Пока охотились за клопами, мышь стянула большой кусок сыра

– Ждать смысла нет: совещание только что началось, а как только закончится, так все сразу же и поедут смотреть убежища. Нет, вернутся до вечера вряд ли: клопы-то ведь совсем одолели! Где беженцы, там и клопы. Боимся, эпидемии будут. Доктор Зенькович (он за убежищами присматривает) и санитарные врачи Якимович и Блюменфельд во все трубы трубят.

Борщаговский ушёл, а, оказалось, зря: Фёдоров никуда не поехал, да и совещание очень скоро закончилось, потому что решили просто нанять для истребленья клопов двух работников, положив им по 60 рублей в месяц и выдав креозол и паяльники. Была и ещё причина не ездить в этот день по убежищам: Фёдоров ждал звонка из полиции. 

Накануне утром кассир Иркутского комитета Союза городов Николай Иванович Чалисов отправился в банк. Ничего необычного в этом, конечно же, не было, но чек выписали на довольно крупную сумму – 4 тысячи рублей. Бухгалтер предлагал для страховки взять извозчика, но кассир возражал:

– Велика ли нужда казённым рублём сорить? 

Аргумент показался убедительным, и Чалисов отправился в банк один. И не вернулся ни через два, ни через три часа. Бухгалтер позвонил в банк, потом – в гостиницу «Париж», где Николай Иванович квартировал, и, не обнаружив никаких следов Чалисова, уже в отчаянии бросился к председателю комитета Павлу Ивановичу Фёдорову. 

В номере, где жил кассир, не оказалось ни одной его вещи, и горничная пояснила:

– Они давно уезжать собирались. Вещи-то помаленьку и выносили.

– А куда он уезжать собирался? Не говорил? – оживился Фёдоров.

– Говорил. Мол, поеду, где люди хорошие водятся. Здешние-то не больно, мол, хороши.

«Сейф, стало быть, пуст, – устало подумал Павел Иванович. – Но всё-таки надо пригласить полицейских и вскрыть». Вскрыли, но ни в столе, ни в железном ящике не обнаружили ни копейки, хотя в кассовой книге значился остаток в почти полторы тысячи рублей. 

Полицейский протокол немедленно оказался в газетах. Раздобыли они и письмо, посланное сбежавшим кассиром Фёдорову. Так что и Борщаговский очень скоро узнал, что всё похищенное должно быть возмещено артелью, рекомендовавшей Чалисова на должность кассира. 

Хочу считаться порядочным!

– Да, мы действительно подстраховались и включили такое обязательство в условия найма, – подтвердил Фёдоров Борщаговскому, когда они наконец-то встретились.

– Отчего же ты так взвинчен тогда?

 – После всего, что произошло, этот Чалисов ещё и хочет считаться порядочным человеком! Вот послушай, что он пишет мне: «Ваше Высокородие! Хотя взятые мною деньги я присвоил, совесть моя в этом отношении совершенно чиста. В противном случае я никогда не позволил бы себе такое преступление. Потому что деньги, принадлежащие Всероссийскому союзу городов, именно священны как предназначенные для беженцев, раненых, сирот и инвалидов. Решился же я наказать этим артель потому, что правление поступает с некоторыми своими членами в высшей степени недобросовестно».

– «Сибирь» написала, что он отправил это письмо из поезда «Иркутск – Чита», а поезда у нас ходят тихо, так что на какой-нибудь станции энергичный ротмистр и возьмёт его вместе с деньгами. Тогда и «справедливость восторжествует», – Борщаговский улыбнулся, вворачивая это любимое фёдоровское выражение, в студенчестве даже бывшее его прозвищем. Конечно, Павел остался столь же политизирован, и природную свою вспыльчивость он ничуть не растратил, и уже одним этим, верно, нажил немало врагов. А вот он, Борщаговский, сердиться на Фёдорова не может! Однажды открыв его и приняв, отметает уже все мелочи и недоразумения. И Фёдорову, только Фёдорову приехал открыть то, на что уж решился.

– Да, справедливость восторжествует, но не об этом, Павел, хочу я с тобой говорить. – Помолчал, подбирая слова. – Я ведь попрощаться заехал. И не только с родственниками, но и с тобой. Хочу оставить тебе два адреса – по ним ты всегда узнаешь, как меня разыскать. То есть если и ты в какой-то момент захочешь… 

– Да говори ты толком! – закипел Фёдоров. – Что случилось?!

– Я с семьёй эмигрирую в Северную Европу.

– Кто-то болен серьёзно? На кафедре неприятности? Притесняют, ругают твои новаторские идеи? Но ведь это же так естественно!

– Павел, не то, всё не то.

– Ну, не заставляй меня думать, будто тебя испугал продовольственный кризис и другие неудобства военного времени. Да, комфорта поубавилось, но ведь это у всех, у всех! Представь, итальянец шлёт объявление к нам в провинцию, просит хоть какое-нибудь место. А два француза уже приехали, получили работу, а теперь ищут и подработку уроками – за квартиру и стол. 

– Можно иметь хороший стол и квартиру, но при этом жить с ощущением, что всё это вместе с тобою катится в пропасть. Я не могу жить с таким ощущением. Я хочу, чтобы у моей семьи был завтрашний день. И послезавтрашний тоже.

– Да ты, брат, филистёрствуешь, как погляжу! Да-да-да, прикрываешь семейными ценностями самое заурядное филистёрство!

– Не буду обижаться на тебя и не буду спорить с тобой. Предположим, что я филистёр. Но при этом и психопатолог ещё, и я вижу, куда мы движемся. Это страшно, Павел, и я не желаю идти на заклание.

 – Но как же ты не чувствуешь величие переживаемого момента? Разве не видишь: центр мировой политической жизни смещается к нам, в Россию. Даже провинциальная пресса уплотняет сеть внутренних корреспондентов, «Сибирь» завела в Петербурге постоянного корреспондента, и он чуть не каждый день ей телеграфирует. 

– И по этим телеграммам так же ощущается приближение бури…

– Вот именно! И такие, как мы, должны встать сейчас у руля, чтобы не допустить бессмысленного бунта! – и Фёдоров разразился речью на целые полчаса.

Борщаговский слушал его и думал: «То же самое говорил он и в прошлую нашу встречу, а к концу так же, как и сейчас, погрузился в эйфорию. Нет, он всё-таки слишком политизирован!»

Павел сердечно простился с ним в этот вечер, предлагая встретиться вновь.

– Скоро я уезжаю: всё обошёл и со всеми свиделся. Хочу верить, что ты будешь счастлив, когда наступит время одержимых. Но если всё-таки усомнишься, через Маньчжурию уходи – это будет вернее. Кстати, второй адрес, который я оставляю тебе, именно маньчжурский. 

Фёдоров посмотрел на него и рассмеялся умиленно, как это делают взрослые, разговаривая с маленькими детьми. Они стояли в двух шагах от Большой, извозчичья лошадь нетерпеливо перебирала ногами, и свет фонаря выхватывал только лишь экипаж и извозчика. На мгновение, когда Павел садился, мелькнуло и его лицо. Борщаговский хорошо запомнил его, будто сфотографировал.

Куплетно-буфетная публика

В предпоследний раз он был в Иркутске полтора года назад, в феврале 1914-го, и родственники пригласили его на охотничий бал в скетинг-палас. В сущности, это было празднование Нового года, но занятым персонам, составлявшим ядро 1-го Общества охотников, понадобилось полтора месяца, чтобы покончить с отчётами и собраться наконец своим кругом, с семьями. Ёлку решили всё-таки ставить, но называть её исключительно Деревом счастья. Так и сделали, но не это развеселило Борщаговского, а то, что члены общества все явились с роликовыми коньками и не сходили с трека несколько часов, почти до полуночи. При этом на другой стороне тротуара собралась любопытствующая публика – посмотреть, как катаются важные господа. 

Теперь, в августе 1916-го, скетинг-палас был под дирекцией Н.Ф. Юдковского и сам воздух здесь был другой. За столами, поставленными очень плотно, собиралась громкоговорящая публика. Она ела, пила, изредка откликаясь на комические куплеты Розенко и на выходы «человека-трансформера, человека-труппы» – так преподносил себя некто Галинский. Каждый вечер на трек выходил и хорошо известный в Иркутске танцор Тони. Теперь он выступал в паре с Рено, причём оба рекомендовались как артисты Варшавских правительственных театров. Тони, как обычно, импровизировал, но даже и опасные трюки не привлекали былого внимания.

– Публика не та уже, – разочарованно усмехнулся Тони. – У меня впечатление, что истинные ценители все на фронте и, быть может, убиты уже. А те, что остаются ещё в Иркутске, слишком заняты. Новой публике подавай бытовые куплеты. Вы заметили: комика на афишах и в объявлениях называют по имени-отчеству и набирают крупно, а руководитель оркестра, солист-виолончелист, пианист-аккомпаниатор – просто г. Пузанов, г. Коробченко, г. Вишневский. Настоящих профессионалов задвинули в угол, и, боюсь, безвозвратно. 

– Думаете, безвозвратно, – констатировал Борщаговский, и с такой безнадёжностью, что Тони счёл нужным сыграть назад:

– Русский язык слишком труден для нас, иностранцев: хочешь говорить одно, а выходит совершенно другое. Я хотел сказать, что до конца сезона куплетисты, наверное, будут в фаворе, ну а там посмотрим. Впрочем, я нынешнюю дирекцию понимаю: входная плата у нас – 35 копеек, а с местом за столиком она сразу поднимается до рубля, вот и приходится брать в расчёт такую куплетно-буфетную публику. Прав господин Юдковский, иного выхода пока нет. – Тони закрепляюще улыбнулся – и эффектно выкатился на трек. 

Нас не заденет – слишком далеко

А Борщаговский направился в мужскую гимназию, где когда-то учился несколько лет, пока отца его не перевели в Вологду. С той поры здание не раз перестраивалось, расширялось, новое крыло, иное по стилю, со сквериком перед входом и задним двором, смотрелось уже совершенно самостоятельно, и, помнится, в прошлый свой приезд он шутливо решил: «Вот, буду считать, что именно в этом крыле и учился я». И сегодня почти сразу свернул сюда, лишь чуток задержавшись у старых строений. 

В вестибюле, несмотря на начало августа, было очень многолюдно: гимназисты старших классов стояли группами, и хоть не по стойке «смирно», но всё же и не отходя никуда. 

– Всё лето проходили военным строем, – пояснил Борщаговскому рослый молодой человек, внимательно поглядев на него снизу вверх. – Допризывная подготовка. 

– Но вас ведь не мобилизуют до выхода из гимназии?

– Надеемся. До настоящего призывного возраста нам ещё шагать и шагать. Война-то к тому времени точно закончится. 

– Ага, думаете, закончится.

– Конечно, закончится: дальше уж и некуда. Моей старшей сестре (она учительница в начальной школе) не выплатили в июле надбавки к жалованью, а на одно-то жалованье разве можно прожить? А тут ещё говорят, будто вышел закон о мясопустных днях – неужели правда?

 – Да, действительно, принят закон о сокращённом потреблении мяса. Он и распубликован уже в нескольких сибирских городах. Иркутск на очереди, должно быть.

– Ну, что вы! В Иркутске с самого начала войны никаких перебоев с продуктами не было. Ни чума, ни холера до нас не могут дойти: выдыхаются. 

Борщаговский улыбнулся: «Славный какой, наивный совсем. Наивным проще, да. Но они и гибнут в первую очередь», – улыбка смялась, и он только крепко пожал гимназисту руку. Тот зарделся от удовольствия, а у Борщаговского совершенно испортилось настроение. Он и на обед опоздал, выветривая неприятные мысли на набережной Ангары.

Двоюродная племянница, недавняя выпускница девичьего института, а ныне супруга инженера путей сообщения, ещё жила прежними интересами:

– В мае, перед самым переездом институток на дачу, мобилизовали помощника повара, и за два с половиною месяца не нашли замену, представьте! Прежде была очередь из кандидатов, даже и на сезонную, временную работу, и никаких объявлений в газеты не подавалось. А теперь эконом платит вдвое, только бы напечатали без промедления, потому что кроме помощника повара нужны ещё кухонный мужик, ночной караульный, лазаретный служитель, две горничные, три прачки, сторож-рассыльный и два классных служителя. Прежде был целый список требований, а теперь лишь одно – освобождение от воинской повинности.

– Вот вам новый взгляд и новый подход к достоинствам профессиональным и человеческим, – обобщил инженер. – Укоренится скоро, а попробуйте выкорчевать потом! У нас в железнодорожном обществе потребителей забрали последних хоть сколько-то подготовленных служащих. Впору закрывать все лавки, да, видимо, так и будет. А сегодня читаю: на сельских сходах в Иркутском уезде просят прислать арестантов – после объявленного недавно призыва будет просто некому убирать урожай.

 – Арестантский «мотив» здесь исключительно от отчаяния, – поморщился Борщаговский. – Куда эффективнее действуют томичи: тамошнее сельскохозяйственное общество прямо забросало министра земледелия телеграммами – о неблагоприятном сибирском климате (а значит, о запоздалых посевах и поздней уборке хлебов); об убыли рабочих рук по причине мобилизации и сокращения на 15% посевных площадей. И как следствие – о насущной необходимости отсрочить очередной призыв до 1 октября.

– Вчера уездный воинский начальник получил из Петрограда телеграфное распоряжение: всех бурят Иркутской губернии, призванных на тыловые работы, распустить по домам до 15 сентября, то есть до окончания полевых работ, – подхватил хозяин. – Да, вот ещё новость: Николаевский железоделательный завод получил миллионный заказ от военно-морского министерства. И наши кожевенники Фукс, Гутман и братья Макеевские расширили производство. Правда, эта радость о двух концах: все трое обратились уже в городскую управу за разрешением на устройство канализации с выводом в Ангару. 

– Феликс, ты всё-таки слишком мрачно смотришь на вещи, – попробовала смягчить супруга инженера. – Между тем как происходит и много хорошего, например велосипедные гонки Усолье – Иркутск. 

– Да уж, разумеется: 10 участников стартовало, а к финишу прибыли только пятеро. 

Борщаговский решил прийти племяннице на помощь:

– Я сужу исключительно по газетным заметкам, но большое гуляние в Иннокентьевской роще явно поднялось до образцовых благотворительных вечеров моего иркутского детства. И ведь что особенно характерно: «тёмная окраина» отличилась.

– Ага, «окраина», – расхохотался Феликс, – жёны наших инженеров вошли в дамский комитет. Но организовали всё славно, не спорю. Публики была масса, несмотря на дорогие билеты, и даже с правого берега переправилась группа гостей. В час ночи мы им подали поезд, вопреки всякому расписанию и в нарушение всех инструкций! – Он с удовольствием рассмеялся и, смакуя уже, пустился пересказывать разные курьёзы.

Борщаговский слушал его и думал: «Молодой ещё, жизнерадостный, но очень трезвый. И хороший профи, как я понимаю. Он будет востребован и в Европе, а при некоторой поддержке и успешен. Я его поддержу!»

Счастье псаломщика-делопроизводителя

До отъезда Борщаговский успел ещё проводить на Иерусалимское кладбище Петра Алексеевича Бильтюкова, с которым при жизни не успел познакомиться, но полагал его очень гармоничной натурой.

– Представь, – объяснял он племяннице свою мысль, – каждый будний день этот Бильтюков шёл на службу в управление строительной и дорожной частями при иркутском генерал-губернаторе. И шёл с удовольствием. Собственно, почему я так думаю? А потому, что вечером накануне он читал псалмы, пел на клиросе или репетировал с хором церкви Иркутского дисциплинарного батальона. Пережитая благодать требовала воплощения, и она воплощалась… в труде делопроизводителя. Да! Регент-псаломщик-делопроизводитель – это именно то, что оказалось нужно для внутренней гармонии. Пётр Алексеевич Бильтюков, скромный чиновник, дал нам опыт воплощения благодати.

«И он вовремя умер», – добавил уже про себя.

С Павлом Ивановичем Фёдоровым Борщаговский никогда уже больше не встретился. Да, ему не хватало этого человека, и у всех приезжавших из России он о нём спрашивал. Но лишь много лет спустя услышал от одного иркутянина:

– Фёдоров? Так ведь он же умер от тифа ещё в 1919-м. Заразился от больного, за которым ухаживал.

Справочно:

К началу августа 1916 года было объявлено о пожертвованиях на Иркутский университет: от Я.Е. Метелёва – 500 квадратных саженей земли на углу Троицкой, Большой и Большаковского переулка; от Д.П. Кравца – 200 тысяч рублей; от торгового дома «Трещетенков, Борисов и Голубев» – 200 тысяч кирпичей; от товарищества «Братья Замятины» – 50 тысяч рублей; от торгового дома Щелкунова и Метелёва – 25 тысяч рублей; от И.Г. Трапезникова – 10 тысяч рублей; от С.С. Бельденинова – 5 тысяч рублей; от С.Е. Шишкина – 3 тысяч рублей; от супругов Рассушиных – 25 тысяч рублей; от С.Н. Родионова – 50 тысяч рублей; от В.Г. Корюхова – 5 рублей; от присяжного поверенного Д.А. Кочнева – 1000 рублей; от И.Ф. Белоусова – 100 рублей. 

Проект осуществляется при поддержке Областного государственного автономного учреждения «Центр по сохранению историко-культурного наследия Иркутской области».