Творение Алексея Кручёных «Дыр бул щыл», вышедшее в 1913 году, «вызвало настоящий пароксизм ярости газетной критики», – писал автор издания «Русская футуристическая книга» Е. Ковтун. Футуристы вызывали какое-то бурное отторжение. И до сих пор вызывают, хотя уже давно их наследие – признанная культурна ценность. В своё время негодование было таково, что об их «выходках» писали все столичные газеты. Иркутск, даром что глубоко провинциальный (где этот деревянный городок, а где футуристы?), тоже отметился. Помогли бывшие жители Иркутска и связанные с Иркутском люди, пребывавшие в Москве и писавшие регулярно в наши газеты, наполняя рубрики «Столичные новости» и «Случайные заметки». Иркутяне лично бывали на выставках и модных диспутах и довольно живо описывали свою оторопь от творений «лучистов, кубистов и прочих футуристов». Когда читаешь эти записки, то глубже понимаешь, откуда в Иркутске современном такая нервная забота об «истинном, духовном искусстве». Детские испуги трудно лечатся. 

«Дурак в красном и дураки в чёрном»

В 1914 году в рубрике «Столичные письма» иркутской газеты «Сибирь» часто выступал некий И. Попов. Вероятно, это был никто иной, как Иван Иванович Попов, бывший редактор «Восточного обозрения», автор книги «Забытые иркутские страницы: записки редактора». Однажды Попов описывал прошедший в Петербурге юбилей уроженца Иркутска профессора Д.Н. Прянишникова. Первая часть статьи может быть пропущена, интересна вторая – Попов лично побывал на заседании Литературно-художественного кружка, где футуристы  устроили скандал, и передал всё увиденное в иркутскую газету. Это было в тот же день, когда Филиппо Маринетти выступил в Москве на заседании Общества свободной эстетики с критикой русских футуристов.

«Юбилей Д.Н. отличался большой задушевностью и был проникнут светлыми, радостными эмоциями, – писал Попов. – Совершенно иное впечатление мы вынесли, когда в тот же день попали на собеседование в «Литературно-художественный кружок». Футуристы, судя по тону заметки, Попову не понравились вовсе. На заседании кружка выступал художественный критик Сергей Глаголь (Голоушев) с докладом «Новейшие течения в современной живописи». Он, как сообщал Попов, провёл параллель между художественным творчеством и психопатичностью «различных кубистов, лучистов, футуристов». «Д-р Бернштейн доказывал, что рассудочность часто переходит в больной бред, а часто бывает трудно установить границы художественного и больного бреда, – цитировал Попов, видимо, лекцию Глаголя. –  Сергей Глаголь на ряде ярких примеров доказывал умственность и психопатичность футуризма и рядом иллюстраций на экране картин доказал изумительное сходство между творчеством детей, душевнобольных и футуристов». По словам Попова, эта характеристика и вызвала бурное возмущение футуристов, присутствовавших тут же. «Всё сказанное не могло понравиться ни Шершеневичу, ни с разрисованным лицом Бурлюку, ни Маяковскому, ни Якулову и др. их  единомышленникам», – усмехается Попов. «В ряде резких отзывов и бранных выражений по адресу прошлой литературы и искусства и их творцов футуристы напали и на публику, и на ораторов. Речь Бурлюка была прервана криками: «Долой, вон…».  Маяковский, как вспоминал Иван Попов, держал речь в красном смокинге, и в это время художник Михаил Ларионов, указывая пальцем на эстраду, закричал: «Дураки». По другой версии, Ларионов закричал: «Дурак в красном и дураки в чёрном», показал «нос», сделал в воздухе ногой антраша и засвистал. Его попросили выйти, он заупрямился, но вышел под угрозой, что будет вызвана полиция. «Разыгравшийся скандал дал повод г. Сергею Глаголю в заключительном слове указать, что публика может судить о нормальности г.г. футуристов по ряду инцидентов, произошедших на её глазах сегодня в кружке: так нормальные люди не поступают», – заявил на страницах  «Сибири» Иван Попов, завершив описание «очередного скандала футуристов». 

2 марта в той же «Сибири» Иван Попов снова возвращается к любимым футуристам. «…за последние годы новые течения в литературе, искусстве и общественной мысли приняли уродливое влияние, выразившееся в хулиганских выступлениях различных футуристов, лучистов, кубистов и др., – перечислял Попов. – Московская публика ломится на беседы  о новых течениях литературы и искусства не столько для того, чтобы постичь их сущность, сколько полюбоваться на скандалы, неизбежные при выступлении футуристов». Именно благодаря Попову мы знаем, чем закончилась история выходки Михаила Ларионова. Она разбиралась на отдельном заседании правления кружка и была признана «нетерпимой в образованном обществе». Ларионов был навсегда лишён права посещать сей кружок. Впрочем, ему, как и Бурлюку и Маяковскому, похоже, было наплевать на эти санкции. 

Попов описывает возмутительный с его точки зрения случай, когда 19 февраля  футуристы явились за заседание «Бубнового валета» с деревянными ложками в петлицах. Публика, со слов иркутянина, потешалась над ними: «Кто говорит? – Ложка говорит». Дирекция кружка на изгнании Ларионова не остановилась и приняла новое правило «против футуристов»: «За исключением костюмированных и маскарадных вечеров, в помещение Литературно-художественного кружка не допускаются посетители в маскарадных костюмах и с рисунками на физиономиях». По мнению Попова, столь жёсткие меры оправданны, поскольку нужно было «положить предел выходкам г.г. футуристов, базирующих свою «популярность» на скандалах». 

Интересно, что поведение футуристов вызывало у Попова большое возмущение, а вот прошедшее в эти же дни первое в Москве камлание шамана – восторг. Хотя действо было тоже весьма нестандартное. В Политехнический музей Москвы калмыка-шамана с Алтая привёз Г. Гуркин. Шаман Болчок так разошёлся, камлая, что публика вняла его экстазу, разволновалась, и Гуркину пришлось выйти на сцену и насильно отнять у шамана бубен. Экзотического алтайца планировали позвать на заседание того самого литкружка, откуда с позором выгнали Ларионова. И это несмотря на только что принятый запрет на появление «в маскарадных костюмах» (шаман камлал, естественно, в национальной одежде). Потому что шаман был диковинной штучкой, а футурист – нахалом.   

«Оденьте этих ужасных старух с Христова рынка!»

Футуристы своих критиков не щадили и изображали их ослами

Иван Попов был не единственным земляком, кому эти «размалёванные Бурлюки» не нравились и кто решился об этом написать в Иркутск. В марте 1914 года на страницах иркутской «Сибири» о своём посещении выставки «Бубнового валета» рассказал геолог Владимир Обручев (отец или сын, установить трудно, так как отчества в газете нет, но известно, что именно отец, Владимир Афанасьевич, сотрудничал с газетами, писал очерки). Впечатление было настолько сильным, что учёный счёл себя обязанным уведомить об этом иркутского читателя. «Общество художников, именующее себя «Бубновый валет», также воображает, что его произведения, фигурирующие ежегодно на отдельной выставке, кладут начало новой эре в искусстве живописи, как танго кладёт начало новой эре в искусстве хореографическом…» – довольно язвительно заметил учёный. «В лучшем случае выставленные произведения – лубочные картинки, в худшем – мазня пациента психиатрической больницы», – безапелляционно заявил Обручев, видевший, между прочим, картины, составляющие сегодня золотой фонд музеев мира. «Пейзаж и nature morte ещё можно смотреть, хотя режут глаз несоблюдение перспективы, небо, вымазанное синькой, румянец облаков, яр-медянковый цвет зелени, кубические формы домов. В этом роде рисуют китайцы и японцы, но гораздо изящнее, у кубистов всё примитивно-грубо. Портреты – один ужас, не люди, а уродливые манекены с деревянными руками и ногами, плоскими лицами, густо нарумяненными щеками», – не оставлял никаких шансов футуристам Владимир Обручев. Особенное раздражение у посетителя вызвали «три голые натурщицы»: «Тела выписаны так отвратительно, с умышленным подчёркиванием, что хочется крикнуть – оденьте этих ужасных старух с Христова рынка!»

Учёный признался, что, не заглянув в каталог, он не мог понять, что изображено на картинах кубистов. Видел Обручев картину, «где бросается в глаза белая полоска с делениями». Оказалось, что ему посчастливилось одним из первых лицезреть знаменитый ныне «портрет М.В. Матюшина» Малевича. Малевич Обручеву не понравился. Не легли на душу Обручеву и «лучисты»: «Ещё загадочнее, чем ребусы протокубистов – хоть убей, ничего не поймёшь», – писал он в Иркутск. Увидел он и большое полотно «Москва», которое «Русские ведомости» похвалили за яркость красок: «Смотришь вблизи, точно большая палитра, на которой художник пробовал краски, взглянешь издали – скорее похоже на одеяло, сшитое из кусочков ситца разного цвета. Причём тут Москва – совершенно непонятно». 

Владимир Обручев с удовлетворением отметил, что посетителей на выставке мало, «одни пожимают плечами, другие хихикают». С его слов, «Бубновому валету» удалось продать только две картины, и то те, что были наименее футуристическими. «…Лучше уж танго, чем искусство футуристов», – язвительно заметил учёный, который, безусловно, не был ретроградом, потому что несколькими номерами позже он поведает иркутскому читателю о московском диспуте вокруг наимоднейшего тогда танго и даже даст положительную оценку этому «сексуальному танцу». Но вот футуристов – не принял.  

«Великий футурист! Великий футурист!»

Футуристы на том самом вечере в московском литературно-художественном кружке, где их лицезрели иркутяне

«Портрет моего дяди» – это одна из немногих работ Давида Бурлюка, оставшихся после его посещения Иркутска в мае 1919 года. Есть ещё «Сельский пейзаж» и работы, написанные совместно с омским «королём сибирских писателей» Антоном Сорокиным. В летописи Нита Романова за 1919 год есть короткая запись: «9–11 мая выставка футуристов». У летописца Юрия Колмакова за этот же год читаем: 

«3 мая. В фойе Общественного собрания открылась выставка картин художника-футуриста Д. Бурлюка». В журнале «Нева» конца 90-х были опубликованы воспоминания писателя Александра Алексеева-Гая, в детстве жившего в Забайкалье и в Иркутске. Он как раз запомнил прибытие Бурлюка в наш город. «Мне, 12-летнему  гимназисту, не читающему газет, всё же бросилось в глаза в одной из них: «Великий футурист! Великий футурист! Великий футурист!» Это Давид Бурлюк проездом через колчаковскую тогда Сибирь на Дальний Восток устраивал в Иркутске выставку своих картин», – цитирует воспоминания Александра Гая сайт ЦБС Иркутска в статье «Иркутское литературно-художественное объединение». Есть воспоминания искусствоведов, которые говорят, что в Иркутске Бурлюк был то ли освистан, то ли принят весьма холодно. Первый директор Иркутского областного художественного музея Георгий Иванович Дудин в своё время написал книгу воспоминаний, которая не издана. Однако с разрешение генерального директора ИОХМ Александра Гимельштейна мы публикуем один абзац, касающийся Бурлюка:   

«Этот омерзительнейший пугало-портрет на художественной выставке иркутского общества художников в 1919 году красовался под № 110 и производил собой неизгладимое впечатление не только на неискушённых зрителей, но и на самих художников, – писал Дудин. – А сам автор в то время в костюме, сшитом вопреки всякой красоты, у которого одна сторона была одного цвета, а вторая – другого, и с деревянною ложкою в петлице расхаживал по улицам города со своим восторженным другом-художником Антоном Сорокиным, называя себя пролетарским художником… Так футуристы впервые в истории иркутских художников многим экспонентам и любителям «изящного» искусства испортили новогоднее настроение. Но зато ликовал Антон Сорокин». Тут встаёт вопрос об «испорченном новогоднем настроении». Бурлюк не был в Иркутске зимой, дело было в мае 1919 года, вероятно, Георгий Дудин просто ошибся и хотел написать «первомайское настроение».  

Искусствоведы писали, что в Иркутске Бурлюк познакомился с художником Николаем Андреевым и даже звал его уехать с собой (Бурлюк проследовал во Владивосток, а позже – эмигрировал). И Андреев проводил Бурлюка до Владивостока, но потом вернулся в Иркутск. Вероятно, у них была и переписка, и какой-то обмен работами. Но Андреев был репрессирован и умер в Иркутской тюрьме, наследие его почти не сохранилось. Среди стихотворных опытов Давида Бурлюка есть несколько стихотворений, подписанных «1919, Омск – Иркутск». Так заканчивается стихо­творение «Сибирь»: «Пусть прежнесумрачна тайга. Зубовноскрежетом и кровью. Подвластна горькому злословью, Сибирь – гробница на врага навек помечена: «в бега». Бурлюк посвятил два стихотворения Байкалу, вот строчки из одного: «Гранитным выспренним карьером не к ледникам ли льдистых роз, байкальских скал – сугубо серых взор сухопутника на веру, в порыв, весело, волну, галеру наш бросил гулкий паровоз?»

Посещение в 1919 году Бурлюком Иркутска – это не первый визит футуристов в наш город. В мае 1917 года в театре Гиллера была прочитана лекция  о футуризме, на ней выступили легендарный «футурист жизни» Владимир Гольдшмит (Гольцшмидт) и дочь Тэффи Елена Бучинская, представлявшая футуристическую поэзию «словопластическими танцами». В ИОХМ хранится «Портрет неизвестной» художника-авангардиста Веры Ермолаевой, ученицы Малевича. Её с Иркутском связывает одна нить – её брат Константин был осуждён за участие в меньшевистском движении и сослан на Ермаковский рудник под Иркутском. «Портрет неизвестной» же поступил в ИОХМ в 1928 году из ленинградского отделения Государственного музейного фонда. Скандально известная поэтесса-футуристка Нина Хабиас работала в Иркутске, в частности, и во «Власти Труда», отметилась в иркутском сборнике «Барки поэтов» в 1921 году; по одной из версий её многовариантной биографии, именно в Иркутске и познакомилась с Бурлюком. Есть ещё одна легенда о Бурлюке, связанная со следом иркутских кадетов во Владивостоке. Иркутский кадетский корпус в числе других был эвакуирован во Владивосток, где из бывших кадетов разных корпусов был организован Русский восточный кадетский корпус.  Весной 1921 года, по одной из легенд, кадеты устроили погром в кафе «Би-ба-бо» и выпороли Давида Бурлюка. Будем надеяться, что иркутяне (если это избиение когда-либо имело место) к сему священному акту порки причастны не были.