Точных цифр никто не знает, но принято считать, что в 1918-1919 годах, во время крупнейшей пандемии, «испанкой» было заражено примерно 550 миллионов человек – чуть меньше трети от всего тогдашнего населения планеты. Из них, по разным источникам, умерло от 50 до 100 миллионов человек – каждый пятый или каждый десятый из числа заболевших.

Кедры, в отличие от людей, не считают поштучно. Кедровые леса, которые в России признаны особо ценными и по действующему лесному законодательству для лесорубов практически неприкасаемыми, измеряют гектарами. Тысячами, миллионами га. Современное лесное хозяйство и лесная наука ещё не знают точных площадей кедровников, поражённых в последние десятилетия смертоносной бактериальной водянкой. Иркутские таёжники – любители и профессионалы, лесники и лесопатологи – говорят о тысячах и о сотнях тысяч гектаров. Некоторые – о миллионах. 

Николай Парфёнов, опираясь на трость, не то чтобы грустно, скорее, как-то отрешённо смотрит на соседний, за распадком, отрог горного хребта, поросший кедром. Леса на горных складках здесь называют гривами. В день нашей поездки осеннее разноцветье их ещё почти не кос­нулось, поэтому кедровая грива должна бы быть сочно-зелёной, а она изобилует тёмно-серыми пятнами. Николай Кириллович ждёт, когда у членов комиссии, сформированной по его инициативе группой общественного мониторинга лесных проблем регионального отделения общероссийского народного фронта, схлынут эмоции. Ему пейзажи, открывающиеся с высокого хребта, на который мы не без труда забрались на уазиках, не просто давно знакомы. Они для таёжника – малая родина. С 16 лет ходит-бродит он по этим местам.  

– Я здесь каждый пень знаю, – рассказывает Николай Парфёнов. – Занимался в основном орехами. Начальником участка в Шелеховском коопзверопромхозе был и лесничим отработал лет двадцать. За последние 56 лет ни одного сезона не пропустил. Места эти богаты не только орехами. Здесь и охота, и ягоды, другие дикоросы. А теперь вот, сами видите, кедр надо срочно вырубать и восстанавливать заново. 

Могу ошибиться, но, судя по направлению и времени пути, мы находимся где-то в районе Шарыжалги. Впереди, за невысоким перевалом, территория Усольского лесничества. Там ореховые угодья Нико­лая Парфёнова, но дорога сложная, а времени у нас мало. Съездить, как планировали, не успеем.

– Да там всё очень похоже, – успокаивает комиссию Николай Кириллович. – Здесь все кедрачи примерно в одинаковом состоянии. Они гибнут. Это был золотой кедровый пояс от Бурятии до Красноярска.

Вокруг нас хоть и не очень густая, но довольно пышная зелень листвы, сквозь которую благородными седовато-серыми колоннами просматриваются стволы кедров. Под ногами глубокий пружинящий мох, поросший черничником и брус­ничником одновременно. Ягод не­много – урожай нынче так себе, но пару-другую горсточек из-под заросшей мхом толстой валёжины в рот отправить – это легко. И, если не поднимать взгляд вверх, вокруг красота. Вкупе с тёплым солнышком даже идиллия. Вот только в самом верх­нем ярусе, куда рябина оранжевыми гроздьями ягод не дотягивается, на фоне яркой голубизны теперь уже бездымного осеннего неба раскорячились сухими сучьями кедры. Кое-где видны не то чтобы уж совсем зелёные, но зеленоватые, сильно ажурные кроны взрослых деревьев. 

«Крона сильно ажурная» – только звучит красиво. А выглядит страшно. Я не придумывал эту красивую фразу. Она запомнилась из лесопатологической инструкции. Это официальный термин, обозначающий изреженную крону усыхающих деревьев. Кедров, сохранивших хотя бы изреженную, но пока ещё живую крону, здесь, в окружающем пространстве, которое я могу охватить взглядом, совсем немного. Вряд ли больше двух-трёх взрослых деревьев на десяток старого и свежего сухостоя. Густую зелень тёмнохвойной кедровой тайги сохранили лишь молодые кедры, ещё не вступившие в пору плодоношения, а потому не тронутые колотом. 

Колот – сибиряки знают – тяжёлый, сделанный из чурки молот на длинном черенке, которым сборщики-шишкари, чтобы стряхнуть спелую шишку, наполненную вкусными, полезными и – особо важно – очень дорогими орешками, лупят по стволу так, что из коры, разбитой в мочалку, брызги летят. В хороший год да в хорошем кедровнике на кедровых орешках, говорят, на машину можно заработать. Впрочем, сейчас надо говорить в прошедшем времени: «Можно было заработать на машину». Теперь не получится. Не только потому, что «годы плохие», а потому что здоровых кедровников по Хамар-Дабану и Саянам у нас то ли совсем, то ли почти не осталось. Они болеют и сохнут.

Околачивание – не самый гуманный способ заготовки орехов, но за несколько сотен лет люди ничего более щадящего и эффективного придумать не сумели. Хотя пробовали. В 60-х годах прошлого века, помню по газетным публикациям, были попытки отработать технологию по стряхиванию спелых шишек потоком воздуха из-под вертолётных винтов. Не получилось. И не только потому, что дорого. Если вертолёт зависал над деревом высоко – кроны шумят, качаются, но большая часть шишек остаётся на ветвях. Опустится пониже, чтобы воздушный поток усилить – вместе с шишкой летят на землю обломанные ветви. Так и успокоились, убедившись в трёхвековой практике, что дерево, в принципе-то, выдерживает варварский способ сбора орехов с помощью колота. На стволе в месте удара (профессиональные сборщики из года в год бьют по одному и тему же месту) формируется внешне страшный, уродливый шрам, так называемый «пятак», защищающий дерево от глубинных повреждений. И оно, забитое, заколоченное, всё равно живёт, плодоносит до старости.

– Вот, срочно надо принимать меры, – прерывает мои мысли Николай Парфёнов. – Если принимать меры не будем – мы через пять лет ореха совсем не увидим. Это точно.

Николай Кириллович арендует участки кедрового леса на территории Усольского лесничества для сбора дикоросов, прежде всего ореха, которого с каждым годом становится всё меньше. В региональное отделение общероссийского народного фронта он обратился как в последнюю инстанцию, не сумев добиться от  лесохозяйственных структур конкретных решений по спасению стремительно деградирующих сибирских кедровников. 

Откладывать практическое решение проблемы больше некуда. Вот только начать его было бы правильно не с замаха топора над едва зеленеющим кедром, а с детальных лесопатологических исследований на местностиОткладывать практическое решение проблемы больше неку

Топор и бензопила – не его инструменты, но под «мерами», которые, по мнению таёжника, государство должно принять безотлагательно, Николай Кириллович подразумевает выборочные санитарные рубки усохшего и усыхающего кедрача при обязательном бережном сохранении под­роста и комплексное восстановление кедровых лесов на очищенных площадях, включая посев и посадку. Где конкретно, как и в каких объёмах восстанавливать кедровые насаждения – это пусть профессиональные лесоводы решают. 

Если судить по состоянию прибайкальских кедровников, которые за последние 4-5 лет мне довелось увидеть лично, то напрашивается вывод, что кедрового ореха в тех объёмах, в которых он заготавливался государством и населением 15 и уж тем более 30 лет назад, мы уже не видим и ещё не увидим, как минимум, лет 50–60. Это самый оптимистичный прогноз. Время защиты кедровников от усыхания безнадёжно упущено. Сегодня можно говорить только о возрождении кедровых лесов. Но винить кого бы то ни было в упущенном времени у меня нет оснований. 

Так уж получилось, что массовое усыхание кедровников совпало по времени (случайно или закономерно – пока непонятно) с массовым размножением сибирского коконопряда – самого страшного вредителя кедровых лесов. Вот с ним, с коконопрядом, и боролись, как могли, иркутские лесопатологи в условиях хронического недофинансирования и бесконечно меняющегося лесного и всякого прочего законодательства. Выявляли очаги размножения вредителя, проводили истребительные мероприятия. Из-за нехватки средств и техники – не все­гда вовремя, а значит, и не всегда эффективно. В нужный момент то за аренду самолёта заплатить нечем, то нужные ядохимикаты купить негде. А то вдруг самые эффективные препараты, прошедшие многолетнюю проверку практикой, оказываются вне закона как раз в связи с их истребительной эффективностью. Но боролись. И, бывало, удивлялись, если через несколько лет вдруг поступали сведения, что участок кедрового леса, где очаг вредителя был успешно подавлен, продолжал усыхание. Объясняли это ослабленностью деревьев коконопрядом, «заколоченностью» древостоя сборщиками орехов, меняющимся климатом и другими более-менее правдоподобными гипотезами. 

Серьёзных научных исследований никто не проводил – откуда деньги на науку, если их и на отраву не всегда хватает?

В мае 2011 года довелось мне побывать в районе Грязного ключа и Медвежки (это территория Слюдянского лесничества) с лесопатологами Центра защиты леса Иркутской области. Кедровники представляли собой довольно жалкое зрелище. Более половины взрослых деревьев (на некоторых участках и вовсе процентов, может быть, до 70–80) имели явные признаки усыхания. Тряхнули защитники леса одно дерево, другое, и на расстеленное под кроной полотно старого парашюта с глухим стуком посыпались жирные лохматые гусеницы. Их после подсчёта пригорш­нями в полиэтиленовые пакеты собирали, чтобы в костре сжечь. Вывод кажется очевидным: потому и стали кроны «сильно ажурными», что их вредитель объел. Но меня смутил подрост. Обильный и… совершенно здоровый. Хвоя на молодых деревьях, не успевших вступить в пору плодоношения, густая, сочная, зелёная. Практически без признаков объедания. Стал приставать к лесопатологам с вопросами, почему вредитель хвою на старых деревьях с удовольствием кушает, а молодой и сочной – «брезгует». Они тоже на это обратили внимание. Гипотез в ответ услышал море, но однозначного объяснения парадоксу тогда не нашли.

Вспомнил тот случай в машине, слушая по пути рассказ Игоря Силантьева, заместителя руководителя Слюдянского лесничества, нашего «проводника и гида». Несколько лет назад, когда он ещё работал лесопатологом в Центре защиты леса Иркутской области, получили они космический снимок с новым пятном усыхающего кедровника на стыке границ Слюдянского, Усольского и Шелеховского лесничеств. Не удивились, поскольку недавно за Иркутом, на территории Слюдянского лес­ничества «подавили химией» очаг коконопряда. Но, значит, успел он всё-таки перелететь через реку, размножился на новых площадях. До поражённого места добрались через шелеховскую Шаманку. Начали привычный околот деревьев, чтобы определить численность вредителя. А его, коконопряда, не то чтобы совсем нет, но очаговой численности нет точно. Кедр же при этом массово усыхает.  

– Тогда первый раз мы взяли здесь пробы, – рассказывает Игорь Владимирович. – Взяли спилы с деревьев и отправили их на все возможные анализы. Тогда и определили, что причиной усыхания является бактериальная водянка. Распространяется она с туманами, капельным путём. Это бактерия, которая внедряется в древесину кедра через механические повреждения и трамбует сокодвижение. Потому и высыхают у нас именно орехопромысловые зоны, где кедр ослаблен, заколочен, кора у него колотами разбита. Конечно, столько лет его промышляли.

Значит, и там, в районе Грязного ключа в 2011 году, главной причиной усыхания, скорее всего, тоже была бактериальная водянка. Потому молодые деревца, не имеющие механических повреждений, и оставались зелёными, что «без помощи человека» не могла их взять болезне­творная бактерия. Высокая очаговая численность коконопряда только сбила лесопатологов с толку, не позволила им вовремя определить первопричину беды. 

– До этого усыхание тоже фиксировалось, но никто не мог понять, отчего оно происходит, – поддержал мои мысли Игорь Силантьев.

Современной лесной науке, не только российской, но и мировой, о бактериальной водянке известно пока гораздо меньше, чем того хотелось бы и чем требует ситуация, складывающаяся в кедровых лесах Сибири. Известно, к примеру, что вызывается болезнь не одним, а многими видами бактерий. Поражает многие лиственные и хвойные породы деревьев, но заражает их по-разному. Принято считать (не уверен в научной доказанности этого факта), что в древесину кедра бактерия проникает через механические повреждения, а пихту, к примеру, заражает через верхушечную почку. Научной литературы на русском языке по этой теме относительно немного (наиболее активно болезнь или группу болезней изучают американцы), и она довольно противоречива. Достоверно утверждать, как мне показалось, пока можно одно: надёжных и эффективных способов лечения бактериальной водянки мировая лесопатологическая наука ещё не придумала. 

Самым надёжным «лекарством от водянки», по убеждению профессионалов, увы, пока остаётся топор. Единственным способом защиты от болезни здоровых лесов – санитарные вырубки заражённых лесных массивов. Но даже этот «тупой», как выразился в частном разговоре один лесник, способ изобилует огромным количеством нюансов. Вопросов не только лесохозяйственных и лесопатологических, но и экономических, и даже… политических он ставит больше, чем можно найти ответов. 

Уже там, в заболевшем кедровом лесу между профессионалами, приглашёнными народным фронтом в одну комиссию, возник короткий спор: что делать с древесиной, которая образуется при санитарных рубках. Одни считали, что её надо будет сжигать на месте, чтобы не тратить деньги на вывозку по горным дорогам и не разносить заразу. Другие – что большую часть древесины можно будет пустить на производство топливных пиллет или брикетов, а кое-что – и на пиломатериалы, чтобы возместить затраты на лесозащитные мероприятия. Игорь Силантьев гадал, как определить границы лесосек в случае назначения сплошных санитарных рубок, а при выборочных – как отличить здоровое дерево от ещё зелёного, но уже заражённого? Бактерия – она не лохматая гусеница, которую можно стряхнуть с кроны на расстеленный парашют и посчитать. А для проведения лабораторных анализов дерево надо… спилить. 

Разум хоть и трудно, хоть и наперекор чувственным эмоциям, но соглашается с жёсткой, даже с жестокой правотой и арендатора Николая Парфёнова, и руководителя Слюдянского лесничества  Петра Калиниченко, и лесопатолога из Центра защиты леса Артёма Позёмина, и других лесных профессионалов: санитарные рубки в прибайкальских кедровниках надо начинать немедленно, чтобы не потерять их навсегда. 

Перед отъездом в тайгу мы зашли к Петру Калиниченко. Приезд общественных лесных экспертов и специалистов, приглашённых в состав комиссии из Агентства лесного хозяйства и Центра защиты леса, добавил ему крупицу надежды на возможность сдвинуть, наконец-то, с мёрт­вой точки застарелую проблему, которую он во время разговора оценил как жуткую. Но, едва пожав руки, заговорил не об усыхающих кедрачах, а о затянувшемся маловодье. Рассказывает, что в тайге исчезают ключи, пересыхают ручьи, заметно мелеют речки. 

– Мох раньше был – вот падаешь на него, а он, метровый, вот так качается. Сейчас подсох, стал меньше. И земля подо мхом сухая. Ослабли корни. А вот эти жучки-паучки, вся, так скажем, «нехорошая энтомология», включая сибирского коконопряда, она легла на это основание и стала размножаться. 

Выделить какую-то одну причину массового усыхания кедровой тайги, чтобы, устранив её, спасти кедрачи, по мнению Петра Георгиевича, невозможно. Причин много. Они переплелись в сложный клубок, и определить, что есть причина, а что следствие, крайне сложно.

– Вы поедете сейчас вот сюда, – показывает он точку на карте. – Здесь мы граничим с Усольским лесничеством, а здесь граница Шелеховского. Это место называется Шарыжалга. И вот здесь идёт усыхание. Но если бы только здесь. В Быстринской даче то же самое. Но там люди ни при чём, потому что шишку не колотили, орех не заготавливали из-за крутизны склонов. Там сушь и коконопряд. К нам в своё время приезжали руководители Агентства лесного хозяйства и Центра защиты леса. И «Восточно-Сибирская правда» об этом писала. Но проблема только набирает силу. 

С Виталием Акбердиным в его бытность руководителем Агентства лесного хозяйства и с Юрием Михайловым, когда он был директором Центра защиты леса Иркутской области, мы эту проблему обсуждали. Оба они лесные профессионалы высокого уровня, и оба уже тогда, 4-5 лет назад, считали проведение санитарных рубок в прибайкальских кедровниках не просто пожеланием, а настоятельной необходимостью. Но реализовать свои намерения, видимо, не успели. Хотя, не исключаю, может быть и не осмелились, понимая, что каким бы обоснованным не было решение, оно всё равно окажется  «непопулярным» у значительной части населения. Особенно городского, с лесами напрямую не связанного. Дело в том, что не только на Байкале и не только в Сибири – во всей России кедр и по закону, и по эмоциональному отношению к нему людей – дерево почти неприкасаемое. Оно и человека и всю таёжную живность испокон веков кормит. 

В этой поездке я не успел взять интервью у Ирины Ёлкиной, старшего специалиста отдела охраны и защиты лесов Агентства лесного хозяйства Иркутской области. Но и в машине, и в лесу среди усохших и усыхающих кедров слышал её разговоры с коллегами. Она говорила, что сейчас лесники слышат упрёки местного населения в отсутствии ухода за кедровниками. Люди, живущие в лесу и рядом с лесом, понимают, что если погибшие и погибающие деревья не выпилить и не вывезти сейчас, они начнут падать. Захламлённая тайга станет непроходимой. Не только для сборщиков дикоросов с горбовиками за плечами, но и для диких копытных. И в то же время Ирина Фёдоровна не сомневается, что когда санитарные рубки будут назначены, то первый же лесовоз с сухостойными кедровыми «хлыстами» вызовет шквал возмущённых писем во все контрольные, надзорные, все властные структуры России вплоть до президента страны с требованиями «прекратить варварскую вырубку» кедровников, «которые всё население кормят».

Не знаю, кто и когда решится утвердить своей личной подписью назначение в рубку кедров, тем более – в центральной экологической зоне Байкала, на участке всемирного природного наследия. Но лимит времени исчерпан. Откладывать практическое решение проблемы больше некуда. Вот только начать его, думаю, было бы правильно не с замаха топора над едва зеленеющим кедром, а с детальных лесопатологических исследований на местности. С разработки проектов последующего лесовосстановления площадей, очищенных от больных деревьев. Специалисты для этого в нашей области найдутся, не сомневаюсь. А найдутся ли деньги – большой вопрос.