«Свою милочку по затылочку…»

«Маленькие, покосившиеся избёнки, кривые улицы без всяких намеков на тротуары… Вечером беспрерывно лают собаки и развлекается горная молодёжь, – это горный район Иркутска середины 20-х. – Нет проходу ни конным, ни пешим. Заливается раскатистый мат». «Бог здесь на первом плане. Родители редко посылают детей в школу, многие подростки неграмотны, не говоря уже о взрослых…». Молодёжь делится на парней и девок, которые развлекаются как могут: бьют окна, мажут ворота дёгтем. Летом собираются на «полянках», зимой – на танцах в избах. «Весело отплясывают под гармонь и поют частушки: «По Базановской идти – грязи по колено, а базановских любить – надо брать полено». «Меня мамочка рожала, три версты бегом бежала, посмотреть хотелося, как она вертелася». Горный район помимо прочего населения – место обитания городушников (воров, крадущих с прилавка) и ширмачей (карманных воров).  

Рядом с полудеревенской жизнью кипела иная. На углу Пятой Красноармейской и Карла Маркса – шикарная витрина суконного магазина. Все этикетки на тканях золотом: «Драп дубль», «Фуле-тропикаль», «Ледиклов» и… «Драп комсомол». В ресторанах отплясывают фокстрот, который в Иркутске, похоже, подавался ещё и как «мода из Харбина». Местные нэпманы и чиновники одевали своих жён «по харбинской моде». «Кольца, ногти с маникюром, а чулки её с ажуром, весь костюм из Харбина, спекулянтская жена», – так в частушке описывалась супруга чиновника из иркутской конторы Расо. «А поеду я в Харбин, бедный сиротиночка, приготовь мне кокаин, ты моя харбиночка», – распевали в 1924-м на улицах Иркутска. «Допотопные вальсы, польки-мазурки и разные там падекатры – явная пошлость, – надрывались газеты в 1927-м. – От них за версту разит провинциальным духом. В архив! Танго – мерзопакостная выдумка взбесившейся с жиру буржуазии. В архив! Про фокстрот и говорить не стоит: не человеческий танец…».

Между тем над Иркутском звенели знаменитые «Кирпичики». В кино «Новый» крутили фильм с одноимённым названием: «Без риска можно назвать «Кирпичики» самой популярной сейчас песенкой», – писала «Власть Труда». Забытый старинный вальс «Две собачки» прозвучал у Мейерхольда в «Лесе», «далее какой-то куплетист из московской моссельпромовской пивнушки влил в старые меха сентиментальной мелодии вино новых слов, немного безграмотных, но вполне современных». «Кирпичики» быстро разошлись по всей стране. И народ создал несколько «блатных» их вариантов. Иркутская губерния не осталась в стороне. В 1926 году, зайдя в Нижнеудинский рабочий клуб, вы бы прочитали объявление: «В антрактах тенором будет исполнено две новые песни: «Кирпичики» и романс «Мне всё равно». Цены обыкновенные». Цены были обыкновенными, а вот песни совсем не обыкновенными, со сцены советского клуба неслись такие слова: «Свою милочку по затылочку я хватил что есть сил кирпичом… ». Романс повествовал: «Мне всё равно: простое иль наливка – к простому я привык давно. Готов напиться и свалиться. Мне всё равно, мне всё равно». 

Над Иркутском звенели знаменитые «Кирпичики»

В троицком детдоме в 1926 году Иркутской губернии было своё знамя, на котором значилось: «Детдом – это красная нива на почве народных идей. В нём зреет могучая сила для будущих счастливых дней». Однако развлекалась «могучая сила для будущих дней» под расстроенный рояль: «Толпа грязных, полуоборванных ребят столпилась около рояля, несутся дребезжащие звуки, отбивающие подгорную. Песенники жарят в такт частушки. А какие? Цензура их не проверяла». Тем временем в рабочей слободке Марата праздники молодёжь проводила так: «В тесной душной избушке, среди окурков, дыма и отборного мата, под лиру (гармонь) раздаются звуки чечётки. Тут же сидят и играют девушки. Вся игра проходит в поцелуях». И так до четырёх часов утра, «то рамы побьют, то сами раздерутся». 

«Даже в речке – магарыч»

Зная, что частушка и песня – это самое доступное средство массовой агитации, советская власть мобилизовывала частушечников, баянистов и гармонистов на борьбу за новый быт. Шариков с балалайкой был героем дня. В газетах печатались «правильные» частушки, например, посвящённые перевыборам в Горсовет Иркутска в 1926 году.  В рабочих дворцах пели: «Ванька парень энергичный, культработник – просто клад. Он от нашего месткома в горсовете депутат». «Слава честному труду! Годик только минулся, мостик через Ангару ловко перекинулся». 

В 1927 году в Иркутске состоялся «первый окружной конкурс гармонистов, частушечников, балалаечников и плясунов». Целью конкурса было выявление талантов «из среды настоящих пролетариев, владеющих инструментом путём самостоятельных усилий». О наградах для плясунов и балалаечников этого конкурса ничего не написано, но на конкурсе рангом пониже, в клубе пищевиков имени Дзержинского за лучшую частушку можно было получить золотой жетон, за второе место – серебряное портмоне. Так власти хотелось, чтобы в народе пели именно её частушки, политически верные. Но они выходили всё равно натужными.  «Ой не врут мои глаза, раньше пела гармоза: «Полька, полька и кадрель…» За волосья и за дверь! – отплясывал рабочий Николай Рябцовский в Клубе октябрьской революции. –  В зале КОРа в этот раз засверкают звёзды глаз. С театральных кор-небес будут светить звёзды мест. Гопачок и трепачок загорят кострами щёк. У ребят и у девчат руки-ноги заворчат». Впрочем, иногда и не понять было, кто придумал «политически верную» частушку – сам народ или руководящие органы. В деревне Холмушино пели о местной коммуне так: «Мы Егоровску коммуну переставим  ближе к нам. Потому мы переставим – ухажёры наши там». 

Между тем наряду с «правильной» бытовала совсем другая частушка – полублатная. Её сочиняла жизнь, причём корни были ещё дореволюционные. Вот стихи из иркутской газеты 1890 года: «Иркутской город славный, на реке стоит большой, там живёт народ исправный, настоящий, продувной. Как бы сумочку отрезать, иль головку оторвать… Извозчички лихие без копейки довезут, при последнем при расчёте как белочку оберут…».  В городе долгое время промышляли «кашовники», зимою ездившие в кошевах, и цеплявшие народ петлями, чтобы потом раздевать и грабить. Они тоже имели свой стихотворный «манифест», который был на слуху в Иркутске в конце 20-х годов: «Отправляюсь я в путь, в кашовке разъезжаю, на лошадке вороной.  Петлю в фраера мечу я и тяну его с собой. В кошеве его шманаю, выбрасываю долой».  

Ещё в конце 20-х на Хлебном базаре Иркутска было весьма и весьма опасно. Под хрип шарманки и крики попугая «Счастье за двухгривенный!» шулера-«чернушники» в хороших костюмах и при галстуках разводили на деньги русских крестьян и бурят. Разводка была обычной: крестьянину как бы невзначай предлагали рассудить простую карточную игру «Алле пассэ». На его глазах «случайный прохожий» выигрывал у картёжника пачку червонцев. Но когда крестьянин начинал играть сам, то скоро рвал на себе волосы – все деньги переходили «хорошим людям в костюмах». «Счастье! Счастье!» – орал попугай. 

В Иркутске шли бурные сражения за магарыч. Такие, что хозяева подпольных магарычных заводиков имели при себе револьверы. В 1924 году по Большой вели партию пересыльных заключённых. Вдруг в конце колонны возник переполох, охрана выстрелила в воздух, все зэки легли на землю, и тогда стало понятно, кто устроил бузу – на телеге в колонну врезался убегавший от угрозыска самогонщик. Так его и взяли, с прижатым к сердцу заветным бочонком.  1927 год,  вечер на Ушаковке, на берегу – толпа, милиционеры, зеваки, – все наблюдают, как по речке плывут две кадушки самогона, скатёрочкой обвязаны. Вода в реке поднялась, и откуда-то из тайника вымыло эти бочки. «Власть советская спасибо, славен будь родной Ильич. Крупу дали, дали хлеба, даже в речке – магарыч!».  

В Свердлово у одного умного изобретателя милиция отняла «самогоноточивую лампу». Одна лампа в бра была исправна, а вторая якобы испорчена, но если её поворачивали, а потом нажимали рычажок включателя, из рожка начинал литься чистейший самогон. Изобретателя отправили думать над усовершенствованием прибора «за Ушаковку» – то есть в тюрьму. На другой хавире милиция нашла «самогоноточивый» фикус. Сенной базар. Русские и цыгане в синих бешметах, в пестрых куртках, туго подпоясанные, за поясом – плетёные бичи. Сбывали тут и дохлых кляч, и ворованных лошадей. Конный базар был плотно окружён ветхими хибарками, обитатели которых жили исключительно за счёт продажи магарыча «сенным» лошадникам.  

Подвалы и полуподвалы злачных улиц Иркутска заполняли в 20-е кокаинисты и морфинисты. Господина Ван-Чи-Лу, неизвестно как покинувшего родной Китай и осевшего на самом дне Иркутска, в 1927 году обыскивали 10 раз на предмет опиума. В очередной раз, общаясь с представителями угрозыска, китаец ел суп и непрестанно солил его, держа в руках огромную жестяную солонку. Оказалось, у солонки два дна, а в промежутке искусно спрятано полфунта опия в куске и несколько десятков в маленьких пакетиках. Через несколько дней в той же усадьбе, в квартире китайца Чан-Де-Ли была раскрыта ещё одна опиумокурильня, опиум был спрятан за обшивкой стены.  Что представляла собой типичная опиумокурильня в Иркутске? Это тёмный подвал, обычно освещённый керосинкой. Хозяин-китаец, широкий деревянный топчан, устланный грязным тряпьём с разбросанными квадратными подушками для посетителей. Кривые изящные трубочки с опиумом. А вот морфинистские притоны могли совмещаться с пристанищем для мелких воров и бродяг. Здесь отдыхали бывшие сидельцы, сюда приходили умирать больные. Впрочем, отправить на тот свет вас мог и тибетский врач. На углу Ямской и Ланинской стояла закрытая бакалейная лавчонка, в ней – практикующий врач «из Тибета» с подчищенным китайским паспортом. Он замешивал свои лекарства на сулеме и ртути. Всё было хорошо, пока один из пациентов чуть не скончался от такой терапии. Тогда к тибетскому лекарю пришёл угрозыск. Вот в таких условиях «правильные» частушки про «мой милёнок комсомолец», конечно, были слегка искусственными.   

«Когда канал я с дела…»

Исследователь Н. Хандзинский в выпуске «Сибирской живой старины» за 1926 год приводит очень много образцов «блатной поэзии» Иркутска. И говорит, что записанные им частушки во многих случаях «…прошли через Иркутск как творческий этап, что подтверждает их географическая предметность: здесь и притон – «столовка «Маржан» на Хлебном базаре, и примыкающие к горе и базару улицы – Подгорная, Солдатские…». Блатной язык был распространён в отдельных своих элементах даже и среди комсомольцев и ответственных работников. Известно, что председатели селькрестокомов в Иркутском районе гнали самогон. Лексика тоже не была «политически выверенной». 

Подвалы и полуподвалы злачных улиц Иркутска заполняли
в 20-е кокаинисты и морфинисты

«Не знаю, чем привлекает блатной язык, но «нужно всё же признать», что в языке рабочего и служащего много блатных слов – слов, крепко вошедших в его лексикон: в своей среде упорно говорят хибарка, хаза, сара, сармак, кичеван, шмара, маруха, засторопорил, курва, срубил, ширмач, грубой, манатки, мент, застрёмил… Комсомолец из вагона кричит своим: «Ребята, вон на площади шмара стоит». Во «Власти Труда» за 1927 год была помещена целая статья, посвящённая работе милиционеров, под названием «Чечёток» (птичка с красной головкой и грудью напоминала иркутянам милиционера с красной фуражкой). На протяжении всей статьи в областной газете милиционер   называется «чечётком», «снегирём» и просто, по-свойски – ментом. «Он зимой в красной шапке, потому он зимой «чечёток», а летом просто «мент», – простодушно цитировала газета объяснение какого-то хулигана. Интересно, что в Иркутске ещё в 80-е годы можно было услышать: «А это чё за чечёт пошел?», хотя носители явно не подозревали  о всей исторической глубине этого слова. Чечёт уже был просто обозначением ненадёжного, пустого человека.  

«Когда канал я с дела, Подгорной плитовал. К Маруське завернулся и всю сару отдал», – пели в Иркутске (плитовать – сбежать, сара – деньги). Иркутские блатные распевали на мотив Чардаша: «Однажды на Солдатской ограбили, убили. А сами на лошадок. Держи! Не тут-то было!». «Однажды мы, маржаны, срубили чемоданы, менты за нами, и все со шпаерами – ребята не сробели, шпайки заблестели, выстрелы раздались и менты обос…ались» («шпаер» – револьвер, «маржаны» – название блатных по притону-чайнухе «Маржан» на Хлебном базаре в Иркутске). «…с понту еду я домой, заезжаю на Сарайную, думал, там найду покой…» – и эта блатная песня записана в Иркутске: Сарайная – улица, где располагались «весёлые дома». Для особого вида «весёлых домов» в Иркутске существовало ещё одно название – хитрая избушка. Шёл по улице приезжий мимо такой избушки, а оттуда стук в окно – дама зазывала его. Вроде бы на постой. В избушке несчастного поили-кормили, а потом бесчувственного обирали. Самогон в таких избушках пить было опасно, «от него люди с ума сходили».  А вот пивнушки, которые сегодня в рабочих районах зовут обычно «тошниловками», раньше именовали ещё и «чехардосами». И люд вокруг был необычный. 

Рядом с одним таким «чехардосом», на Понтонной улице напротив Циклодрома, в 20-е годы промышлял нищий Лёвушка. «Забавный человек, неразгаданный… Высокий, лохматый, ходит босиком, загорелый, как негр. Стоит где-нибудь на площади и смотрит не моргая на солнце. Есть разные толки о нём: говорят, он три факультета окончил, от ума, дескать, «умным» стал. Другие утверждают, что он бывший наркотик, а ныне  почётный пьяница. Третьи набожно крестятся: уж не святой ли какой, не Иисус ли Христос? Похож». 

«Сергей-поп, Сергей-поп, Сергей дьякон и дьячок… Вся деревня у попа ламца-дрица, гоп-ца-ца!» – эту двусмысленную «красноармейскую песню» газета предлагала распевать под сводами «громадины Иркутского кафедрального собора» в майские праздники, чтобы дать отпор богослужебным песнопениям. Между тем на городском кладбище между могилками «бойко шныряли попики» – заупокойные службы в советском государстве всё равно были востребованы. Жизнь была очень разнообразна. Однако оставалось совсем немного до свёртывания нэпа, и уже к 1937 году за неуместную частушку можно было поплатиться, а востребованы стали совсем другие темы: «Мы в колхозе развернули соцсоревнование. Враг пытается вредить нам, обрати внимание. Раз-два чисто, я люблю чекиста!»