Вслед за доктором появилась милая барышня по фамилии Любимова, принесла два рубля.

 – В пользу наших пленных в Германии и Австрии, – улыбнулась смущённо. – К будущей неделе я ещё сэкономлю и принесу.

 К полудню подъехал представитель торгового дома «Вогау», вручил конверт, подписанный узким почерком без наклона: «60 рублей солдатам в окопы».  Другой  конверт, аккуратно срезанный (не пострадали две красивые марки) он пожелал передать «редактору непосредственно».

– Сизых теперь в типографии. Найдётся у вас полчаса подождать или же пройдёмся? 

– Зачем же? Я подожду, – и, словно бы извиняясь: –  Тут ведь, собственно, никакого секрета, но мне должно в точности исполнить поручение брата жены. Он с недавних пор по делам в Урге и решил описать местные настроения. Но беспокоится очень.

– А-а-а, – понимающе закивал ответственный секретарь, – мести опасается. 

– Да нет, что вы! «Иркутская жизнь» нескоро в Ургу попадёт, к тому времени шурин и уедет уже. Тут о другом тревога: не литератор он и, того ещё более, в газеты никогда не писал. А начинающих авторов нещадно правят, вот он и беспокоится, чтобы не выправили, как не следует. Дело-то деликатное, тонкое, можно сказать, патриотическое. Только под редакторское ручительство и готов я передать вам эту заметку. А она интересная и прямо связана с текущим моментом. То есть с войной.

 – Ну, заинтриговали! – весело рассмеялся ответственный секретарь, приглашая гостя к кипящему самовару. 

– Да никакой интриги-то нет, а одно расстройство. Вы представляете: там, в Урге, живут, словно и нет никакой войны.

Где-то льётся кровь, а где-то – шампанское

– Вы о русской колонии? – с тщательно разыгранным равнодушием уточнил ответственный секретарь.

– Разумеется. Нет среди тамошних русских того напряжения, какое охватило теперь всю Россию. Напротив, общее настроение таково, будто все мы тут исключительно благополучны и есть повод отметить это парадным обедом. В Урге беспрестанно льётся шампанское, ликёры, водки – пьёт интеллигенция, пьют казаки, пьёт беднота. Сегодня обедают у N, завтра торжество у NN, затем ужин у NNN и так далее. Прибавьте к этому ещё и монгольские обеды, на которые приглашают русских, а о китайских я уж и просто помолчу, такое царит там чревоугодие…   

– А вот и редактор прошёл. – Ответственный секретарь развернулся к дверному проёму. – Сейчас я представлю вас, только прежде выясню один момент: пришло в голову, пока слушал ваш рассказ.

Он имел в виду заметку в завтрашнем номере об исполнении смертного приговора военно-окружного суда над крестьянами Пономарёвым,  Леготкиным и Достоваловым. С такой информацией не следовало тянуть, но номер-то был всё-таки праздничный,  и, быть может, стоило  отложить неприятное.

– Читать о зверствах этих убийц на приисках было ещё более неприятно, – помрачнел Сизых. – Даём безо всякого промедления! Об этом-то даже и «Губернские ведомости» не смолчат, я думаю.

Нет, на полосы официальной газеты не попало известие об очередной смертной казни во дворе иркутской тюрьмы. Редактор Ольшанский (он же старший чиновник по особым поручениям губернского управления) не стал поднимать эту тему с шефом. Он и список убитых, раненых, без вести пропавших распорядился подредактировать: 

– Возьмём одних только раненых и без вести пропавших, а остальных уже после праздников – список-то ведь всё одно с продолжением.

– Да я уж прибрасывал, Андрей Андреевич, – в голосе у помощника  слышалась досада, – но ведь нестыковка ж получится: сначала дадим сводку от 15 ноября, а потом – от третьего.

– Вот, ты только что сказал, что  в январе мы печатаем ноябрьские списки. То есть сводки Главного штаба очень медленно передаются, а потом уточняются, дополняются, естественно, нарушая и хронологию. Так что никто и внимания не обратит на некоторую непоследовательность, да и что такое она на фоне самих убитых и раненых? 

– Они ведь семейные почти все. В последней сводке вообще ни одного холостого, и всё больше из Балаганского уезда да из Урика.  

– Есть оттуда убитые?

– Нет, в этот раз 15 раненых, трое попавших в плен и один без вести пропавший.

– Вот об этих и напечатаем.

– Ещё непонятно, Андрей Андреевич, как же быть с неоплаченными казёнными объявлениями: ставить их или нет?

– А у нас есть выход? 

– Понял: ставим.

– Хоть, конечно, и всыплет мне губернатор за недоимки. 

– Они и дальше будут: чем дальше, тем ведь и хуже теперь. Решительно никаких подвижек.

– Опять у тебя упаднические настроения, Фёдор. Как это нет подвижек?! В нашей же газете печаталось о налоге с билетов на публичные зрелища. И за объявления о благотворительных вечерах нам исправно платят, и за публикацию всех отчётов о благотворительных вечерах. Причём никто и не заговаривает о скидках, в то время как до войны их чуть не требовали. 

– Отчёты-то из уездов, потому и не требуют – люди там робкие, да и дело это для них ещё новое.

Только прицелился, а его на фронт!

– Вот-вот-вот, очень кстати напомнил ты мне об этом «военном» достижении: иркутская традиция благотворительных вечеров теперь копируется и в Слюдянке, и в Баяндае, и в Верхоленске, и в деревне под названием Шарагул, о которой я даже сказать не могу, где она находится. В Усолье, говорят, был  недавно спектакль в пользу овдовевшей Когер –  при большом скоплении публики, роскошном буфете и весьма солидных пожертвованиях. Прежде, сколько помню, такого там не было. А ты всё недоволен, Фёдор, и мне кажется иногда, что у тебя врождённая ипохондрия, только касательно не своего, а всего общественного организма.

– Да нет, просто неприятности у меня, Андрей Андреевич: только-только прицелился выдать сестру без приданого за порядочного человека, да ещё и при должности (в канцелярии судебной палаты работал), а его на фронт! 

– Что ж, вернётся – и женится.

– Нет, не вернётся уж, это я точно знаю. Дмитрий Николаевич – замечательный, у него даже и фамилия-то Хороших, а самых лучших всегда первыми убивают. 

– Может, и не успеют. Год-то многими ожидается как  поворотный.

– Так это ж в какую сторону ещё вывернет! «Иркутская жизнь» заклинает, конечно: «Пусть мир опомнится!», но разве ж кто услышит её?

– Всякие войны когда-то кончаются, кончится и эта. Я не знаю когда, но знаю наверное, что уж после неё мир будет другим. 

– Это точно, – наскочил на любимую тему Фёдор. – Я ведь правильно понял, что женщинам разрешили уже избираться в городские думы?

– Ну, положим, министерство внутренних дел ещё только задумывается об этом, и исключительно по причине войны. То есть по причине недостатка работоспособного мужского населения. Я-то о другом говорил – о том, что наш иркутский полицмейстер Петровский называет теперь вторым, внутренним фронтом. Лично я бы не стал выражаться столь резко, но противостояние в самом деле есть. Оно может уменьшиться, но может принять крайние формы. Чур, чур, чур! Кстати,  Петровский возбудил недавно ходатайство о суде по законам военного времени над двумя гражданскими (Комаровым и Наумовым), совершившими разбойное нападение на семью Кукс. 

Кажется, это был беспрецедентный для иркутской полиции случай, но Петровский и не думал об этом: с самого вступления в должность не покидало его ощущение военной угрозы. Он постоянно ощущал себя на позиции и от пристального вглядывания в противника, просчитывания его вероятных ходов стал действительно понимать, где же будет очередная вылазка. Правда, это само по себе не гарантировало успеха.  

В первые январские дни нынешнего, 1916 года Петровский  усилил патрулирование Мелочного базара. По его указке несколько городовых намеренно демонстративно перемещались по кругу. Ничего подозрительного, впрочем, не было, только сани, без дела стоящие на Баснинской, обратили внимание старшего городового. Поклажи на них не было никакой, между тем как запряжены были две лошади – так обычно делают, когда нужно скрыться, быстро уйти от погони. Правда, возница в санках выглядел очень сонным, даже и зевнул во весь рот, отвечая: 

– Щас дядька подойдёт, отторговался, поди уж, а чо не продано, то назад увезём.

В эту пору «дядька», парень лет двадцати пяти, легко одетый, улыбчивый и очень вёрткий, точь-в-точь приказчик из соседнего магазина, прогуливался по рядам и прикидывал: «Если за Чернышёвой подъедут, то тогда не стоит и ввязываться, если же, как вчера, она выйдет одна, то ближе к Баснинской надо резко выдернуть ридикюль – и в санки. И хорошо бы без оружия обойтись».  

Вышло так, как не ожидалось: за Чернышёвой, совладелицей магазина «Молочные сибирские нормальные фермы», никто не подъехал, но вышла она не одна, а в сопровождении дородной девицы. «Дядька» чуть отступил, но тут же и отметил, что ридикюль-то – у дамочки,  значит, будет всё как задумано, только действовать надо вдвое резвей. 

Без выстрелов, однако, не обошлось: девица  так завизжала, что несколько торговцев бросились в погоню. А убил он кого или нет, «дядька» решил узнать из газет. Там, кстати, сообщалось и о его театральных похождениях. Городской театр вообще его радовал в эту зиму, начать с того, что в гардеробе его шуба оказалась одной из лучших. Конечно, это объяснялось и тем, что главные модники были на фронте, но всё-таки было очень приятно. В общем же иркутская публика разочаровала его неслыханной осторожностью: ни часов, ни портмоне решительно не было на виду, а в ридикюлях (он чувствовал это) была только мелочь. Даже и в антракте ни за что зацепиться не удалось. Но «дядька» всё-таки не расстроился, а, выждав момент, свернул в режиссёрскую. В прошлый раз он приметил здесь запертый шкаф и сегодня был во всеоружии: замочек открылся совершенно беззвучно, и «дядьке» доставило удовольствие, вынув деньги, столь же аккуратно его закрыть, думая при этом: «Вот ведь будет «спектакль»! Передерутся тут все и, конечно, найдут «виновного»…

«Почистив» режиссёрскую, он прошёл на галерею и досмотрел постановку. Ну, или почти досмотрел. В гардероб он спустился, когда фойе ещё оставалось пустым, и, надевая шубу, прихватил ещё и пожарный рукав – исключительно «из принципа». Да, когда он досиживал этот спектакль на галерее, то поглядывал время от времени и на место в партере (первое от двери), на которое у него был билет. Обычно там сидел режиссёр или кто-нибудь из дежурных полицейских. Сегодня же режиссёр выбрал место у противоположных дверей («И это место для него несчастливое», – позлорадствовал), а дежурный помощник пристава остался пить чай у кассира – потому что в зале был сам господин полицмейстер. Он несколько раз покосился на «дядьку» и даже повёл носом («Чует: нюх-то отменный, что говорить!»), но обладатель дорогого пенсне и ещё более дорогого костюма лишь снисходительно улыбнулся. Пожарный рукав он, кстати, вынес совершенно свободно.

Против крайних поступков только крайние меры!

Одновременно с Петровским о суде по законам военного времени хлопотали и начальники железных дорог во главе с министром путей сообщения. Но если господин полицмейстер  имел в виду преступников как таковых, то главные железнодорожники ополчились на своих подчинённых, бравших взятки от грузовладельцев.  

– Мы, конечно, не будем об этом писать, но сам факт поразителен, – возмущался Ольшанский. –  Насколько же надо чувствовать собственное бессилие, чтобы взывать к суду над гражданскими по законам военного времени! 

«А Андрей Андреевич становится много раскованнее, когда перемещается из губернского управления в редакционный кабинет», – невольно отметил его помощник. Вслух же сказал только:

 – По мне, так хорошее дело, иначе-то нас ничем не возьмёшь – уж такие мы люди, привыкли на страхе держаться. 

– А как тебе, Фёдор,  запрет железнодорожникам принимать у себя на квартирах подданных иностранных государств независимо от их возраста (тут, видимо, и грудных имеют в виду)?

– С детьми, конечно, перебор, но, Андрей Андреевич, вы опустили: не обо всех иностранцах речь, а лишь о противниках из воюющих с нами держав.  Вы, наверное, просто испытываете меня, ведь каждому ж ясно, что во время войны дорога должна быть особенно охраняема. 

Но вот чего я решительно не понимаю, так это нынешнего преследования «бабушки» Брешковской. 

– Ты хотел сказать: «бабушки русской революции»? Так-то поточнее будет. Эта «бабушка», я напомню тебе, очень-очень горазда из-под стражи бежать, несмотря на свой возраст и хвори. 

– Но хвори-то не придумка, иначе бы не разрешили переехать из Якутска в Иркутск. Кстати, о том, как ей здесь живётся, Брешковская отписала (да ещё и в подробностях) своему давнему знакомцу в Москву. Тот сделал копию и отправил её в Иркутск знакомому корреспонденту! В общем, кажется мне, что не сегодня завтра напечатает это письмо наша конкурентка «Иркутская жизнь». 

Ольшанский поморщился, но любопытство взяло верх:

– Ну, признавайся уж: читал?

Не только промышленность, но и торговля перестраивалась на военные нужды

–  Для вас и переписал кое-что… Вот, сейчас: «За время моего двухмесячного путешествия по водам, земле и льдам от Якутска до Иркутска я успокоилась душевно и надышалась чистым воздухом. Другая неделя, как я в Иркутске на квартире у старых знакомых, в тёплой комнате, накормленная и ни в чём не нуждающаяся. В городе есть доктора, могущие с успехом поддерживать меня на ногах и предотвратить хворости, вызываемые летами. Но в Иркутске, едва лишь я водворилась в доме приютивших меня, введён был городовой в комнату, прилегающую к моей спальне (смены в 12 часов ночи и днём). Когда же генерал-губернатор по моей просьбе отменил сей невозможный надзор, пристав моего участка привёл двух городовых, поставил их во дворе под моими окнами для тщательного наблюдения за всеми входящими и выходящими из дома. Для сопровождения меня к докторам высылается особый полицейский. При этом ежедневно является пристав для проверки моей личности. Кроме официального надзора действует целая армия шпиков».

– Ай да «бабушка», снова всех обвела! И, сдаётся мне, кое-кого из нас она точно переживёт.

– Единственное положительное лицо во всей этой истории – Леонид Михайлович Князев, генерал-губернатор. Не зря его любят в Иркутске.

– Вот именно: он повёл себя как и должно любимцу публики. Любимец  не может обидеть бабушку, да Князев и не обидел, но ничего при этом не изменив  в её положении. А об истинном отношении его к ссыльным говорят (и расскажут ещё) его собственные распоряжения. 

Действительно, «Иркутские губернские ведомости» от 28 января 1916 года напечатали: «На основании п. 3 ст. 16 и ст. 23 положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия определяю: закрыть на всё время действия в Иркутском уезде положения о чрезвычайной охране столовую, содержимую в пос. Слюдянка женой ссыльнопоселенца Сергея Харитонова Пелагеей Филипповной Харитоновой. Ген.-губернатор Князев».

Запасные сёстры

А неделей раньше в той же газете был опубликован «Циркуляр управления главного врачебного инспектора о дополнениях к правилам ношения формы сёстрами милосердия». Собственно правила вступили в силу ещё в марте прошлого, 1915 года и были утверждены императрицей Марией Фёдоровной. Это не помешало им, однако, обнаружить изъян: сёстры милосердия стали использовать только часть формы либо, напротив, украшать её всяческими аксессуарами. Кроме того, не снимая передника с красным крестом, они посещали театры, концертные залы, кинематограф, обедали в ресторанах. Смущённые покровители Красного Креста распорядились о дополнениях к правилам. 

И вот теперь, когда они были опубликованы, стало ясно: сёстры милосердия делятся на запасных и состоящих на действительной службе Российского общества Красного Креста. И только последние могут претендовать на ношение формы. Также разъяснилось, почему у одних на передниках есть красный крест, а у других его нет: отсутствие креста указывало на то, что перед вами не сестра милосердия, а санитарка. Ещё в дополнениях к правилам было подчёркнуто, что все повязки, которые сёстры милосердия надевают на рукава, номерные. И номер каждой должен соответствовать  тому, что в удостоверении. В противном же случае последует наказание:  штраф от 200 до 500 рублей или же арест от трёх недель до трёх месяцев.

– Коротко говоря, сёстрам не позавидуешь, – подытожил ответственный секретарь «Иркутской жизни», пробежав публикацию в «Иркутских губернских ведомостях». 

– Неужто и в других странах такие же строгости? – удивился редактор.

– Увы, не располагаю такими сведениями. Но одно я знаю наверняка – что в нашей городской больнице умирает сейчас, – он заглянул в гранки, – Эльза Брандстрем,  дочь шведского посла в Петрограде, сестра милосердия шведского Красного Креста. Её сняли с поезда второго января.

– Да как же её занесло сюда?

– Везла подарки германским и австрийским военнопленным. Отец забрасывает нашего губернатора телеграммами, но  отдельная палата и консультации местных светил – слишком слабое средство против тифа. Надежды почти нет.

Справочно: На 1 января 1916 года в Кузнецовской больнице состояло 539 человек (124 – беженцы). Из них: больных скарлатиной – 68 (13 беженцев); возвратным тифом – 55 (50 беженцев); брюшным тифом – 38 (26 беженцев);  оспой – 29 (14 беженцев); рожей – 10 (4 беженца).

Фургонный сбор в пользу беженцев, проведённый в конце 1915 года, дал деньгами 2420 рублей 54 копейки. Принимались и вещи, и их давали щедрой рукой, но с иным назначением. Так, было передано новое мужское пальто на кенгуровом меху, с тёплой шапкой, перчатками и запиской в кармане «На позицию». Служащий мануфактурного товарищества передал три тюка тёплого белья  и на каждом обозначил, какому из сибирских полков его следовало доставить. Очень пожилая женщина вынесла две медных кастрюли – перелить на снаряды. А её супруг добавил ящик махорки (весь свой военный запас) и так же уточнил: «На позицию». 

А неделей раньше в той же газете был опубликован «Циркуляр управления главного врачебного инспектора о дополнениях к правилам ношения формы сёстрами милосердия». Собственно правила вступили в силу ещё в марте прошлого, 1915 года и были утверждены императрицей Марией Фёдоровной. Это не помешало им, однако, обнаружить изъян: сёстры милосердия стали использовать только часть формы либо, напротив, украшать её всяческими аксессуарами. Кроме того, не снимая передника с красным крестом, они посещали театры, концертные залы, кинематограф, обедали в ресторанах. Смущённые покровители Красного Креста распорядились о дополнениях к правилам.