А была ли в этом доме прислуга и как она эксплуатировалась?

– Собственно, кто таков этот Пантелеев? – с иронией заметил Данилюк.

– Рабочая косточка. Швец, жнец и боец. А в нашем случае ответственный за чистку аппарата коллегии защитников. Не самый свирепый, мне сказали, но и его можно довести до кипения. 

 – Я верно понял, что у них нет задачи непременно кого-нибудь «вычистить», то есть исключить из коллегии? – осторожно уточнил Патушинский.  

– Что «у них» в головах и куда повернётся, нам, беспартийным, не постичь, но Пантелеев, к которому нас прикрепили по чистке, не самый большой ортодокс. Так по крайней мере о нём отзываются. И если мы хорошенько покритикуем друг друга по мелочам, может, он и удовлетворится, и мы пройдём таким образом через…

– …чистилище, – опередил Клейн-ман, и все рассмеялись. 

И Рябкин тоже: нынешние чистки с их претензией на публичную исповедь и публичное же наложение наказания воспринимались им как проявление вывернутой наизнанку религиозности. Но если они набирали силу, значит, был же заложен в них некий механизм самозапуска. «В сущности, эти чистки – настоящий генератор классовой ненависти, и нужна чрезвычайно холодная голова, чтобы уберечься», – думал Рябкин. А он считался человеком порывистым, по мнению некоторых, и неукротимым. Правда, встав во главе коллегии адвокатов, Виктор Моисеевич повернулся неожиданной стороной: в его суждениях появились отстранённость, взвешенность и умеренность. О погибших в гражданскую он теперь говорил «те, которых уж нет», а о белоэмигрантах – «те, что уехали». 

Ещё года четыре назад Рябкин рассказывал без опаски, что отец его до революции имел небольшую пекарню – теперь же он явно обходил эту тему. Потому что с началом чисток появилось то, что Виктор Моисеевич называл «угрозой интерпретаций»: и совершенно безобидное предприятие могло быть теперь представлено как источник эксплуатации пролетариата. «Конечно, я могу возразить, что мой отец не относился к сословию предпринимателей, – рассуждал Рябкин, – и это будет совершенная правда. Но, скажут мне, откуда же взялся тогда этот домик на Саломатовской, 35? А он и в самом деле стоит, даже, можно сказать, красуется, и «товарищей» так и подмывает спросить: а была ли в этом доме прислуга и не наживались ли Рябкины на квартирантах? Может, даже окажется, что кто-нибудь из «товарищей» жил в нашем доме или покупал хлеб, а тогда уж, оправдывайся не оправдывайся, а кончится тем, что сам себя почувствуешь виноватым. И даже чуть ли не заклятым врагом этой новой власти. Да-а, скажут тебе, в старой адвокатуре ты, конечно, не состоял, но ведь и не мог, потому что не вышел по возрасту. В старой армии не был, да, но мобилизовывался колчаковскими войсками! И неважно, что на два месяца, что в санитарный отряд – где, контра, доказательства, что тебе оружия не давали?!

Так метался Рябкин наедине со своими мыслями, но, надо отдать ему должное, ни разу не проговорился домашним. А жил Виктор Моисеевич с матерью и сестрой Августой, ещё незамужней. Он и сам на тридцать втором году жизни оставался холостым. Хотя виды имел и даже нынешнюю свою должность председателя занял для солидности, желания произвести впечатление на будущего тестя-адвоката. Чистка, однако, могла всё испортить!

Девять лет назад хлопнул дверью – и вот призывают к ответу! 

Предполагалось, что Пантелеев ополчится на Александра Георгиевича Молодых, адвоката старой школы и бывшего большевика, вышедшего из партии в августе 1917-го. И даже сделавшего громкое заявление в иркутской газете «Власть Труда». «Странно, что Молодых до сих пор остаётся в Иркутске, – недоумевал Рябкин. – Лучше было бы уехать: безопаснее и для него самого, и для супруги, и для коллег, наконец. Но, с другой стороны, дело-то уже давнее и почему бы не попробовать отвести Александра Георгиевича от удара? Можно ведь напомнить Пантелееву про марксистский кружок, из-за которого Молодых выслали из Москвы! Напомнить и о комиссии по ликвидации старой прокуратуры, в которой Александр Георгиевич энергично работал. Равно как и о том, что он рекомендован в члены коллегии губернским отделом юстиции, и рекомендован одним из первых!»

Но Пантелеев не стал ждать, пока расскажут о Молодых, а сразу в лоб:

– Так до какого времени вы были с большевиками, товарищ?

И Александр Георгиевич, до той самой минуты державшийся молодцом, сразу сник:

– Я был меньшевик-плехановец… Но чем больше я читаю литературу, тем больше убеждаюсь в правоте компартии, а не меньшевиков, с которыми у меня теперь нет решительно никакой связи, – и с такой тоской посмотрел на Пантелеева, что тот даже отвёл глаза.

«А правду мне сказали, что он не ортодокс», – быстро подумал Рябкин, подал условный знак Клейнману, и тот начал критиковать Молодых за медлительность. Рябкин подхватил и ещё потоптался на теме медлительности. А потом очень строго взглянул на Александра Георгиевича и призвал его осознать собственные ошибки. 

Данилюк, поднатужившись, припомнил одну отлучку Молодых из юридической консультации, «и как раз в тот день, когда там была очередь!». Начал было рассказывать и ещё один случай, но запутался и оправдался тем, что сам не был свидетелем, а только слышал от Патушинского. Таким образом Данилюк хотел передать эстафету Патушинскому, но Леонид Осипович оскорбился предположением, что он мог злословить за спиной Александра Георгиевича, и Данилюк получил-таки настоящую отповедь. Чтобы избежать перепалки, Рябкин снова бросил взгляд на Клейнмана, и тот не подвёл:

 – Из краткой дискуссии следует, что да, Молодых довольно медлителен, но не было случая, чтобы он отлынивал от работы. 

 Рябкин ещё немного «почистил» Александра Георгиевича и торжественно передал слово Пантелееву. Тот несколько растерялся и дал положительное заключение. 

Опыт самоочистки

Вернувшись домой и напившись чаю с супругой Серафимой Яковлевной, Молодых ощутил вдруг необходимость самому пообчиститься – и заново заполнил анкету народного комиссариата юстиции. Получилось почти что признание в любви: «До советской власти никогда ни на какой службе не состоял и никаких должностей не занимал, считая принципиально для себя неприемлемым быть правительственным чиновником при монархии. На службе по судебному ведомству во время царизма также не состоял и никаких должностей не занимал. Октябрьский переворот признал как факт и волеизъявление народа». 

Кроме того, Александр Георгиевич решил отречься от знания немецкого языка, заменил «интеллигент-разночинец» на «трудовой интеллигент», исключил все объединения, в которых состоял до революции. У всех них был, конечно, народный оттенок (общество «Просвещение», общество народных чтений, попечительский совет потанинской библиотеки), но среди членов были и те, кто потом эмигрировал… 

После долгих сомнений уточнил ещё, что как юрист он не делал различий между фракциями и оказывал всем услуги на равных условиях. Писать это совсем не хотелось, но Молодых понимал: скрывать было ещё опаснее. И это ощущение безвыходности разом испортило светлую картинку, которую он было нарисовал. На другое утро Александр Георгиевич проснулся с мыслью: «Уехать. При первой возможности. Неважно куда».

И да, оказалось, что от судьбы можно всё-таки убежать. А Рябкина расстреляли через двенадцать лет, весной 1938-го. Расстреляли почти сразу после ареста. Другие юристы держались дольше, по году и более находились под следствием и либо вовсе освобождались, либо получали 5–10 лет лагерей. Виктору Моисеевичу не повезло. Возможно, он в какой-то момент поддался навязываемой идее, почувствовал себя виноватым и  уйти от этой мысли не смог, не успел, не хватило времени. 

Рябкин был зятем присяжного поверенного Ямпольского, довольно долго работавшего в Иркутске. Тот и в советское время не ушёл из профессии, а только удалился на периферию. Но перемены опередили его, и залы районных судов уже были завешаны стенгазетами «На страже революционной законности». Так что любой аноним мог безнаказанно «разоблачать» его «буржуазные пережитки». А старорежимные «благоволите», «позволю себе указать», «покорнейшая просьба сообщить» оказались на редкость живучи в Ямпольском, может быть, оттого ещё, что клиентов он принимал не в суде, а у себя на квартире. Там была его непровозглашённая автономия, и в иные минуты она даже казалась его крепостью. Но бастионы пали после нескольких пасквилей мало-грамотной практикантки, чьим главным достоинством было классовое чутьё. Она, правда, рассчитывала на большее, но «барин» обнаружил вдруг пролетарскую жёсткость. Он не оправдывался и даже не отбивался – он  нападал, дерзко, резко, отчаянно, забыв о всякой осторожности. Но в новом огрубевшем и опростившемся мире такая тактика позволяла выжить. Ямпольского можно было ущемить, задвинуть и даже исключить из коллегии, но его не решались арестовать и убить. 

В Иркутск он вернулся во второй половине тридцатых годов. И пошумел ещё на процессах, позволяя себе и в суде с уважением отзываться о репрессированных. Из старой адвокатской гвардии к этому времени уцелели только он да Раевский. 

В момент опасности растворялся в воздухе

Феномен Раевского был совершенно иного рода. Он возглавил первую послереволюционную коллегию адвокатов, хотя был не только беспартийный, но и абсолютный выходец из старой среды (тринадцать лет прослужил в Иркутской судебной палате). Этот по всем параметрам «царский юрист» оказался вполне востребован новым режимом. Чему способствовали, и немало, мягкий нрав Степана Николаевича и его фантастическая ответственность (никогда и нигде он не подвергался дисциплинарным взысканиям). Сказалось тут и стечение обстоятельств, и… приверженность драматическому искусству. 

О Раевском говорили, что он превосходно управлялся с бумагами, но в этой размеренной чиновной жизни наступали моменты, когда Степан Николаевич поднимался из-за стола и вступал в какую-нибудь театральную труппу. Даже в бытность судьёй он оставался действующим артистом, а Гражданская война застала его в передвижном театре. Тут же  скрывались от белых и два известных большевика – Ярославский и Гольдберг. Однажды они попросили Степана Николаевича помочь скрывавшимся комиссарам Чудинову, Лебедеву и Донцу, и он не отказал, может быть, из простого человеческого сочувствия. Позже, когда красные победили, спасённые рекомендовали Раевского в новые судьи и даже поручились за него. С их подачи ревком уполномочил Степана Николаевича распустить старый суд, а затем направил его во вновь создаваемую адвокатуру. И пять лет после этого он возглавлял коллегию местных адвокатов, девять лет был членом президиума. 

Сосуществование с новым режимом предполагало правила игры – и Раевский всегда им следовал. Уже на 68-м году жизни он записался в кружок по изучению краткого курса истории ВКП(б) – и не пропустил ни одного занятия. Экзаменатор, давний его подопечный по юридической школе, предложил поставить оценку автоматом, но Степан Николаевич поблажки не захотел, отвечал, как и все, по билету. И огорчился, получив «хорошо»: для  него, круглого отличника,  это стало первой четвёркой за всю его жизнь.

– Отчего-то не смог излагать свободно этот материал, какая-то внутренняя прищепка мешала, и выходили просто тезисы, – посетовал он супруге Александре Ивановне. Она, кстати, была из простых – дочь прачки и плотника. И хоть это, кажется, был счастливый брак, но всё-таки и с уступкой новому времени: в анкетах наркомата юстиции были специальные графы для подробных сведений о родителях супруги или супруга. 

Заполняя анкеты наркомата юстиции, Степан Николаевич, конечно, упоминал, что в 1905 году он пострадал за участие в студенческом революционном движении – не был переведён на следующий курс. Но в зрелом возрасте это вызывало улыбку. А вот продолжительные вояжи во Францию и Японию реально угрожали обвинением в шпионаже, и Раевский был постоянно настороже. Он сделался очень чуток и в момент опасности успевал словно бы раствориться в воздухе. Когда чистки в Иркутске начали набирать обороты, Степан Николаевич переместился в Свердловск и два года прожил там в статусе юрисконсульта Уральского обкома союза горнорабочих. Затем вернулся и работал в Иркутске юрисконсультом пять лет, до первых знаковых арестов. После чего переместился в клуб «Сибфарфор», а оттуда на двухгодичные режиссёрские курсы. Но и на курсах отловить его было непросто: Степан Николаевич постоянно разъезжал с колхозным театром Иркутского радиокомитета. 

В коллегию адвокатов он вернулся лишь в 1944-м, после её многократного «очищения». Каким-то чудом здесь оставался ещё Патушинский-младший, Леонид Осипович, в основном же были новые люди и много временных – из эвакуированных. Но у Раевского оставался свой непотопляемый, пусть и невидимый, островок – много лет он читал лекции по математике на всевозможных курсах. И с упоением погружался в безупречное математическое пространство с его непогрешимою логикой и упорядоченностью.

Автор выражает признательность за предоставленный материал Иркутской областной коллегии адвокатов и лично Евгении Дроздовой и Елене Полянчиковой.