– Вы родились на Урале в семье инженера-геолога, среди ваших предков есть горняки, но вы мечтали стать дипломатом и в итоге в силу определённых обстоятельств оказались на историческом факультете. Каким образом?

– Я здесь оказался, по-видимому, благодаря своему стремлению как-то реализоваться при крушении той мечты, о которой вы только что сказали. Я же заканчивал школу ещё при Иосифе Виссарионовиче и ни по каким параметрам – ни по происхождению, ни по социальному положению – не мог в дипломаты попасть. Мне надо было или на завод идти работать, или в колхозе пару лет провести, а потом, может быть, получить такое право. Само собой, это не представлялось реальным. Тогда стал думать, что мне ближе: либо юридический факультет, либо историко-филологический. Но, надо сказать, я изначально не строил воздушные замки, не рассчитывал, что мне дадут квалификацию международника. 

– А как родилась мечта стать международником?

– Мне трудно полностью объяснить её происхождение. Думаю, это как-то связано с Великой Отечественной войной. Моего отца, хотя он очень хотел попасть в действующую армию, на фронт не брали: во-первых, в силу возраста, во-вторых, он занимался поисками и добычей золота, то есть был участником большого дела по обеспечению вооружённых сил необходимыми валютными средствами. Мы жили на забытых богом приисках в Баунтовском районе Бурятии – сначала в Ципикане, потом в Троицке. И папа – он из дома уходил на целый день, иногда надолго уезжал – давал мне поручение: следить за тем, что происходит на фронтах. И я – мальчишка, который только учился читать, – отмечал на карте их положение. Видимо, оттуда и вынес интерес к отношениям между войной и миром в политике государств. Позднее, в последние годы учёбы в школе (восьмой, девятый и десятый классы прошли уже в Иркутске), у нас был изумительный учитель истории Николай Сергеевич Майоров, прошедший всю войну. Он давал нам необыкновенный материал, настолько увлекал своими уроками, что, думаю, поспособствовал моему становлению как историка или человека, изучающего международные отношения. 

– Мечта о дипломатии, судя по всему, не отпустила – вы защитили дипломную работу по Бандунгской конференции, с которой началось движение неприсоединения. То, что вы обратили взгляд на Восток, – это заслуга вашего научного руководителя Сергея Владимировича Шостаковича?

– Я за Сергеем Владимировичем пошёл не только потому, что был интерес к Востоку. Он привлекал нас, студентов, своим необыкновенным кругозором. Мне подобные люди всегда импонировали, и, к счастью, большинство наших преподавателей были именно такими. Читая лекции, от истории древнего мира до новейшего времени, Сергей Владимирович всегда очень много внимания уделял фактору отношений между государствами. На последних курсах Бандунг меня заинтересовал не только как предтеча движения неприсоединения – это был один из важнейших компонентов международных отношений того времени. Я писал дипломное сочинение в 1957 году, конференция была всего за два года до этого – свежее ничего нельзя было придумать. Посоветовался с Сергеем Владимировичем, спросил, можно ли взять такую тему. Он ответил: «Да, если найдёте материал». 

– Каким образом искали?

– Материалы по современным международным отношениям тогда можно было найти в основном в периодической печати. Из Белого дома (научной библиотеки ИГУ. – «Конкурент»)  я не выходил. Перекопал все издания, которые только были. Более того, добился, чтобы по моей заявке через межбиблиотечный абонемент прислали зарубежную прессу. Кроме того, тогда было правило: в каждую область приходил определённый набор печатных изданий зарубежных коммунистических партий. Здесь были «Юманите», «Дэйли Уоркер», газеты из ГДР. Я пользовался разными изданиями, к примеру, болгарскими – язык не знал, но через некоторое время убедился, что в них можно что-то прочитать и понять. Но в основном, конечно, была наша пресса. И к чести журналов и газет того времени должен сказать, что они довольно хорошо освещали текущие события. Конечно, с учётом той ограниченной базы, которая у них была. 

– Вы и сами публиковались в периодической печати: в «Восточно-Сибирской правде» в 1958 году вышли две заметки о годовщине объявления независимости в Индии и о новом государстве Африки – Гане, в «Советской молодёжи» – статья о происхождении календаря. Почему стали сотрудничать с прессой?

–  Должен признаться, корысти ради. Я работал в музее, где зарплата научного сотрудника составляла 550 рублей – после реформы 1961 года они превратились в 55 рублей. Заместитель директора получал 590 рублей. Средней считалась зарплата в 700–770 рублей, а если человек получал 900 рублей, то он считался богатым. Я тогда жил с мамой, сестра уже окончила медицинский институт и работала в Якутии, так что я чувствовал необходимость приносить что-то в дом. Поэтому немного подрабатывал. Писал статьи с величайшим удовольствием. Кроме того, я был участником лекторской группы общества «Знание». Выступал в основном с лекциями по Индии. Дело в том, что, завершив обязательную отработку в краеведческом музее, я готовился к аспирантуре. Тогда было правило: если ведёшь какой-то предмет, кандидатская диссертация должна быть как можно ближе к нему. Я преподавал историю Средних веков, поэтому, посоветовавшись с Сергеем Владимировичем, выбрал самый-самый конец Средневековья – XVII век, Английскую Ост-Индскую компанию. 

– Другая грань вашей научной работы – участие в этнографических экспедициях. Как она возникла?

– Надо разделять экспедиции от краеведческого музея и от университета. Когда я работал в музее, то полагал (и так меня научили старшие товарищи), что сбор материала по месту его появления – это обязательная часть работы. Нужно собирать материал, пополнять фонды. За этим и ездили. Я участвовал, если правильно помню, только в трёх экспедициях, две из которых были не столько историко-этнографическими, сколько общенаучными – с нами биологи ездили, климатологи и другие учёные. В последней, третьей, я, по решению обкома партии вернувшийся в музей в качестве директора, в некоторой степени «продавил» решение о том, чтобы она была этнографической – хотелось получить материал об истории, быте и жизни местного населения. Надо сказать, что общение с людьми – это чрезвычайно интересно. Чем дальше от областного центра уезжаешь, тем более открытый и приветливый народ тебе встречается. Это даёт очень много, но даже не в смысле накопления знаний и фактического материала, а в плане того, что называет духовным общением. Это люди совершенно иного круга, чем тот, к которому ты привык, – не учёные, не студенты, не журналисты. Слушать их рассказы невероятно интересно. А какие перлы встречаются в их речи! Я часто жалел, что не записывал их на диктофон. В университете меня привлёк к этой работе известный декабристовед Семён Фёдорович Коваль. Это были уже семидесятые – впервые я поехал в экспедицию от исторического факультета в 1973 году. Сам не ожидал, что меня – учёного-международника, который перешёл с истории Средних веков на новейшую историю Европы и Америки – это так увлечёт. С приходом лета у меня начинался самый настоящий предэкспедиционный зуд. 

– В таком случае вопрос о том, что вам ближе как учёному, отпадает сам собой? 

– Наверное, так. Может быть, сказалось то, что во мне почти умер дипломат – представитель той общественной профессии, которая строится на контактах, общении. Наши экспедиции были как путешествие в другой мир – ты словно приезжаешь в иную страну и встречаешься с иными людьми, от которых многое узнаёшь. Мы ведь объездили многие районы Иркутской области, были на юге Бурятии, в Якутии. 

– Если говорить о «внутреннем» дипломате, то ваши коллеги Сергей Кузнецов и Юрий Петрушин справедливо заметили, что «ваши взвешенные оценки привлекают своей глубиной, а отзывчивость притягивает людей разных поколений». Наш курс всегда восхищался вашим спокойствием и выдержкой – представить, что Владимир Павлович повышает голос, просто невозможно. Как вам это удаётся? Это что-то вроде самурайских практик?

– Думаю, что специально этому не учился – скорее всего, это следствие семейного воспитания. У меня, если говорить избитыми фразами, очень интеллигентная семья. Это с одной стороны, а с другой – наверное, это просто свойство характера. Я не приемлю разговора на повышенных тонах, стука кулаком по столу. Никогда таким не был: в школе никогда не повышал голос, в школьных драках не принимал участия, за исключением одного случая. Видимо, я просто миролюбивый человек. 

– Кажется, ваши корни лежат в Санкт-Петербурге?

– Не совсем так. Если брать линию отца, то это Украина. Папа родился под Киевом, они жили в Дарнице – теперь это один из районов украинской столицы. Олтаржевские оттуда. Среди них были горные инженеры, геологи, священнослужители вплоть до архиепископа Оренбургского. Само собой, это было ещё в царское время. Мой дед, Михаил Степанович Олтаржевский, женат был на урождённой Лебедевой – это как раз петербургская ветвь. Отец моей бабушки Натальи Георгиевны был профессором Горного института в Санкт-Петербурге. Предки с маминой стороны – уральцы. Среди них были люди духовного звания, а дед моей матери – машинист паровоза, уважаемый по тем временам человек. К сожалению, я его не застал, но если судить по портрету, который сохранился, он виделся человеком очень образованным. Мама говорила, что он был очень начитанным. Её отец Александр Николаевич, к слову, никакого образования не имел, но очень много читал. 

– При таком, как принято сейчас говорить, бэкграунде, не возникало мыслей уехать из Иркутска? 

– Конечно, такие мысли возникали. По окончании школы я очень хотел поехать в Ленинград. Но пожалел маму – отец тогда работал на Чукотке, где занимался поисками на сей раз урана вместо золота, сестра уехала в Якутию. Не смог оставить маму одну, хотя, думаю, она бы меня отпустила. 

– Сейчас вы – один из немногих в России учёных, исследующих отношения России с Австралией и Новой Зеландией. Почему взялись за страны, которые, казалось бы, так далеки от Иркутска?

– Географическая удалённость не имеет значения. Меня много раз спрашивали, почему я взялся за Новую Зеландию, один коллега даже говорил: «Тебе надо было Соединёнными Штатами заняться – это актуально!» Но я отвечал: «Не хочу быть сто двадцать пятым американистом, хочу быть в числе первопроходцев». Меня ограничивали языковые возможности: в школе учил немецкий, потом был английский. Соответственно, в качестве объекта для исследования выбирал англоязычную страну. Индией я сполна «насладился» в кандидатской диссертации. Но меня всегда интересовала морская политика Великобритании, так называемая overseas policy, так что взялся за Новую Зеландию и Австралию. Съездил в Москву, познакомился с ведущими австраловедами и океанистами. Ким Владимирович Малаховский удивился, что я, иркутянин, занялся этим направлением, но на его развитие благословил. Речь здесь даже не столько обо мне, сколько об учениках, которые у меня уже были – Людмиле Павловне Савельевой, Татьяне Азарьевне Степановой, Владимире Викторовиче Грудзинском. Нужна была тема для нашей группы. 

– Насколько актуальны для России отношения с Австралией и Новой Зеландией, особенно в свете их недавнего охлаждения в связи с известными событиями? 

– Может, я придерживаюсь старых взглядов, но убеждён, что Азиатско-Тихоокеанский регион будет в дальнейшем играть всё возрастающую роль. Я не предрекаю заката евроатлантического направления в развитии человечества – оно сохранится, но будущее всё-таки за АТР. Если брать «великие державы» этого региона, то на севере эту роль играют Китай и Япония, а на юге – Австралия. Новая Зеландия, конечно, не претендует на место в этом списке, но это страна, у которой можно многому научиться, скажем, в социальных вопросах. Мне там довелось побывать и убедиться в этом воочию. 

– Слышал мнение о том, что все прекрасно понимают потенциал Азиатско-Тихоокеанского региона, но, даже несмотря на объявленную политику «поворота на Восток», в России не хватает экспертов, тех же китаеведов. Но вы ещё в 1978 году, когда отношения СССР с Китаем были напряжёнными, инициировали создание лаборатории востоковедения, превратившейся в Центр азиатско-тихоокеанских исследований. Как вы считаете, было ли это решение прозорливым?

– Это не совсем корректный термин, но думаю, что решение было правильным. Оно помогло нам консолидировать усилия в работе со студентами, может быть, в какой-то степени повлияло на направление подготовки аспирантов. Многие из них взялись за востоковедение – не обязательно Австралию и Новую Зеландию, но Китай или Монголию. Думаю, это было правильное и своевременное решение, оказавшееся полезным для кафедры мировой истории и международных отношений и всего факультета. Действительно, оно принято в очень сложное время в российско-китайских взаимоотношениях. Мы много обсуждали с коллегами (у нас была интересная кафедра, чей коллектив состоял из людей примерно одного возраста), какое выбрать направление научной работы. Многие интересовались Востоком. К тому же какое стратегическое направление внешних интересов всегда было у Иркутска? Восток. Ещё до появления университета, когда существовало Восточно-Сибирское отделение Русского географического общества, исследователи интересовались Монголией, Китаем, Японией. И мы подумали, что было бы правильным сохранить определённую традицию иркутской научной школы. С другой стороны, молодая поросль учёных проявляла всё больший интерес к Востоку. Наконец, была идея создания форума, где могли бы, по возможности на равных, общаться преподаватели, аспиранты и студенты. И ведь получилось! Сначала были очень интересные встречи, собрания и  обсуждения, потом вызрели конференции, которые мы сгоряча начали проводить ежегодно начиная с 1980 года. Но сделали перерыв, а затем стали их организовывать по очереди с Иркутским государственным педагогическим институтом: они проводили по чётным годам, мы – по нечётным. 

– Вы занимались научной работой во всех возможных эпохах жизни страны: поступили  в университет во времена Сталина, писали дипломную работу в «оттепель», пережили «застой», перестройку и девяностые годы. Каково работать сейчас, когда, кажется, на высшую школу начинают давить с новой силой с разными концепциями и едиными подходами к преподаванию истории? 

– Я никогда не был подвержен конъюнктурности преподавания. Во всяком случае, старался. Хотя был законопослушным чиновником от образования, подчинявшимся программам и учебным планам. Но, выполняя государственные планы подготовки специалистов высшей квалификации, всегда старался делать это так, как видел и понимал. Насколько это у меня получилось – судить моим ученикам. Скажу откровенно: сейчас идёт вал всё больших трудностей в организации работы высшей школы. Мы тонем в бумагах: почти ежегодно, а уж раз в три года точно, мы готовим кипу документов, которые ничего не дают для совершенствования образования. Это называют оптимизацией и реформой, но, на мой взгляд, это препятствие на пути развития высшей школы. Но сломить этим людей моего поколения и тех, кто близок нам по духу и представлениям о науке и высшей школе, не получится. 

– А младшее поколение? Есть ли те, кому можно без боязни передать научную эстафету?

– Несомненно, есть. За своих учеников – например, Николая Николаевича Пузыню, Илью Васильевича Олейникова, Юлию Валерьевну Елохину и тех, кто постарше – могу голову на плаху положить. В этом отношении я спокоен. Сложности есть в других разделах нашей науки: вы знаете, что недавно ушёл из жизни Болеслав Сергеевич Шостакович и столь подготовленного специалиста по истории южных и западных славян, Восточной Европы не осталось. Елизавета Аркадьевна Матвеева сейчас разрабатывает этот курс, но это непростой процесс. Но  изучение международных отношений, исследование истории и внешней политики Китая и Японии, как вы знаете, хорошо развиваются. Так что, если мы уйдём, факультет не рухнет. Но он будет другим.

Из досье «Конкурента» 

Владимир Павлович Олтаржевский родился 24 сентября 1935 года в Каменске-Уральском. В 1957 году окончил историко-филологический факультет Иркутского государственного университета. С 1957 по 1959 год работал в Иркутском областном краеведческом музее, занимал должности научного сотрудника и затем заместителя директора. В 1959 году поступил в аспирантуру при кафедре всеобщей истории (ныне мировой истории и международных отношений ) ИГУ, в 1961 году зачислен в штат кафедры. Совмещал работу в университете с должностью директора краеведческого музея в 1963–1965 годах. В 1973–1976 годах – декан исторического факультета ИГУ.