Эй, кто на новенького?!

– Иркутская судебная палата располагает квартирами?

– Что вы, что вы, у нас, как и в России, ничего своего. Но домохозяева дорожат жильцами из нашего ведомства, – помолчал со значением, – как исключительно добропорядочными господами, от которых не бывает никаких бес­­покойств. 

И тем же вечером Евгений Евгеньевич Горихвостов уже обустраивался в комнатах на Ивановской, в самом деле, светлых и сухих. Хозяин, Евсей Евсеевич, был с ним предупредителен, явно отступаясь от привычного тона – младший кандидат на судебные должности слышал, как он отчитывал кого-то на лестнице. «Должно быть, не хочет ссорится с нашим департаментом», – решил Евгений. А домо­владелец, помечая задаток в приходной книге, думал: «Совсем ещё свеженький господинчик, столицами пахнет. Это – хорошо. Новеньких мы любим, покуда не подстарятся и не станут, как мы».

В канцелярии судебной палаты тоже любили новеньких и с большой готовностью подкладывали на столы залежавшиеся бумаги. Имея в виду простейший расчёт: сколько сможет, разгребёт, а там поумнеет да и сбросит остатки другому желторотому. 

Приезд нового чина вызывал ажитацию и в местных обществах, советах и попечительствах: энергичных молодых людей очень недоставало, их расхватывали, нередко перебегая дорогу друг другу. Но больше всего ценили незамыленный взгляд прибывших в редакциях местных газет: новые авторы выплёскивали на страницы всё своё изумление, давая во­зможность читателю увидеть себя со стороны. Правда, в прежние времена их не требовалось зазывать – наехавшие первым делом отмечались в «Сибири», а с её закрытием – в «Восточном обозрении»; теперь же наступали другие времена, и авторы были другие. Их требовалось подтягивать, даже и расставлять манки, а потом возиться с ними, совсем не жалея времени. Бывало, отменный рассказчик терял воодушевление, едва лишь брал в руки бумагу – тогда его прикрепляли к секретариату, и лучшие пассажи аккуратно записывались и всячески использовались потом в передовицах, фельетонах и хронике.

Евгений Евгеньевич Горихвостов представлял противоположный тип автора: в устной речи он был обычный канцелярист, зато вечерами, открывая дневник, пре­вращался в живого собеседника. Писал, кстати, почти каждый день, и на газетный манер придумывал к каждой записи заголовок. Так, в заметке «Об «эстетике» он написал: «В воскресенье вечером на Большой какой-то пьяный господин, катаясь на извозчике, орал во всё русское горло песни самого отчаянного содержания. Отпуская при этом по адресу гуляющих остроты нецензурного содержания. А в pendant к этому по Большой шествовал к месту свалки ассенизационный обоз в несколько бочек, прикрытых ветхими лоскутьями, из-под которых распространялось «нечто». Нельзя ли посоветовать обозу «для своих прогулок подальше выбрать переулок»?»

Конечно, тонут, но уж что поделаешь…

Следующий сюжет был об Амурских воротах с их горделивой надписью «Дорога к великому океану». Прогуляться до них рекомендовал Евсей Евсеевич. Правда, он никак не рассчитывал, что молодой квартирант посмотрит на гордость города безо всякого пиетета. Но Евгений и в самом деле увидел лишь «странное строение». В том смысле странное, что оно (как и Московские ворота на берегу Ангары) было задумано как… обитаемое. И хоть в нём ничего не располагалось, внутрь вела дверь, и она держалась совершенно открытой, без какого-либо намёка на запор. Этим и пользовались прохожие, справляя в воротах нужду. 

– Если уж городская управа настолько прекраснодушна, – заметил Евгений изумлённому Евсею Евсеевичу, – то не мешало бы ей почаще обращаться к ассенизаторам.

Ещё Горихвостова удивило, что претензия на дворцовость уживается в этом городе с деревенским, по сути, бытом: рядом с роскошной резиденцией генерал-губернатора прачки полощут бельё прямо с краешка льдины. 

– Это они потому, что бесплатно, а за портомойню надо платить, – попробовал объяснить Евсей Евсеевич. – Да и что такое есть наши портомойни? Просто проруби огороженные. Да и открываются когда только Ангара окончательно встанет. А прачкам-то что же делать до этой поры? 

– Но ведь они очень рискуют жизнью!

– Тонут, конечно, – меланхолически согласился Евсей Евсеевич. – Но уж что поделаешь…

На другой день, прогуливаясь по Набережной, Евгений пробовал удержать двух девиц с огромными бельевыми корзинами. Но это лишь раззадорило их:

– Нынче лёд крепкий! Да вы и сами попробуйте, ха-ха-ха! Ну, идите сюда! Да не бойтесь, не бойтесь, не утонете!

Сконфуженный Горихвостов ретировался, а через день прочёл в хронике происшествий: «На Ангаре, близ дома генерал-губернатора, на днях провалились под лёд и утонули две девушки, полоскавшие там бельё. Несчастные, как говорят очевидцы, оступились или поскользнулись. Упав в воду, они не успели и крикнуть – быстрое течение унесло их, затянув под лёд». 

Скрытый парадис

Когда стаял снег, деревянные тротуары на Ивановской обнаружили неприятную хлипкость. Дворник Евсея Евсеевича и рабочий-подёнщик провозились полдня, истратили кучу досок, а в результате тротуар стал значительно выше. Теперь нужно было заскакивать на него, а потом, у соседнего дома, соскакивать.

– Это странно, но нигде в Иркутске я не видел асфальтовых тротуаров…

– На Большой, – не согласился Евсей Евсеевич, – как раз начали сегодня ремонт и именно что накатывают асфальтовые заплатки. Не привыкла наша управа экономить, вот и швыряет на ветер деньги.

– Отчего же на ветер?

– А оттого, что асфальтовая забава только для миллионщиков, роскошь, не более.

– Но, Евсей Евсеевич, у вас обыкновенное предубеждение! В России всем известно, что асфальтовые тротуары не только благообразнее деревянных, но ещё и экономичнее. Они долго служат и вполне оправдывают затраты. Я уверен, вы просто не считаете, сколько тратите на ремонт своих деревянных… – он хотел сказать «чудищ», поперхнулся, замолчал. Но Евсей Евсеевич понял, конечно. И как бы потом ни подъезжал к нему Горихвостов, начал отдаляться, даже и избегать его. Евгений счёл себя оскорблённым и стал задумываться о приискании новой квартиры. Как-то вдруг он обнаружил существенный недостаток дома на Ивановской: «Возле него нет даже и небольшого садика!» Между тем как объявления о сдаче квартир рисовали целые сады. Горихвостов даже сходил по нескольким адресам, но обещанного отчего-то не обнаружил. 

– Вы не так читаете, молодой человек, – пояснил один из домохозяев, проводя его через чёрный ход сначала в хозяйственный двор, а потом в беседку в окружении розовых кустиков.

– Действительно, райский уголок, но на задворках ведь! Отчего же так далеко? Ведь это же приятно, когда окна в сад. А они у вас смотрят в лучшем случае на собачьи будки.

– А без собак-то у нас спать не ложись, – с улыбкой старшего отвечал хозяин. – Да и не только в них дело: в нашем городе, что ты в улицу ни сади, – выломают в неделю. С нашими нравами только в укромном местечке и можно холить розовые кусты. Вот и подумал я: заведу приличных жильцов, с университетским образованием, и станут они у меня до беседки прогуливаться. И я с ними за компанию.

Инспектору понравилось жить в училище

Почти неделю провёл Горихвостов в разъездах по Знаменскому предместью. Удовольствие не из великих, особенно как теперь вот, в распутицу. «От главной, трактовой улицы желательно не отрываться, – определился Евгений Евгеньевич, – по крайней мере, без провожатого. И уж лучше вдвое потратиться на извозчика, чем на новый мундир. От собак же лучше спасаться в Пономарёвском училище – там всегда открыто. Кстати, почему? Уроки заканчиваются рано, а здание продолжает жить своей жизнью, и двери то и дело открываются-закрываются».

– А вы ж разве не знаете? – усмехнулся судейский из местных. – Краевой инспектор начальных училищ занял целый этаж – тут он и принимает, тут он и живёт со своим семейством – красота, да и только! 

Действительно, пройдя вдоль фасада, Горихвостов обнаружил ворота на хозяйственный двор, где и обнаружил не только поместительную конюшню, но и коровник, две завозни и три амбара. 

– Слушайте, так ведь это одно из училищ, отстроенных на пономарёвский благотворительный капитал!

– Так точно. Кстати, Павел Андреевич тут рядышком и лежит – наискосок, в часовне. Умер-то в Петербурге, но сестра перед собственной смертью успела перевезти.

– Думаю, инспектору это известно. Но не стыдно ведь!

– Что инспектор! Не он, так учителя бы здесь поселились, и опять бы пошли куры, амбары и прочая. Обычай у нас такой. Со стороны, может быть, и не очень симпатичный, только ведь и сторонние люди обвыкаются, принимают его. Инспектор-то тоже ведь из приезжих! Поживёт да уедет, а обычай останется. У нас и при музее есть хозяйственный двор, с хорошим амбаром…

– Да что вы, не может такого быть! Музей – каменное строение, одно из красивейших…

– Однако ж, и при нём есть квартира господина консерватора, а где квартира, там уже и хозяйство – как же без амбара-то обойтись? Вы поймите, молодой человек: Иркутск – город усадебный. Может, даже с самого основания он такой.

Где тут ненужные тарантасы принимают? 

«А ещё Иркутск город мнимых нищих, – добавил Горихвостов у себя в дневнике. – Даже у казённой палаты хватают за полы, требуют денег. Недавно стал невольным свидетелем разговора двух бойких и весьма прилично одетых девочек:

– Пока только пятнадцать копеек набрала, а ты?

– И я не больше.

– Меня тятька меньше, чем с полтиной, не пускает домой…

– Добрый тятька, видно, что родной. А у меня-то отчим! Он и калитку не откроет, пока не отдашь ему рубль на пропой. Вчера холодно было, народу мало, и подавали плохо. Клянчила я, покуда не стемнело совсем, а идти-то как страшно потом… В нашем проулке фонарей отродясь не бывало.

Да, об освещении, кстати. В 1900 году думская комиссия о пользах и нуждах города решила увеличить число фонарей до 600. Это впечатляет, конечно, но в том-то и беда, что и старые, и новые фонари работают скверно. А порою откровенно чадят. Электричество продвигается как-то робко, в основном перебежками от одного богатого дома к другому. При мне в редакцию принесли сообщение, что бани Курбатова переводят на электрическое освещение и уже выписали машины; так ответственный секретарь подумал и приписал: «Передаём без ручательства за полную достоверность». 

Это мне показалось несколько странным, но в Иркутске много странного (оно же и самое интересное). Вот, к примеру, на Мяс­ной, напротив Собокарёвского переулка, расположился частный аукцион, средства от которого идут на благотворительность. То есть, местный деятель по фамилии Собокарёв предоставил обширнейший двор собственной усадьбы для разных «ненужных вещей», и немедленно выяснилось, что таких вещей очень много: кто-то уезжает в Россию и не хочет везти с собой большую стиральную машину, а продавать не обучен; у кого-то без употребления тарантас, и он готов от него избавиться. Между тем, есть люди, которые прикупили бы это по удешевлённой цене, и они находят дорогу к Собокарёву. В общем, он положительно молодец! Я им всерьёз заинтересовался и, опять-таки, обнаружил странности. Представьте, иркутянин не в первом уже поколении, учился в России, получил там диплом ветеринара, вернулся домой, а по профессии не проработал ни дня. Нет, он входит, конечно, в правление местного общество покровительства животным, но глаз у него на это не горит. Пробовался и в глас­ные городской думы, пошумел в оппозиции – но и только. И адвокат из него, по большому счёту, не вышел: тяготел исключительно к хозяйственным спорам. Потому что и начинка у него купеческая, иркутская. Никуда ведь не денешь её, да и надо ли? Вот увидим: откроет он собственный аукционный зал и поставит его самым лучшим образом. Очень, очень интересный субъект!» 

А вот такого субъекта, как Всеволод Иванович Вагин, Евгений упустил – не успел познакомиться. И услышал о нём впервые лишь при печальных обстоятельствах.

28 октября 1900 года, ближе к полудню, из канцелярии Судебной палаты под разными предлогами начали отлучаться делопроизводители. Стоило вернуться кому-то, как тотчас отпрашивался другой, и, наконец, ушёл сам управляющий канцелярией. Тут уже Горихвостов не удержался: 

– Я ведь правильно понял, что ходят все в одно место? Так куда же?

– В Тихвинскую церковь. А вы что же, некролог не читали?

«Вот странные же люди, – с досадой подумал Евгений Евгеньевич, – может, я и читал, ну так что? Местные издания вообще очень любят некрологи, поминая таким образом выдающихся, с их точки зрения, петербуржцев, томичей, омичей и пр. Будь нынешний покойник, в самом деле, известный человек, то, уж верно, я о нём услышал в редакции!»

Но всё же полистал подшивки:

– Вагин? Это вы его имели в виду?

– А то кого же! Будь нынче воскресенье, можно было б по-человечески проводить Всеволода Ивановича, а тут меняться приходиться: полчаса постоишь – и обратно в канцелярию. 

«Так вот почему не отвечает нынче телефон «Восточного обозрения»: этот Вагин – редактор и литератор в не меньшей степени, чем чиновник, учёный, адвокат и ветеран местного самоуправления!» – запоздало спохватился Евгений Евгеньевич. А коллега, между тем, продолжал после небольшой паузы:

– Всеволод Иванович и после семидесяти везде бывал и во всём участвовал. И только пять последних лет очень сильно болел. В сущности, он бы мог умереть и год, и два года назад, все об этом знали и как бы и смирились уже, но сегодня, пока его отпевали, мне вдруг подумалось, что он нас ещё удивит, как, бывало, при жизни. 

И ведь прав оказался: дней через пять после похорон Горихвостов обнаружил в «Восточном обозрении» интереснейшую заметку: «Покойный В.И. Вагин оставил после себя мемуары. Мемуары эти, кажется, лет за десять до своей смерти он уложил в деревянный ящик, который и сдал для хранения в здешнюю городскую библиотеку, сделав на ящике надпись, чтобы распечатали через пятьдесят лет после его смерти». 

«Нет, этот город всё-таки не любит меня: пропускаю всё самое интересное. И на проводы генерал-губернатора Горемыкина отпроситься не смог, а ведь там можно было увидеть весь цвет местного общества. Заняли весь перрон, оделись как на парад, но никаких речей не было – просто, по-домашнему попрощались, и, говорят, очень чувствовалось, что Горемыкину не хочется уезжать. Месяца через три он взял денег из своих сбережений и выслал их местному приюту арестантских детей и дамскому отделению тюремного комитета. Это никого и не удивило, приняли как должное». 

А ещё гирьки носят на ремне

30 ноября 1900 года Горихвостов присутствовал на громком процессе: князь Андроников выступал против журналиста Бахметева. Сегодня был решающий день, перерывы сократили, и Евгений Евгеньевич только-только успел добежать до квартиры и выпить чаю. Заварка была последняя, но в магазин он решительно не успевал уже. На лестнице повстречал соседку, учительницу пения Шмотину, и она охотно отозвалась:

– В четыре у меня последний урок, а по дороге домой я обычно захожу в булочную. Вот и куплю вам чаю.

В начале шестого, когда Бахметев заканчивал речь (как обычно, спокойную, выверенную, но вызывающую бурю чувств), по притихшему залу пронеслось вдруг удушливое «Убииилии…» Председательствующий нервно скривился, а товарищи прокурора Голиновский и Хлебников, переглянувшись, молча бросились к выходу. И так скоро побежали, что Евгений нагнал их уже под окнами собственной квартиры. Дальше они пошли уже с фонарём, силой взятым у дворника. И метрах в ста высв­етили лежащую на переходе женщину с проломленной головой. 

– Гирька на ремне, – обычным своим тоном заметил Хлебников. 

А Голиновский добавил:

– Ограбление: руки будто держат в руках ридикюль, а ридикюля-то и нет. Документов тоже нет никаких.

– Это Ксения Алексеевна Шмотина, учительница. В соседней комнате проживает. То есть, я хотел сказать: проживала. 

…Утром, по дороге на службу, Евгений Евгеньевич разглядел прерывистую дорожку мелкого байхового чая, а увидел остаток булки, за который дрались уличные собаки.

Ещё он в этот день передал ключи от квартиры очередному новенькому. 

– Слишком впечатлительный молодой человек. Хотя внешне и сдержанный, – отозвался о нём управляющий канцелярией судебной палаты. – Боюсь, не заживётся в нашем городе.

Проект осуществляется при поддержке Областного государственного автономного учреждения «Центр по сохранению историко-культурного наследия Иркутской области».