«До сих пор помню, как звали мою первую пациентку»

– Неизбежный первый вопрос – с чего всё началось? 

– Я прочитал книги Юрия Германа «Дорогой мой человек», «Дело, которому ты служишь», моя мама была фельдшером и мне их подсунула. Детство моё прошло в деревне Большой Мамырь, это среднее течение Ангары, 250 километров от Братска. При затоплении деревни семья переехала в Братск, откуда я и поехал в Иркутск поступать в медицинский институт. На втором курсе пришёл в хирургию, на втором же курсе в первый раз был в операционной. Борис Владимирович Таевский делал торакотомию, пациент поступил после ножевого ранения. Очнулся я уже в учебной комнате: упал, ударился головой об пол и потерял сознание. И подумал: «Ну какая дальше может быть любовь? Хирургия меня не любит, и я её не люблю». Но через год немножко стал привыкать, а на третьем курсе сделал первую самостоятельную операцию – аппендэктомию. До сих пор помню, как звали мою первую пациентку – Галя Позднякова. Потом всё это как снежный ком накручивалось, наворачивалось, и вот уже 42 года, как накручивается и наворачивается. 

– Что ещё определяет хирурга, кроме любви к профессии?

– Если к профессии относиться плохо или равнодушно, то не надо заниматься ею вовсе – не только хирургией, но и другим ремеслом. В каждом деле должна присутствовать любовь. А хирурга определяет Бог, если он дал этот дар, то всё в порядке будет. Плюс постоянная работа, операции, опыт. 

– А Бог что должен дать?

– Как минимум 10 пальцев. Ну и эрудицию определённую. 

– И интуицию, наверное, тоже?

– Интуиция невозможна без предшествующих умозаключений, поэтому она появляется только тогда, когда есть знания и опыт. На пустом месте она родиться не может. 

– В какой момент просыпается интуиция хирурга, сколько опыта должно быть наработано? 

– Всё зависит от того, насколько человек увлечён своей профессией. Именно увлечённость предполагает и развитие – читать, читать, работать, работать и работать.

– Работать или резать?

– Что вы, резать – это плохой термин. Помните замечательную фразу из «Покровских ворот»: «Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонита»? Хирургию часто ассоциируют со скальпелем, но скальпель-то нужен на несколько минут, чтобы рассечь мягкие ткани. А дальше в ход идут ножницы и другие инструменты. Оперативное вмешательство – это значительная, важная, явная часть хирургии. Но, прежде всего, хирургия – это терапия, то есть многообразные знания о разных болезнях не только хирургического профиля. Это всеобъёмлющее врачевание.

«Сохранить интеллектуальный и мануальный тренинг» 

– За эти 40 лет, что вы работаете, как изменилась хирургия?

– О-о-о, она менялась и меняется стремительно, в том числе и в технологиях. Простой пример: в 60-х годах, вроде не так давно, мы работали без перчаток. Мыли руки по Спасокукоцкому-Кочергину – трёшь, трёшь их губкой, потом держишь 10 минут в нашатырном спирте, затем просто в спирте, и напоследок йодом обрабатываешь. Ногти должны быть обязательно коротко подстриженными – чтобы грязь не скап­ливалась. Потом уже появились быстрые антисептики – муравьиная кислота, например, сейчас обработка ещё более современная, даже в этом прогресс есть. Если раньше кровоточащие сосуды ниточками перевязывали, то сегодня мы имеем приборы, которые мгновенно прекращают кровотечение. Ранее мы даже не думали о миниинвазивных, например, лапароскопических вмешательствах, сейчас они стали нормой. Но при этом профессиональные качества хирурга должны оставаться прежними – хорошие руки, мышление, постоянно обновляющиеся знания. Сейчас всё оборудование способствуют повышению качества операций, оно тоже здорово изменилось. Мы сегодня, например, можем останавливать кровотечения в самых мелких сосудах в лёгких. Если раньше инфаркт миокарда традиционно лечился лекарствами – аспирином, нитроглицерином, обезболивающими средствами, то сегодня, если больной попадает в «золотой» период (от часу до шести часов после возникновения инфаркта), то полностью удаётся восстановить кровоток в миокарде. Стентирование в Иркутске мы начали делать благодаря моему учителю Всеволоду Астафьеву, прогрессивный человек был. Можно даже сказать, что именно благодаря ему хирургия в Иркутске здорово поднялась, в том числе и в технологическом плане. Мы уже в 1983 году растворяли тромбы в коронарных артериях и стали расширять коронарные артерии одним из первых по стране. 

– Наставничество в хирургии тоже всегда имело большое значение. Мало читать, мало работать, должен быть учитель. Так?

– Взаимоотношения учеников с учителем строятся на принципе «делай, как я». Если наставник – до­стойный человек, серьёзный хирург, врач, то обучающийся много от него берёт, но при этом важно, чтобы у него медные трубы раньше времени не заиграли. Мы ведь наблюдаем за своими учениками: если молодой врач, студент немедленно бросается к пациенту в приёмный покой, снимает с него одежду, моет, невзирая, например, на то, что тот в каловых массах или рвоте, то наставник видит – ученик хочет работать! И даст ему всё, что необходимо. А если у молодого появляется то, что я называю «эрекцией гениальности» – избегает больного и прочее – такой врач часто малоперспективен. И здесь не только нужно учить, молодые и сами должны учиться. Ученик и учитель находятся в сложных философских взаимоотношениях.

– А что может сломать хирурга? Что должно произойти такого, что человек не сможет работать и уйдёт из профессии?

– Есть две опасных противоположности, которых нужно сторониться. Бывает, что у хирурга много осложнений, смертей, но человек самоуверен и не очень страдает от этого, он будет продолжать работать. Вторая крайность – чересчур эмоциональный и впечатлительный человек, даже если не по его вине произошло несчастье, он будет чувствовать себя плохо, совесть заест. Первый вариант вообще неприемлем для человеческой деятельности, второй тип говорит о психоэмоциональной слабости. Должна быть золотая середина и взвешенный подход. Но если хирург совершил непреднамеренную ошибку, которая привела к смерти пациента, это может сломать его. 

– А носите ли вы крест, молитесь ли перед операцией?

– Я не крещёный, крест не ношу. У меня есть оберег бурятский серебряный, я его надеваю на шею. Как-то я оперировал одного крупного бурятского деятеля, его жена мне подарила эту вещь. Вообще-то я не люблю ни цепочки, ни кольца, но этот оберег много лет ношу. А перед операцией всегда произношу: «Господи, помоги». Вообще, хирурги – люди суеверные. Я, например, в одних туфлях 40 лет оперировал, могу их вам показать. И ещё накануне операции нельзя выпивать, это грех. Для хирургии алкоголизм – это бич, страшное дело. Это одна из самых страшных составляющих в любой человеческой деятельности, а в хирургии она вообще невозможна. Даже если врач просто с похмелья, всё равно мыслительный процесс затормаживается и руки могут по-другому работать. В таком случае хирург рискует пациентом, это должно исключаться в принципе. 

– Говорят, хирурги эмоционально выгорают быстрее других врачей. Что вы делаете, чтобы сохранять эмоционально комфортное состояние?

– Когда ты звонишь в реанимацию с вопросом «Как дела?», а пациент чувствует себя хорошо, рвоты не было, давление в норме – это комфорт. А если ему хуже стало, есть бледность, давление упало – чувствуешь мгновенный дискомфорт, выезжаешь в больницу и смотришь своего больного. А в других отношениях я не знаю, что такое комфорт в моей жизни, понятия не имею. Если тебе нравится жить, что-то делать, работа твоя нравится – это комфортно. А кофе с утра, шёлковый халат, массаж ежедневный – это не моё. 

– Что вам нравится ещё, кроме работы, что доставляет радость?

– Дети, внуки, жёны. У меня три сына и дочь. Один сын уролог, второй хирург, дочь – интерн, а старший сын стал ветеринарным врачом. Врачевание – дело чрезвычайно сложное, поэтому я тревожусь за них, за то, что они не будут прогрессировать как врачи, потеряют уважительное отношение к профессии и коллегам. Медицину я не могу сравнить ни с чем, ни с космонавтикой, ни с инженерией. Ещё раз говорю: есть пациент, и он главный. И нельзя считать себя истиной в последней инстанции. Я в своё время придумал такую формулу: «Хороший врач – это не аксиома, а теорема, которую всё время нужно доказывать». Как только притормозил, потерял интеллектуальный и мануальный тренинг, можно завязывать с профессией. Нельзя всё знать, но стремиться к этому надо. Только то­гда можно говорить, что ты всё время доказываешь, что ты хороший врач. Как только ты потерял этот темп – всё, это профессиональная гибель! 

– Обычно родители-врачи стремятся отговорить детей от этой профессии. Детский кардиохирург Медведев рассказывал, что он не хотел своему сыну такой судьбы, но сын всё равно сделал по-своему.

– Никогда никого мы не убеждали, не отговаривали. Я, например, со студенчества мало был дома, как и многие мои коллеги, всё время проводил в больнице, бывало, что и с санавиацией летал то на лёгочное кровотечение, то на ранение. И это всё на их глазах происходило. Мне кажется, всё само образуется и получается. В династии сталеваров сын видит, как папа варит сталь. Мои дети видели, как отец работает хирургом. Но у моих друзей, однокашников далеко не все дети по­шли в медицину. Тревожно, очень тревожно, потому что эта специальность может эмоционально подко­сить. Но, с другой стороны, она доставляет громадное удовлетворение, если всё получается. 

«Две собаки, кошка, 7 куриц и два петуха» 

– Сегодня много ругают врачей, особенно молодых, говорят, что их плохо учат и скоро в медицине будет некому работать. Как вы, профессионал, эту ситуацию оцениваете? 

– Всегда во все времена были проблемы, связанные с обучением врачей, и всегда были и есть разные врачи – блистательные, хорошие и послабее. Сейчас проблема в другом – в обучении, нет стратегии развития высшего медицинского образования. Зачем нужна болонская, двухступенчатая система, когда высшее медицинское образование в России всегда считалось одним из самых лучших ещё со времён Пирогова, Иноземцева? До 1995 года мы учили, была субординатура, ребята сутками в больнице проводили вместе со своими преподавателями. А сейчас мы делаем вид, что учим, а они делают вид, что обучаются. И эта программа меня категорически не устраивает. Постоянные реформы, сумасшедшее бюрократическое делопроизводство – кому это нужно? А ребята хорошие учатся. Но при этом 40–45 процентов выпускников не идут в профессию. По всей России дефицит хирургов, средний возраст специалистов – 55 лет. Так что сегодня нужно радикально решать вопрос с системой высшего медицинского образования, тогда и врачей хороших будет больше. 

– На большой пресс-конференции, которую давал главный врач больницы в январе, журналисты спросили – есть ли в учреждении свой доктор Хаус? И нам сказали – есть! Это профессор Григорьев. Говорят, что чувствуете болезни, видите их как прекрасный диагност.

– Что значит прекрасный диагност? В первую очередь это опыт, потом уже интуиция – я повторяюсь. Читать надо много и систематически, иначе потеряешься. Некоторые стереотипы появляются, и из симптомов, синдромов появляется диагноз. Но, к сожалению, и ошибки бывают, без них не обойдёшься. Здесь самое главное – самому себя на пьедестал не возводить. Ошибки – неприятная вещь, но я их признаю. Я знал одного хирурга, он пересечёт сосуд, тут же рвёт на себе рубашку от раскаяния, и так на каждой операции – ошибается и рвёт на себе одежду. Я же просто говорю: здесь я допустил ошибку, и вот в чём она заключается. Но драматических ошибок удавалось избежать, у нас в клинике мощный коллектив. Это и молодёжь очень интересная, и люди пожившие, с опытом. И прежде чем поставить окон­чательный диагноз пациенту, внимательно выслушиваю коллег. В районе работать сложнее, когда только один хирург и опереться не на кого, ты один несёшь ответственность за всё. А здесь парад эрудитов, интеллектуальный штурм. В клинике руководителю всегда проще, если он прислушивается к сотрудникам. 

– Вспомните сложные операции…

– Нет простых и сложных операций, есть операции, которые ты будешь делать. Даже ноготь снять при панариции – это надо уметь. Если есть возможность, вечером, накануне, нужно обдумать ход операции у конкретного пациента шаг за шагом. Так и знание топографической анатомии не забывается. Мы проводим торакальные, абдоминальные, колопроктологические операции. Раньше к нам приезжали со всей области с осложнениями, поэтому мы организовали отделение гнойной хирургии в своё время. Было много тревожных пациентов. Помню девушку из Якутска, лет 15 назад, мы её оперировали 14 часов. Пытались зайти в брюшную полость, у неё были множественные кишечные свищи, дефекты кишечной стенки, когда изливается кишечное содержимое. Я 4 часа стоял у стола, глаза слезятся, меня сменил Влади­слав Евгеньевич. Я чаю попил, потом снова его сменил. Иначе никак – усталость всё равно накапливается, размышления, как дальше быть, притупляются. А через два года наша пациентка заняла в Якутске первое место на конкурсе красоты. 

– Когда хирург после такой операции возвращается домой, что он делает? Что снимает вашу усталость? Кино, книги, собаки? 

– У меня две собаки, кошка, 7 куриц и два петуха. Я 14 лет прожил в деревне и всегда хотел жить в деревенских условиях. По разным причинам не получалось, но 4 года назад удалось съехать в Патроны. Ну и я сразу куриц завёл. В 6 часов встаю, кур кормлю, вечером я или жена яйца собираем, хорошо! Огород есть небольшой, я картошку высаживаю в конце апреля, жена в теплице возится. А собаки лечат на самом деле! У меня всё время подобранные дворняги были, и фокстерьер 14 лет прожил. Я с детства с собаками и кошками, и дети такие же. Театр – дело хорошее, мы стараемся ходить в драму на премьеры, музыкальный фестиваль Мацуева обязательно посещаем.

– На какой возраст вы себя ощущаете сегодня?

– Да на свой и ощущаю! Трагедия старости заключается не в том, что человек ощущает свой возраст, а в том, что считает себя по-прежнему молодым. Надо знать место и меру, и вовремя уходить. Думаю, что я 2-3 года ещё смогу поработать.