Мне кажется, что поминальность существует в двух  ипостасях: с одной стороны она базируется на истории физического лица, его происхождении и родственных связях, его умственных и нравственных характеристиках, его вкладе в благополучие семейных отношений; с другой стороны поминальность выходит за пределы личности и её узкой биографичности и рассматривает событийность человека на фоне исторической эпохи, его взаимоотношений с людьми, представляющих его окружение, всего того, что память отфильтровывает и, синтезируя,  откладывает в неисчерпаемые анналы поминальности.

Исходя из первого, мы помним того прошлого Тевье-молочника – Виталия Венгера, который свою судьбу и судьбу своей семьи рассматривает сквозь призму общения с Богом, ему он очень осторожно намекает на сложности своего существования, предполагая с его помощью найти благополучное их разрешение. И делает это  Тевье с грустью и юмором, с хитрецой и удивлением, размышляя и философствуя. Создавалось впечатление, что все семейные невзгоды заложены внутри семьи и потому внутренняя боль как неотъемлемая суть еврейского человека всегда рядом с улыбкой и слезой.

Сегодня все характеры того первого спектакля,  аккуратно аккумулированные в чертогах поминальности,  если бы они были просто снова воспроизведены, не сомневаюсь, составили бы блестящий спектакль. Но мы говорили о втором слое поминальности, и он многогранен, сопряжён с совершенствованием общества и личности, с трагедиями и фарсом эпохи и требует нового взгляда и нового интеллектуального решения прочтения пьесы. В какой-то степени это было и в первой постановке Олега Пермякова. Чего стоило стоящее посередине сцены лишённое кроны дерево, оно символизировало  трагедию еврейского народа, который в условиях царского режима подвергался унижениям и чертой оседлости, и погромами, и выселением с нажитых мест. Но сегодня трагедия Анатовки выходит за её пределы, потому что заслуженный деятель искусств РФ Олег Пермяков не может не учитывать, что несколько миллионов евреев погибли в концентрационных лагерях, что не исчезли с земли антисемиты, что религиозная непримиримость  вышла сегодня на новые рубежи и уже режут головы иноверцам, громят православные храмы и изгоняют с родных мест не только евреев, но и христиан. Эти страшные страницы сегодняшней нашей истории, быть может, самые тяжкие в понятийных  качествах поминальности. Но настоящий художник, каковым безусловно является Олег Пермяков, не может не учитывать произошедшее с нами и трагедию евреев в Анатовке рассматривать как частный случай и не в контексте эпохи. Текст же Шолома-Алейхема и пьеса Григория Горина это позволяют сделать предельно ярко. Вспомните Менахема Менделя. В сегодняшней интерпретации это активный предприниматель. Чем он только не занимается, чтобы выйти из нищеты и обеспечить себе и близким сносное существование, но всё безрезультатно. «Ему бы начать торговать гробами, – иронизирует Шолом-Алейхем, – и люди бы перестали умирать». А я, грешным делом, анализирую сегодняшние разговоры о малом предпринимательстве, где больше маниловщины, чем искреннего желания и умения его развивать. Вот вам ещё одна грань для поминальной молитвы! Одна из дочерей Тевье влюбляется в русского парня. В то царское время старой Анатовки это была трагедия для семьи, а сегодня это можно рассматривать как закономерный и целесообразный выход из создавшегося положения и ещё один светлый кирпичик в закрома поминальности. И над всем этим – безграничная, облагораживающая и светлая любовь Голды, матери пяти дочек и жены Тевье. В прошлом спектакле эту роль исполняла Наталья Королёва. Я не случайно употребил термин «исполняла», а не играла, потому что такую любовь, какую являла нам Королёва, играть нельзя, она должна быть врождённым качеством актрисы-женщины, которое как щит закрывает происходящее в семье Голды и,  переходя через авансцену, захватывает и нежно обволакивает зрительный зал. И это тоже украшение поминальности!

Театр вернулся к «Поминальной молитве». Он не мог не вернуться, потому что неизлечимо болен поминальностью. Она в широком представительстве классики на сцене театра, в непреходящей честности творческого персонала при решении актуальных сценических проблем, в уважительном сотворчестве с эпохой и со зрительным залом. Было время, когда театр называли храмом искусства. Не знаю, кто стыдливо изъял эту правильную формулировку из обихода – я же остаюсь при ней. И как всякий храм, он требует Молитвы, и пусть она звучит – взволнованно, искренне, с затаённой болью и слезами и обязательно с чуть-чуть намеченной улыбкой и философией, как это делает Тевье-молочник.