Сегодня Рому Гаврилина снова надо представлять – вот он, уже прочно подзабытый, появился в Иркутске и помаленьку снова врастает в провинциальную жизнь. Его близкий друг, Максим Ушаков, актёр и мультипликатор, рассказал «Иркутскому репортёру» этой весной, что в Иркутске – глухая провинция, мультики рисовать здесь невозможно, ничего не движется, и, вообще, в Иркутске он болеет душой («Бессмертные мухи, «Мастер и Маргарита» в стиле аниме и другие приключения художника-мультипликатора Максима Ушакова», «ВСП» от 19 мая 2015 года). Осенью Рома полностью опроверг друга, высказав ещё более парадоксальный взгляд на вещи – в Иркутске жить куда прекрасней, чем «в центрах», а иркутяне не знают о своём счастье и не ценят его.

«Долгие проводы – лишние слёзы, долгие проводы – горше печаль…»

– Начнём с самой мрачной тайны. Почему ты вообще уехал?

– Это был 2006. Уехал потому, что поставил себе задачу никогда больше не работать на телевидении. А при том наборе умений, которым я к тому времени обладал – это в основном операторско-монтажёрская работа – нигде, кроме телевидения, нельзя было реализоваться (последние несколько лет жизни в Иркутске Роман Гаврилин работал на местных телестудиях оператором и мастером по нелинейному монтажу. – Авт.). Деловой хваткой, чтобы организовать что-то своё, я не обладаю. Короче, я уехал потому, что в какой-то момент телевидение мне стало противно. Появилось чувство омерзения. Я все­гда любил тех людей, с которыми работал, но вот телевидение – нехорошее это занятие…

– Ты рассказываешь про работу. А как к тому времени было с творчеством? Ты концертировал или уже окончательно разорвал с проклятым неформально-музыкальным прошлым? 

– К тому времени я с этой стороной жизни практически распрощался. Это больная тема, на самом деле. Я не понимаю, как можно жить, постоянно практикуя в качестве барда, неформального музыканта. Вот Олег Медведев – я понимаю, что он постоянно в гастролях, но он приложил к этому какое-то неимоверное количество усердия, моральных затрат, которые я бы просто не смог приложить. То есть, он выступал и выступает постоянно, я же выступал, ко­гда кому-то удавалось меня поймать и пригласить. 

– Ты помнишь свой последний концерт в Иркутске?

– Он был ужасным! Это было в филармонии, как раз с Олегом Медведевым, в два отделения. И это было незадолго до моего отъезда. К тому времени я уже долго не выступал, поэтому забывал слова. А главное – я плохо пел! Это был чисто медицинский момент: я незадолго до того перенёс операцию – сломал левое плечо, мне в него вставляли металлоконструкцию, и, чтобы снимать послеоперационные боли, я принимал достаточно сильные обезболивающие. А эти препараты так действовали на мою нервную систему, что вот то самое чувство, с которым ты выходишь петь – оно исчезало. И я это чувствовал и понимал, что концерт я провалил. 

– Тебя всегда ассоциировали с творческой студией «Полнолуние». По крайней мере, ты в большинстве случаев выступал в концертах, организованных ими. В лице Саши Ощепкова, как правило.

– Нет, я к «Полнолунию» нико­гда особого отношения не имел. Я с ними всегда дружил, общался в силу схожести интересов, но я всегда был больше такой рок-н-ролльный пацан. Он люди философско-жизненные, а я – «секс, наркотики, рок-н-ролл». Но мы друг друга любим и уважаем.

– К моменту отъезда ты воспринимал себя как музыканта или из Иркутска в Москву уезжал обычный рядовой оператор и монтажёр в поисках фриланса?

– А я как музыкант вообще себя никогда не воспринимал. Я как музыканта стал себя воспринимать только, пожалуй, с год назад, потому что наконец-то немножко научился играть на гитаре. В тот момент я воспринимал себя как человека, который едет работать около, но не на телевидении. 

«Околокино»

– Ты в Москву ехал наугад, или у тебя было предложение рабочего места?

– У меня к тому времени в Москве была зацепка, и, уехав, я разу вышел на работу в одной маленькой частной студии. Это такое околотелевидение и околокино. В частности, я некоторое время работал там с Александром Велединским. Он в то время монтировал фильм «Живой» – это тот самый режиссёр, который сейчас снял «Географ глобус пропил», и все зарыдали. Правда, моя работа заключалась в том, что я включал компьютер, сам ложился на диван и читал книжки, а Саша монтировал, потому что работа над монтажом к тому времени занимала какое-то дикое количество времени, и Саша сам знал все кнопки – ему было проще это делать самому, чем объяснять что-то мне.

Потом я увлёкся моушн-графикой, а благодаря работе на этой студии уже оброс какими-то полезными связями, сразу получил первый заказ. Есть такая студия «Дикси», она снимала документальный фильм, что-то про свадьбы – городские, деревенские, разные люди говорили о семейной жизни. Например, Жириновский. С ним был связан один сложный момент – все комментаторы снимались на зелёном фоне, чтобы потом что-то «подложить», какой-то фон. А Жиринов­ского сняли в кабинете. Моя задача была придумать всё оформление – шапку, заставки, титры, задники, перебивки… И плюс к этому – вырезать Жириновского, чтобы посадить его на фоне заданного задника. 

Из «неизданного» от Романа Гаврилина был смешной эпизод, когда в фильме студии «Дикси» «Выйти замуж за генерала» он актёру Виктору Вержбицкому, главному отечественному злодею сегодня, «делал» золотой корсет-бронежилет. По сценарию, он стрелялся на дуэли с положительным героем, после чего распахивает пиджак, а там…

– Там у него на самом деле были эти взрывающиеся штуки, которыми пиротехники имитируют выстрел в тело – их нужно было «замазать» и «нарисовать» золотой бронежилет – а он был в обычной рубашке. К сожалению, при монтаже этот эпизод выкинули… В остальном это была техническая работа, которая мне долгое время нравилась – буквы откуда-то вылетают, титры висят, заставки появляются. Но в какой-то момент я понял, что делаю то же самое, от чего уехал из Иркутска. Нужно было девушке, ехавшей в машине, сделать Индию. То есть она, конечно, никуда не ехала, а сидела в стоящей машине, в салоне была камера, которая её снимала, и мне ещё нужно было вставить задник, будто бы она едет по Индии. И ещё там вылетали такие «представлялочки» – титры на экране, которые представляли очередного героя. Например – Берию. Я забыл сказать, что фильм назывался «Светлана» и рассказывал про Светлану Аллилуеву, дочь Сталина. Как сейчас модно – художественно-документальный, то есть с тем, что называется «реконструкцией». Это было интересно, но в какой-то момент я понимаю, что фильм-то этот – антисоветский. То есть, от идеологии и пропаганды я никуда не убежал. И я теперь вообще не понимаю, что мне делать! Если бы не эта травма плеча – я бы пошёл на какую-нибудь простую физическую работу. 

После Москвы Роман Гаврилин год прожил в Санкт-Петербурге у мамы из-за проблем с левым плечом – требовалось вынимать ставшую мешать металлоконструкцию. Так со­впало, что скоро умер отец. И Гаврилин застрял в северной столице. 

– Я терпеть не могу Питер. Мне в этом городе ни разу не было хорошо со времён детства, которые все­гда хорошие. Я там очень быстро начинаю сходить с ума – не в фигуральном, а в прямом смысле. Как, почему – не знаю! Что это – климат, погода, питерские дома… Я перед отъездом пошёл погулять по ночному городу. Говорят, в Питере скверный климат, а я иду – жара, от Грибоедовского канала поднимается вязкая канализационная вонь, и я чувствую себя, словно иду по ночному Таиланду… В Иркутске очень вкусный воздух. Не цените вы своего счастья.

«Да вы офигели, дорогие иркутяне!»

«Я как музыканта стал себя воспринимать только, пожалуй, с год назад, потому что наконец-то немножко научился играть на гитаре»

– Почему ты решил вернуться в Иркутск?

– Этот момент в интервью я буду править с особой тщательностью. Причины были сугубо личные. Как выразилась одна женщина – любовь позвала. Больше я ничего не могу сказать.

– То есть это не было разочарование в той жизни и работе, которые были в Москве и немножко в Питере?

– Нет. Я вживаюсь здесь. Скакать туда-сюда – чушь какая-то…

– Я не раз встречал такой «комплекс вернувшегося с поджатым хвостом» – когда люди, уезжавшие в столицы с большими надеждами и вынужденные вернуться, испытывают что-то вроде чувства стыда, собственной несостоятельности.

– У меня вообще комплексов маловато. У меня было наоборот. Я действительно долго здесь не был. И я понимаю, что сейчас у меня состояние несколько эйфорическое, но я чувствую какую-то особую близость этого города. Может быть, даже – наслаждение, что здесь достаточно много людей, которые меня любят и рады меня видеть. У меня нет комплекса поджатого хвоста, потому что нет и самого этого хвоста, понимаешь – непонятно, что я хочу делать, поэтому и неясно, когда, в каком месте я поджал этот хвост и есть ли он вообще. 

– А с чем связано твое эйфорическое состояние? Если прямо по пунктам.

– Ну, первое я ощутил ещё не долетев до Иркутска – у меня была пересадка в Новосибирске, я вышел в аэропорту Толмачёво и понял, насколько здесь воздух отличается от того, к которому я привык там. Более чётко я ощутил это позавчера – объяснить трудно, но я вышел вечерком прогуляться, а день был одним из настоящих осенних, и холодный иркутский воздух – было ощущение, что я, как в детстве, возвращаюсь домой из школы… Пахнет так, как я привык, когда я возвращался домой в детстве. В Москве мы жили в районе Алексеевской, это почти центр. Я не помню, какой там был воздух, но я помню, что по приезду мне сразу, резко, стало многого не хватать. Это водопроводная вода, которую я не мог пить даже кипячёной, у меня от неё живот крутило. Мне не хватало обычного молока – я помню, с каким наслаждением перед отъездом покупал чуть ли не каждый день и пил 

обычное баяндаевское молоко. А в Москве это либо «Домик», либо «Молочник», и это было совсем не то. В какой-то момент меня спасло только белорусское молоко, тоже в тетрапаках, но всё-таки получше. Это в плане воздуха и воды, потому что из этого всего и складывается ощущение того, чем ты дышишь. Москва – мегаполис, и воздух там прокопчённый.

– Хорошо, в Иркутске ты надышался полной грудью, и что дальше? 

– Я не мог здесь наесться, когда приехал. Когда я добрался до дома, моя любимая женщина сварила мне борщ, но это сложное блюдо, там много намешано. А из простого – это картошка. Есть какие-то вещи, которые ты вдруг вспоминаешь: «Вот же она какая должна быть!» На следующий день мы наварили картошки, бросили в неё по куску масла, я попробовал и вспомнил, какой вкус должен быть у настоящей картошки. Я даже в соцсетях как-то писал, что самая лучшая московская и питерская картошка хуже самой плохой иркутской. В Питере она вообще водянистая – это связано с болотистой землёй, но ко­гда ложкой её разламываешь, остаётся впечатление, что ты ковыряешь мыло. В Москве она привозная, и иногда бывает ничего себе, но не такой, как в Иркутске. 

– А фастфуд?

– Ну, до отъезда я в Иркутске особо не «фастфудил». Из того, что я помню, была чебуречная на улице Ленина – и чебуреки там были отличные. В прошлый приезд, три года назад, мне очень понравилась вьетнамская чифанька на Байкальской, я очень люблю всю эту азиатскую кухню. В Москве фастфуд – детище больших корпораций, это либо «Мак», либо бородатый полковник, а недавно пришёл «Бургер». Но всё это – одно и тоже. В Иркутске прекрасно то, что маленькие кафешки все разные. Такое разнообразие в Москве возможно только в ресторанах, за другие деньги. 

– Ты говорил, что по приезду в Иркутск тебя, как любителя женской красоты, поразило её обилие на улицах.

– А, да! Формат газетной статьи по­зволяет только рассказывать, а не показывать. С другой стороны, тебе что рассказывать, ты сам, что ли, не видишь? Хотя это такой аспект, к которому вы, иркутчане, успели привыкнуть и его не замечаете. А вы поживите в Москве или Питере… особенно в Питере, пару лет. Я не знаю, можно ли в вашем издании публиковать такие откровения, но в Питере почему-то очень много лесбиянок. Пока ты этого не знаешь – ты этого не осознаёшь. У меня был в жизни момент, когда я снимал комнату в коммуналке, а по соседству в комнате жила лесбийская пара. Нормальные девчонки. Но если что, они буду болеть только за свой клуб. То есть, если в конфликте с кем-то из них ты будешь прав, то девочка, которая хорошо с тобой дружила и общалась, за своих сразу «сольёт» тебя не задумавшись. Суть не в этом, не в том, плохие они или хорошие, их просто там очень много. А в Иркутске идёшь по улице… Я случай расскажу, который всё объяснит. Иду я по улице Ленина, а мне навстречу – молодая девушка с роскошными формами, не просто роскошными, там даже не пятый размер, я не знаю, какой. И она идёт и скромно так улыбается. А я на неё пялюсь во все глаза, она перехватила мой взгляд, и глазки так опустила, как бы говоря: «Да, я всё понимаю. Ну, а что поделать, всё так, всё так…» Или еду я в маршрутке – за двенадцать рублей, да вы офигели, дорогие иркутяне!!!

– А что не так?

– Дай Бог, чтобы после выхода этой статьи цены за проезд не подняли, но, вообще-то, в Питере наземный транспорт стоит 28 рублей. В Москве, когда я уезжал ещё, была тридцатка. Сейчас, я думаю, больше. В Питере или Москве, если выходишь из дома, нужно готовить минимум рублей двести. В Иркутске мы с моей женщиной возвращаемся домой, я судорожно шарю в по­исках мелочи по карманам – и вдруг понимаю, что мы сейчас за двоих отдадим меньше, чем мне в Питере нужно было заплатить за одного себя.      

– А как тебе Иркутск в общем? 

– Я последний раз здесь был три года назад. Мы с моим другом ездили куда-то в направлении Листвянки. И на тракте было полно машин, и машины весьма недешёвые. И сам Иркутск не производил впечатление депрессивного города. Я при­ехал в этот раз, походил. Город изменился в лучшую сторону. Мне кажется, это связано с открытостью Иркутска – вот катаются какие-то скейтбордисты, которых ещё несколько лет назад побили бы какие-нибудь гопники. А сейчас это всеми нормально воспринимается. Или вот пресловутый 130-й квартал. И, как я понял, есть среди иркутян, гостей и приезжих такой принципиальный вопрос – как вы относитесь к 130-му кварталу? А зачем к нему как-то относиться? 130-й квартал – это кусок аэропорта, вынесенный в центр города. Это кусок Домодедова, кусок Суварнабхуми, аэропорта Бангкока – то есть какое-то совершенно интернациональное место, к Иркутску не имеющее никакого отношения. Если ты хочешь сожрать гамбургер и купить «Гуччи» – пожалуйста, иди туда…

– Завершая нашу увлекательную беседу, закончим тем, с чего начали. Ты собираешься восстанавливать своё реноме как музыканта? Концерты будут? 

– Сразу да, не дослушав твой вопрос. Концерты будут. У меня сейчас наблюдается некоторая послеоперационная проблема с пальцами, на­деюсь, пройдёт. Более того, я надеюсь исполнить несколько чисто инструментальных вещей. 

– Ты ударился в инструментал? 

– Я ударился в гитаризм, довольно люто. Раньше я не умел играть на гитаре, а вот сейчас немного научился. Раньше я держался за классическую схему, а сейчас понял, что строй может быть вообще любой. Если ты находишь интересный строй и начинаешь на нём играть – это вообще офигенно! Если ты понимаешь инструмент, то играть на нём – это прекрасно, а понимать инструмент можно начать, только экспериментируя на нём.    

– Довольно давно уже, когда ты ещё не собирался уезжать из Иркутска, я слышал такую точку зрения: «Гаврилин всю свою концерт­ную деятельность пел песни, которые написал ещё в старших классах школы, и ничего нового не написал».

– Это заблуждение. Я потому и закончил выступать, что однажды у меня начало возникать впечатление, что я сбываю лежалый товар. Для меня всегда было сложно, если два дня подряд концерты, на второй день выйти и спеть с теми же чувствами. И я ещё в году в каком-то девяностом сказал это в одном интервью «Шарманке», был такой весёлый печатный орган. И в какой-то момент я перестал исполнять эти песни, я перестал сбывать лежалый товар. За последнее время возникло две песни – «То взлетаю трупом в небо» и «Небыло». Если говоришь, что находится в разработке, обычно не получается, поэтому не буду.

– Местные антрепренёры с тобой уже вели переговоры о предстоящих концертах?

– Нет, не вели, но я как-то на днях встречался с Олегом Медведевым и Романом Стрельченко, и там прозвучало предложение выступить таким «старо-полнолуниевским» составом, причём такой «олдскул» – устроить концерт в СЭИ, поставить фейс-контроль, чтобы все были в одежде по моде 1990-х… Это возможно. Я с удовольствием бы выступил. Есть такое мнение, и я склонен с ним согласиться – мне нужна публичность. Не то чтобы без неё я увядаю. Но с ней я расцветаю.