Современные технологии настолько ускорили темп жизни, что это затронуло даже просветительско-ностальгический проект «Прогулки по старому Иркутску». С того дня, как было совершенно случайно открыто столь любопытное явление, как детский самиздат, до исторической лекции-экскурсии, которую вёл журналист Владимир Скращук, прошло всего три-четыре недели. Не так много времени понадобилось, чтобы набрать материал, в основу которого легли гневные заметки в официальной газете «Власть труда», написанные в 1929 году о подпольном журнале, который выходил в одной из школ. К слову, соавторами открытия с полным на то основанием стали заместитель директора по информатизации и развитию Иркутской областной государственной универсальной библиотеки имени И. И. Молчанова-Сибирского Максим Куделя, под чьей эгидой оцифровывают старые издания, и журналист «Восточно-Сибирской правды» Юлия Сергеева, пересмотревшая множество файлов в формате pdf и нашедшая немало увлекательных статей. Благодарностями им лекция, проходившая в одном из залов «Молчановки», завершилась, а началась она с экскурса в грозную эпоху начала коллективизации и первой пятилетки. 

Город осевших колчаковцев

Строительство нового государства потребовало нового административно-территориального деления, не имевшего ничего общего с той системой, что существовала в Российской империи. В 1926 году из Иркутского и Верхоленского округов, объединённых с частью Зиминского уезда и Бодайбинского золотопромышленного района, сделали Иркутский округ Сибирского края. Искать какие-то аналогии в современной географии смысла нет: в него, среди прочих, входил Кабанский район, ныне относящийся к Бурятии. При этом существовали ещё Киренский и Тулунский округа, когда-то бывшие всего лишь уездами. «Это было самое безумное административное деление, какое только существовало в Сибири, – заметил Скращук. – В Иркутском округе проживало 443 тысячи человек, в остальных – едва-едва по 100 тысяч. Единственный крупный город – Иркутск, можете себе представить, каким тогда был Тулун или Киренск. Никакой традиции административной и коммерческой жизни, не говоря уже о вузовской, которая в Иркутске тогда только-только начиналась». В двадцатые годы не было даже зачатков той промышленности, которой гордится нынешняя область. Бывшие обозные мастерские, открытые в начале прошлого века, ещё не превратились в завод тяжёлого машиностроения имени В.В. Куйбышева, относительно крупным предприятием считалась кожевенная фабрика, а достоянием по праву считался лишь Хайтинский фарфоровый завод. Многие современные города ещё даже не были заложены, большинство людей жило в деревнях.  

Но пусть до старта больших сибирских строек, на которые потянулась молодёжь, оставалось почти 30 лет, население Иркутска и прилегающего к нему округа в двадцатые росло. Здесь, как и под Красноярском, оседали солдаты и офицеры из отступавшей армии Колчака, зачастую селившиеся вдоль железной дороги вместе с семьями. «Они составляли значительную прослойку населения», – констатировал журналист, много лет посвятивший исследованию истории самиздата. Немало бывших колчаковцев было и среди тех, кого с приходом советской власти лишили избирательных прав. В Иркутском округе в те времена проживали 16559 «лишенцев», из них в окружном центре – 11175. По нынешним мерка цифра, может быть, невелика, но в середине двадцатых это было 14% жителей города. 

В революционном порыве, запал которого ещё не угас, всё старое решительно отвергалось. От былой издательской традиции, когда в Иркутске существовало несколько газет противоположных взглядов и даже гимназисты что-то печатали, не осталось и следа. Большевики, пришедшие в город, быстро установили монополию на печать. Для начала во всех газетах, не считавшихся советскими, запретили публиковать частные объявления, которые тогда были платными. Официальный статус приобрели лишь те из них, что печатались во «Власти труда» – издании Иркутского окружного комитета ВКП(б), окружного исполкома и окружного бюро профессиональных союзов, чей первый номер вышел в 1918 году. Тем самым оппозиционную прессу лишили средств к существованию. Но даже партийная газета испытывала серьёзные трудности – не хватало бумаги. Доходило до того, что для печати очередного номера её брали в долг, обязуясь вернуть всё до последнего листочка. Тем не менее к 1929 году тираж «Власти труда» уже превышал 20 тысяч экземпляров. При этом информационный голод в отдалённых уголках Иркутского округа удовлетворяли за счёт стенгазет, переписывавших некоторые публикации из неё. По разным оценкам, в конце двадцатых их насчитывалось от двухсот до тысячи. И конечно, все были подчинены идеологии. 

Это было бы готично

Самиздат не обошёл стороной Иркутский изолятор: в конце двадцатых его заключённые выпускали газету «Наша мысль»

Но в стенах 20-й советской школы Маратовского района Иркутска выходил подпольный журнал «Чёрные крылья». В ныне обветшавшем и полуразрушенном здании, находящемся на современной улице Рабочего штаба рядом со школой № 10, действовал целый коллектив авторов, взявших псевдонимы (орфография сохранена) Надежда смерти, Яшка Безучастный, Висилица Жизни, Былое слово, Сашка отживший, Надежда Напрасная. «Сейчас мы бы сказали, что это какие-то готы – мрачные пессимистичные люди, которые хотят покончить жизнь самоубийством, – усмехнулся автор «Прогулки…». – Но в те времена все прекрасно знали, что это идейные последователи Есенина, покончившего с собой в 1926 году. Может быть, дети и были неправы в своём суицидальном настроении, но надо учесть, что в советской литературе совершенно официально существовали такие писатели, как Максим Горький, Михаил Голодный, Демьян Бедный и Ефим Приблудный. [Актриса] Вера Холодная на этом фоне смотрится даже прилично, потому что это её настоящая фамилия. А в том, что она является таковой у Ефима Приблудного, я сомневаюсь». 

О существовании нелегального журнала официальные власти узнали, очевидно, по чьему-то доносу: в разгромной статье, опубликованной «Властью труда» 9 января 1929 года, сказано, что «в окружком ВЛКСМ попал документ, который сигнализировал большое неблагополучие в жизни двадцатой школы». «Двадцатая совшкола серьёзно больна, – выносили суровый вердикт в редакции, ознакомившейся с ним. – Уже сейчас довольно уверенно можно сказать, что многие болезни наших школ округа выразились в двадцатой школе ярче. Решительные меры требуются там, где обнаруживаются явления, особенно опасные для социалистического строительства». Симптомов «заболевания» обнаружили немало: «Учительница Минеева учеников первой ступени берёт за уши и ставит в угол. Преподаватель физики не придаёт значения общественной работе. Учащиеся не знают производственного плана, в его выработке они никакого участия не принимают. В школе был случай избиения бурята только за то, что он бурят. Есть антисемитские настроения». Но всё это меркло на фоне того, что какие-то ученики, которым потворствует учитель литературы, создали есенинский кружок. 

К Сергею Есенину, который в 1926 году свёл счёты с жизнью (или, если кому-то нравится современная сериальная версия, пал жертвой агентов ОГПУ), в то время относились двояко, хоть и с уклоном в осуждение. С одной стороны, в 1927 году вышел трёхтомник стихов поэта, а в 1928 году – ещё одно собрание сочинений. С другой – его клеймили как декадента, самоубийство которого стало логичным завершением его упаднического творческого пути. В подтверждение этих слов «Власть труда» цитирует вышедшую двумя годами ранее в журнале «Октябрь» статью Николая Бухарина (к 1929 году уже успевшего усомниться в правоте экономической политики Сталина и впасть в немилость): «В целом есенинщина – это отвратительная напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого ещё более гнусная». Осенью его уже будут громить, но пока к его высказываниям прибегают в качестве аргумента. За рамками цитаты, впрочем, осталась мысль о том, что Есенин вовсе не певец крестьянства, а «выбившийся в люди, в «ухари-купцы» мужичок «в лаковых сапожках с шёлковым шнурочком на вышитой рубахе», который «припадает сегодня к ножке «Государыни», завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом «душевно» сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троицко-Сергиевскую лавру на «помин души», и в итоге «может даже повеситься на чердаке от внутренней душевной пустоты». 

Неудивительно, что школа, чьи ученики вдохновились «мелкобуржуазной есенинщиной», попала под «обстрел смотра специально выделенной окружным комитетом ВЛКСМ комиссии». «Все стихотворения [в «Чёрных крыльях»] говорят о личных переживаниях в таких примерно красках: «Довольно жить, не нужно жизни, // Есенин нас к себе зовёт. // Его призывы сердцу слышны…» и т.д.», – возмущался корреспондент «Власти труда» Ковригин. Более того, добавлял он, школьники посвящали своё творчество ещё и алкоголизму: «И рану кровавую в сердце залейте, // Залейте, залейте вином». Это сильно контрастировало с теми наивно-романтическими стихами и сказками, которые выходили в той же 20-й школе в «легальном» журнале «Литературные искры». Названия стихотворений в нём говорят сами за себя: «Мечта», «Апрель», «Весна», «Утро», «Ландыш», «Лебедь». В одной сказке, к примеру, рассказывалось о «мужике богатом, но трудолюбивом», который «вышел из семьи своей нищенской, но с трудом и старанием со своей женой Марьей разработал большое поле». Но при всём при том в той же самой школе некоторые ученики не только издавали упаднический журнал, но ещё и читали «Чарскую, Дюма, прежние бульварные издания Шерлок-Холмса и Ник Картера, Зигфрида», чьи книги явно отличались от рекомендованных детям и юношеству произведений.

Проверяющие быстро вычислили авторский коллектив «Чёрных крыльев» – в общей сложности 18 человек. Нашли также их «высокого покровителя» – завуча и преподавателя географии Владимира Черемных, который, по словам детей, был страстным поклонником Есенина и много рассказывал о нём своим ученикам. Впрочем, когда «комсомольская лёгкая кавалерия» только пришла к нему, Владимир Александрович был настолько уверен в своей правоте, что заявил: никаких проблем в 20-й советской школе вы не найдёте. Тем не менее проверяющие быстро обнаружили симптомы «серьёзной болезни». Их разносчиков – школьников-декадентов – заставили покаяться в своих прегрешениях. Судьба их учителя после этой истории неизвестна. «Я искал следы Черемных через одного нашего историка, занимающегося репрессиями, – рассказал Скращук. – Он не подтвердил, что Черемных был репрессирован. Может быть, умер раньше, может быть, куда-то уехал. Но в списках репрессированных его нет: там есть десять человек с такой фамилией, но у всех другие имена и отчества». 

Переход на легальное положение

20-я советская школа, чьё ныне полуразвалившееся здание стоит на улице Рабочего штаба,
в начале 1929 года «попала под обстрел» комсомола – 18 её учеников организовали выпуск подпольного декадентского журнала

Во время поднявшейся шумихи – в 20-й советской школе продолжались смотры, в газету писали возмущённые положением дел комсомольцы, рабочие и строители – подпольный кружок есенинцев обнаружился ещё в одном учебном заведении Маратовского района. Ученики 1-й советской школы издавали журнал «Жизнь Есенина». Развернувшаяся кампания между тем набирала обороты. Созывается городская конференция, на которую приглашают представителей окружного отдела народного образования, городского совета, активистов, учителей. Педагоги в ответ её дружно бойкотируют – тогда подобный гражданский протест строго не карали. Тем не менее «Власть труда», продолжая вскрывать недостатки в системе образования, пишет, что в педагогический коллектив 20-й советской школы попали бывший офицер, сын попа, старые прогнившие гимназисты, все они воспитывали детей на гнилой романтике «времён очаковских и покоренья Крыма». Потом следует уточнение: офицеров-колчаковцев было трое. А в другой школе – и вовсе 11! «Не знаю даже, с чем бы это сравнить, – на секунду задумался рассказчик. – Представьте себе: Советская армия выгнала немцев с оккупированной территории,  потом выясняется, что в школе 11 офицеров Вермахта работают учителями». Подобная ситуация выглядит абсурдной, но школам в двадцатые годы попросту не хватало грамотных учителей, поэтому на биографии работников особого внимания не обращали. 

Журналисты официального печатного органа окружкома, в свою очередь, прибегли к старой, как мир, стратегии: не можешь бороться – возглавь. Кружки, существовавшие подпольно, решили вывести на легальные рельсы. Редакция «Власти труда» вместе с Иркутским отделением Сибирского союза писателей объявила смотр школьных литературных рукописных журналов. Его участникам на страницах газеты предложили не позднее 20 марта зарегистрироваться в комнате № 2 в здании редакции у товарища Молчанова – того самого писателя Ивана Молчанова, который в псевдониме добавил к своей настоящей фамилии слово «Сибирский». Желающих, судя по всему, оказалось крайне мало – смотр так и не состоялся. 

Зато в конце апреля 1929 года прошла первая городская конференция студенческих корреспондентов. На ней обнаружился рукописный студенческий журнал иркутского политехникума «Шурф». Михаил Забайкальский из «Власти труда», ознакомившийся с ним, пришёл к выводу, что тот «написан абсолютно политически безграмотно и невыдержанно». Более того, в одном из опубликованных в нём рассказов смаковали «половой вопрос по рецептам» Сергея Малашкина и Льва Гумилевского, писавших остросюжетные произведения. Однако никаких решительных мер к создателям журнала не предприняли. 

Газета за колючей проволокой

Журналист Владимир Скращук рассказывает: «Тема для очередной «Прогулки по старому Иркутску» родилась случайно, когда в огромной подшивке «Власти труда» обнаружилась заметка о «нелегальном» школьном журнале «Чёрные крылья»

В апреле же «Власть труда» написала о том, что газета выходит в Иркутском изоляторе – бывшем тюремном замке в Рабочем предместье, где сейчас находится СИЗО № 1. Выходила она раз в неделю на восьми полосах – объём, которому позавидовало бы современное печатное издание. Девизом «Нашей мысли» была фраза: «Лишь труд упорный и полезный откроет нам затвор железный». На её страницах, замечает журналист «Власти труда», выходили публикации «о самокритике, недочётах производства, ликвидации неграмотности, бытовых извращениях, недисциплинированности – в общем, обо всём то, о чём ежедневно пишем мы, находящиеся «на воле». 

«Кавычки редакционные, не мои, – подчеркнул Скращук, демонстрируя собравшимся слайд с цитатой. – Они понимали, что воля-то у них очень сомнительная и разница невелика. И даже не обратили внимания, что «воля» в кавычках очень двусмысленно звучит». Отношение к подобной инициативе со стороны заключённых оказалось в целом положительным. И в июне «Власть труда» отчиталась: в Иркутский изолятор направлен сотрудник редакции, который будет помогать им в издании собственной газеты. Антисоветской агитации и пропаганды, за которые можно было получить срок за колючей проволокой, первые образцы местного самиздата ещё не содержали.