в Листвянку. Значит, у вас появляется цель, – начал он. – Туда можно попасть разными путями – на машине, велосипеде, автобусе… Но вы знаете точно, что вы движетесь в эту Листвянку. Вы вышли утром из дома, идёте к вокзалу, встречаете товарища, он предлагает выпить кофе, вы смотрите на часы, понимаете, что у вас есть время и вы можете выпить кофе, вы пьёте кофе, но в этот момент вы едете в Листвянку. Движение и цель – это невероятно важные вещи». 

Эпоха постмодернизма, в которую нам довелось жить, имеет одно свойство – у человечества нет одной общепризнанной истины. Нет «хороших» или «плохих» книг, нет «правильного» или «неправильного» театра. «Истина у каждого своя, каждый человек – носитель маленького фрагмента, своих взглядов на жизнь, и поэтому у каждого есть своё мироздание, свой мир, – сказал режиссёр. – И весь мир состоит из осколков, и единой общей истины быть как таковой не может». Попытки ввести «единую общую истину», единый порядок – провальны. «Единый порядок – это такая теория, которая возникла из области традиционализма. По сути, есть два понятия – традиционализм и постмодернизм». (Здесь и далее мы будем пользоваться той терминологией, которую на лекции употреблял сам Иван.)

– Каким образом появляется традиция? – рассуждает Иван. – Я живу в Польше, где есть замечательная традиция 24 декабря, в сочельник, отмечать Рождество. Каждый год моя жена, где бы мы ни захотели оказаться, обязана с семьёй быть у её родителей 24 декабря. И нет никаких причин, которые могли бы оправдать наше отсутствие. Традиция, выросшая в результате тёплых отношений, переросла в догматическую структуру, которую мы отождествили с этим теплом и смыслом. Любая традиция, которая возникает из сакрального пространства, рано или поздно превращается в догматику. Однако Вселенная постоянно в динамике, она развивается. 

Приходит время, когда эпоха пост­модернизма разваливает традицию. А традиция всегда оперирует общепринятыми критериями. «Возьмите «Джоконду», а рядом поставьте портрет, который нарисовал, например, я, – говорит Иван. – И вам бы в ту эпоху сразу стало очевидно, кто хорошо рисует – я или Леонардо да Винчи. Руки прописаны не так, лицо не так… Потому что у вас был бы абсолютно нормальный критерий, по которому можно установить, кто работает правильно». Но однажды появился «Чёрный квадрат», а потом Энди Уорхол, и получилось, что мастерство рисунка не главное, критерий сместился в область художественной концепции и бренда. А потом постмодернизм развалил и эти последние критерии. «Если бы сейчас вы поставили рядом картину Леонардо да Винчи, а я бы нарисовал что-то такое… – Иван рисует на доске два круга и квадрат. – Любой искусствовед, директор музея, кто угодно, никто не докажет, что вот это хуже уровнем, чем то, что сейчас висит в этом зале. Потому что любой аргумент, который вы приведёте, я смогу отбить. Если вы скажете: «Это невыразительно», – я отвечу: «А я этого и хотел». «Плохо прорисованы руки», – а я в ответ: «Я и мечтал об этом». Постмодернизм развалил сами критерии. Очень трудно оценить что-либо. Развал этих критериев сделал жизнь обычного человека очень неспокойной и небезопасной. Потому что когда у тебя есть традиция, то вроде бы понятно, она за тебя думает, решает. А когда у тебя нет традиции, тебе не на что опереться, и это пугает. Именно поэтому во всём мире праворадикальные силы лидируют на выборах, потому Дональд Трамп и популярен сейчас на выборах в США – он оперирует стандартными традиционными ценностями. Человек отрицает либерализм, потому что либерализм – это очень опасно. Постмодернистское мышление развалило традиционные паттерны, и человек не знает, как себя вести». 

Одни цепляются за традицию, которая уже не ведёт к сакральному, а другие ратуют за развал всего и вся. Что может объединить этих людей? «Когда мы с папой долго спорили и наконец-то устали, к нам в комнату зашла его маленькая внучка, которой три года, мы улыбнулись, и в этой улыбке мы с ним оказались равны, – говорит Вырыпаев. – Это чувство доброты, красоты, открытости. И тут не важно, буддист ты или православный… Любой, даже самый страшный, политик при виде ребёнка скажет: «Ах!», и это «Ах» равно «Ах» любого другого человека. Оно одинаково универсально, это очищение изнутри. «Ах» имеет нескончаемую глубину, и если мы идём в эту глубину, мы попадаем в огромное пространство, которое наполняет силой, красотой, эмоциями, состраданием». Здесь начинается творчество, и в этом – смысл жизни. И Листвянка, разумеется. 

«Если я буду помнить, что движение в Листвянку свято, сам путь туда является моей целью, то я соединю в себе все три вещи – постмодернизм, традиционализм и созерцательность, – убеждён Вырыпаев. – Для того чтобы постмодернизм не спорил с традиционализмом, нужно расширять границы. Но граница должна расширяться изнутри. Когда ты освоил определённый факт, ты можешь расслабиться и освоить новое содержание, граница раскроется. Расширение границы и есть творчество. Если говорить о смысле жизни, то он в творчестве, творческом процессе». 

«Я такая реинкарнация Островского»

«Сам искренне занимаюсь тем, что пишу пьесы, и это главное моё занятие, в котором я чувствую себя на 100% ответственным за то, что делаю, – говорит Иван Вырыпаев. – Я больше всего в театре занимаюсь педагогикой, поскольку театр для меня – это такой духовный путь, связанный с йогой или ещё какими-то вещами». Бывший худрук «Практики», а ныне продюсер театра, Вырыпаев до сих пор критикой не разгадан. Он утекает меж пальцев любого критика, а критики ему, надо сказать, благоволят. Да и не он один утекает. Попытки объединить Петрушевскую, Сигарева, Пресняковых, Вырыпаева в само по себе не очерченное понятие «новой драмы» начала XXI века предпринимаются, но каждый драматург – такая своя Вселенная, что трудно это сделать. Желание критиков чем-то скрепить эту разнородную компанию драматургов естественно. Например, просторечным словом «чернуха». Или каким-нибудь более наукообразным термином типа «дискурса насилия». 

Автор «Кислорода», «Бытия № 2», «Июля» на вопрос журналиста о жестокости говорит: «Где вы у меня увидели жестокость, кто вам сказал?» – и, более того, называет себя «одним из динозавров классического театра». «В театре я никогда не был разрушителем каких-то канонов, – говорит Вырыпаев. – Знаете, что я делаю? Я занимаюсь театром Островского, я такая реинкарнация Островского. Тот театр, который существует сегодня, это и есть Островский. Только не путайте, поймите, что форма претерпевает изменения, но подход именно такой. Мои учителя – это классические педагоги, мой мастер, покойный Александр Михайлович Поламишев, – автор книги о действенном анализе пьесы, а я сам преподаватель действенного анализа пьесы. Моя пьеса – это классическая пьеса, по сути, с конструкцией событийного ряда». 

Вырыпаев из интервью в интервью рассказывает о Медее в древнегреческом театре: 

– Почему в Древней Греции можно было смотреть «Медею», а сейчас нельзя? Потому что она была лишена психологизма. Древний зритель смотрел миф, и потом наступал катарсис. Это не хеппи-энд, катарсис – когда в конце всё плохо, а ты легко выходишь, очищенным. За счёт чего? За счёт того, что энергия освобождена, разблокируется. Квентин Тарантино разблокирует энергию. Ты смотришь «Убить Билла» и выходишь с хорошим настроением, ты же не попадаешь в депрессию. А посмотрите любой мало-мальски артхаусный фильм, это же невозможно, сразу депрессия, страх, ужас, патология. 

– А после ваших пьес не бывает такого?

– Не бывает. Надеюсь, что не бывает, я не слышал, я не знаю. Мы играем всё очень светлое. У меня есть одна опасная пьеса – «Июль». Зачем людей напрягать, людей надо расслаблять в хорошем смысле, и так сейчас очень напряжённое время. Я даже придумал высказывание внутреннее: «Мы все говорим, что люди плохие. Мы это уже знаем, ок. Ну, давайте начинать говорить, что люди хорошие». Кто-нибудь сделает фильм, что люди хорошие? Я бы хотел посмотреть больше фильмов про то, что люди хорошие. 

Иван Вырыпаев убеждён, что делает спектакли для людей, а не для критиков. И такая обязательная демоническая фигура арт-хаусного мира, как критик, его удивляет. «Вы поймите, что это целая индустрия под названием «критика», – говорит он. – Она вылетела напрочь. Она просто не существует, это люди, которые ничего не понимают. Мы в театре «Практика» критиков просто отменили, мы их не зовём. Ещё есть фестиваль, фестиваль – это место, где собираются люди определённые и смотрят на определённое, и вот эти бренды и тренды они и продают. Нормальное сегодня искусство – это для обычных людей, которые покупают билеты. Люди приходят, стоят в очереди, а в театр «Практика» очень дорогие билеты не для того, чтобы испытать что-то плохое. Они же не мазохисты. Есть один такой момент. Когда я пишу пьесу, я думаю: «Я мог бы позвать свою маму?» Она не жива… Но если бы была жива, мог бы я позвать маму, мог бы детей позвать? Я бы никогда не выпустил пьесу, на которую не мог бы позвать маму. Может быть, она бы ей не понравилась, может быть, она бы её не поняла… Но я бы не написал то, что ей бы не смог показать». 

«Я нащупал структуру жанровой игры»

«Возьмите «Джоконду», а рядом поставьте портрет,
который нарисовал, например, я»

Осенью в «Современнике» будет поставлена пьеса Вырыпаева «Солнечная линия», главных героев, ссорящуюся пару, будут играть Чулпан Хаматова и Антон Кузнецов. Об этой пьесе Вырыпаев говорит так: «Наступила такая большая перемена творческая. Внутри. Я почувствовал, как устроена пьеса, долго к этому шёл. И нащупал вот такую структуру жанровой игры». Жанровая игра – это то, чем Вырыпаев не устаёт восхищаться у Тарантино. И фильмы Тарантино, что интересно, называет «пьесами». 

– Как вы работаете над пьесами?

– Первую пьесу я написал здесь, в Иркутске. Она называлась «Сны», и она о моих друзьях, которые гибли от героина. Я учился в 63-й школе. У меня такое количество людей погибло от героина, в Глазково это было что-то запредельное. Меня спасло театральное училище, потому что мы пили, а не кололись. Слава алкоголю. Погиб мой близкий друг. Это были 1990-е годы, и когда такой человек шёл к врачу, врач говорил: «Эх ты, наркоман!» Люди были брошены. И первую пьесу я написал не для того, чтобы быть драматургом, а просто надо было об этом говорить, а я не знал… Не было таких пьес. Сейчас я пишу уже по-другому…

– Откуда возникло «Бытие № 2»?

– Это очень красивая трагическая история. Я был в Германии на фестивале со своим спектаклем «Кислород». Там были немецкие продюсеры, женщину эту звали Мария, она сидела напротив меня, была очень большим продюсером. «Иван, у тебя есть какая-нибудь пьеса? Я хочу профинансировать твою пьесу в Германии», – сказала она. У меня ничего не было, вообще ничего. Я просто понимал, что это немецкий продюсер, что у него есть деньги, а у меня нет, я из России. И так просто сказал: «У меня есть пьеса про женщину, которая болеет шизофренией». Она говорит: «Это интересно, пришлите мне». Я пришёл домой и написал от имени женщины, Антонины Великановой, сам себе на машинке, и сам себе прислал от её имени. С рисунками. Всё сделал и отправил этой женщине. Она сказала: «Иван, это очень интересно, у меня сестра болеет шизофренией». Она профинансировала эту пьесу, а потом покончила с собой. Потому что это она болела шизо­френией. У неё была очень большая должность, и болезнь было очень трудно скрывать. И она повесилась. И так получилось, что Антонина Великанова правда есть…

Его пьесы и правда как-то выходят за сцену и влияют на реальность. Пьеса «Иллюзии» была написана Вырыпаевым в Гималаях, а в июле 2012 года я была на одноимённом спектакле в театре «Приют комедиантов» в Петербурге. Пьеса заканчивалась так: «Ведь должно же быть хоть какое-то постоянство в этом переменчивом космосе? – спросил у космоса Альберт. И в эту самую секунду его сердце остановилось». Последние слова на сцене произнесли две женщины. Первая: «И всё это закончилось». Вторая: «До свидания». Зрители замерли. И вдруг зазвучал голос в микрофон: «Сегодня у Ивана Вырыпаева родилась дочь…».

Недавно драматург получил заказ на сценарий для компании «Культ­Кино». Как он заявил в одном из интервью, «это будет боевик-фэнтези с большим бюджетом, 3D и с сопродюсерами из разных стран». «Я очень люблю жанровое искусство в кино, – сказал он. – Я просто считаю, что высочайший вид искусства – именно жанровый. Это странно от меня слышать, потому что я режиссёр артхаусного кино. Но я не поклонник артхаусного, авторского кино совершенно. Не задавайте мне вопрос, почему я это делаю, я сам не знаю. Мне стыдно признаться, что я ещё и не являюсь зрителем своих фильмов, а смотрю совершенно другие ленты. И вот я получил заказ от продюсерской компании на жанровый фильм. Идея моя, сюжет мой. Рассказать о нём не могу, речь идёт об инопланетянке, которая прилетает на Землю, чтобы навести тут порядок. Это будет нефутуристический фильм…».

Непревзойдённым мастером жанрового кино Иван Вырыпаев считает Квентина Тарантино, называя его «своим» режиссёром. «Я не видел ничего лучшего, чем его фильмы, – говорит Иван. – Последний фильм «Омерзительная восьмёрка» – это предел шедевра. Я просто в этом уверен. Он, конечно, постмодернист, поскольку использует пост­модернистскую конструкцию игры в жанр. Он делает это настолько мастерски! Квентин Тарантино – это «фильм про фильм». Вы посмотрите, как надо делать кино. Его любовь к кино просто зашкаливает надо всем». Отвечая на вопрос о «кровище» в фильмах Тарантино, Иван сказал, что никогда Тарантино не занимался «чернухой». «И кстати о жестокости: «Игра престолов» более жестока, чем любые фильмы Тарантино. Там же всё плоско, они же не играют там, и это всё видно, так патологически…» – заметил Иван. 

– Если бы вам предложили сделать здесь проект, вы бы вернулись в Иркутск? И что бы конкретно вы сделали?

– Жить – уже нет. Моя жизнь так сложилась, что я остался в Польше. Но если бы мне в Иркутске предложили сделать программу, я бы сделал. Я приезжал бы для того, чтобы сделать здесь интересный фестиваль, как мы сделали в Перми, Воронеже. У меня есть подобный опыт. Это не так сложно, но для этого нужно финансирование, обязательно государственная поддержка, потому что без этого никак, причём с самого верха. Надо, чтобы город этого захотел. У нас есть Байкал, а у меня есть огромные связи, я знаю по всему миру очень много людей, которые с удовольствием приехали бы на Байкал. Многие звёзды мировые – художники, писатели, их трудно финансово заинтересовать провинциальным городом, но легко – Байкалом.