Немолод, но выиграл партию у НКВД

Вообще, странно было, что немолодой человек (в нынешнем, 1946-м, Миловидову исполнялось 53) решился пробоваться на роль адвоката. Конечно, он носил и тужурку начальника черемховской милиции, и форму следователя, был районным прокурором и судьёй, но всё это исключительно по партийной путёвке, при полном отсутствии специального образования. Миловидов – рабочий-шахтёр, и, родись он чуть раньше, так и прожил бы, но революция изменила его взгляд на себя, и в гражданскую он командовал ротой в красном партизанском отряде. Он обеспечил себе место в парт­коме и принял обязательство работать там, где укажет партия. Стало быть, теперь партия указывает на адвокатуру? Или просто под старость Миловидов ищет более спокойное русло? У него ведь ранение с гражданской, выговор по партийной линии в начале тридцатых, а потом тринадцать месяцев ареста в НКВД. Дело прекращено, но каких это стоило сил? 

С другой стороны, если он выиграл партию у НКВД, если потянул и судейскую, и прокурорскую лямку, значит, и силён, и умён, и способен учиться на ходу. Это редко встречается, так что если Вассерман его не зарежет, стоит всё же его попробовать, этого Миловидова – и Патушинский немедля отправил запрос начальнику областного управления министерства юстиции. Приложив к нему и анкету, заполненную убористым миловидовским почерком. «А пишет-то практически без ошибок», – отметил мельком.

На другое утро, 14 сентября 1946 года, президиум областной коллегии адвокатов постановил принять Петра Яковлевича Миловидова в состав коллегии адвокатов. Тут же вручили удостоверение, и Патушинский пригласил новобранца в свой кабинет.

– Какая у вас незаурядная био­графия, – сделал пробный подъезд Леонид Осипович. 

– По мне, так обыкновенная. В старой армии четыре года отслужил, сначала в интендантском корпусе, а затем на Рижском фронте, в составе 13-го Сибирского стрелкового полка, – помолчал. – А как демобилизовался, приехал на рудник Богомдарованный (это в Хакасии). Поработал, правда, недолго: с большой группой рабочих ушёл в партизанский отряд. Командовал там Мешков, и толково командовал: драили мы зады и белоказакам, и чехословакам. Мне, правда, не повезло: в конце 1918-го получил ранение, и тяжёлое. Отрядный наш медик отступился, только и посоветовал, что вывезти меня как-нибудь из тайги на прииск, к фельдшеру Голублёву. Но Богомдарованный был в ту пору под белыми, и Голублёв мог просто сдать меня. Но он сказал: «Будешь лежать в подполье, иначе нам обоим конец». 

– И что же, удалось вам догнать своих?

– Какое! Мешков влился в отряд Щетинкина, и где они располагались, бог весть. Да я и не стремился узнать, если честно: у меня ведь к тому времени образовалась семья, надо было искать хоть какое-то пропитание, и тесть выправил мне документы, чтобы я мог устроиться на работу в Черемхово. Но только мы обустроились, как начальник касьяновской милиции Иван Васильевич Яковлев предупреждает: я на подозрении. 

– Кто-то донёс на вас?

– Не уверен. Возможно, просто фамилия подвела: на тот момент ведь мой отец воевал в партизанском отряде Бурлова. В общем, ночью бежал я с семьёй в сторону Олонок – там, по ориентировке Яковлева, формировался партизанский отряд Мясникова. В него-то мы и определились и пробыли вплоть до февраля 1920-го.

– Так вот почему вы теперь хотите работать в Олонках, – улыбнулся Патушинский.

– Место приветливое, это да. Но я и в другом работать смогу, – посмотрел своим долгим взглядом. – Напрасно вы во мне сомневаетесь, Леонид Осипович. 

– Хорошо, что в Олонки не ходят поезда.

– ?

– Куда не ходят поезда, и проверяющие наезжают не часто. Я имею в виду ревизоров областного управления министерства юстиции.

 А почему я вам должен непременно понравиться?!

Патушинский, разумеется, не шутил, но и причин для беспокойства Пётр Яковлевич не видел, и когда появилась вакансия в Черемхово, сразу написал заявление. И полгода работал на новом месте совершенно спокойно, в ноябре 1948-го даже получил благодарность от коллегии. А две недели спустя прибыла ревизор областного управления министерства юстиции Осипова, посидела с полчаса в коридоре (от поезда и до поезда) – и оказалось, что Миловидов очень плохой работник. Аргумент был один: «Мне не понравилось, как он разговаривает с клиентом». 

По дороге в Иркутск Пётр Яковлевич успокаивал себя тем, что члены коллегии просто не могли не реагировать на докладную Осиповой и что в худшем случае ему будет объявлено замечание. «Не надо только связываться с этой Осиповой», – настраивал он себя, и действительно, выслушал её спокойно и так же спокойно оппонировал. Но когда она повторила «в общем, мне не понравилось, как он разговаривал», Миловидов сорвался:

– А почему я вам должен непременно понравиться?! И мало ли что вам могло послышаться и показаться! Вы даже не сделали записи разговора, не назвали никого из свидетелей. Это несерьёзно и очень уж напоминает донос. Вы адрес не перепутали? 

Осипова вспыхнула, члены коллегии поморщились, и председатель президиума Мосюков попросил Миловидова выйти. 

После, провожая его, вздохнул:

– Теперь она от тебя не отступится, в следующий раз всё оформит по правилам, и тогда уже замечанием не отделаешься. 

Да, и года не прошло, как работа черемховской юридической консультации была признана неудовлетворительной. А ещё месяца через два Пётр Яковлевич серьёзно оступился: составил кассационную жалобу, не сверив её с материалами дела. Отправляя в Иркутск повинную, он втайне надеялся, что накажут его заочно, что не придётся стоять, как юнцу, перед коллегией. Но, разумеется, вызвали, и он приехал, и хорошо настроился за дорогу. Но, шагнув за порог, почувствовал совершенный упадок сил. Такое было с ним осенью 1939, когда его выпустили из тюрьмы и он энергично перешёл на другую сторону улицы – и вдруг понял, что больше не может двинуться. Часа три просидел тогда под старым деревом, пока не задышал полной грудью. 

Петру Яковлевичу и сейчас надо было бы сесть, и он прицелился уже к ближнему стулу, но тут из приёмной выглянул секретарь:

– Что же вы? Почти все уже в сборе. Проходите! 

Когда он выглянул опять, Миловидова уже не было. 

В протоколах президиума этот эпизод принял лаконичную форму: «31 января 1950 г. товарищ Миловидов был вызван на заседание президиума и явился для дачи личных объяснений, но присутствовать при рассмотрении дела не пожелал и демонстративно покинул президиум». Что было расценено как дискредитация советского суда и порочение советской адвокатуры, несовместимое с пребыванием Миловидова в коллегии». 

Протокол подшили к личному делу Петра Яковлевича, пометили: «Окончено 31.01.1950», но вскоре оказалось, что списали Миловидова рано. Во-первых, от был студентом-третьекурсником иркутской юридической школы, студентом увлечённым и весьма успешным. А во-вторых, в отдалённом селении открылась юридическая консультация, и ехать туда никто не хотел. А он поехал и работал вплоть до сентября 1951 года. Оставался бы и дольше, но внуки потянули к себе в белорусский город Калинковичи. 

Воспитывать меня хотят. А я не желаю!

Перед отъездом, уже имея билет на руках, он заскочил в коллегию за справкой. Председатель президиума был в суде, но два часа ожидания пролетели незаметно, потому что Пётр Яковлевич не стал высиживать в коридоре, а прошёлся по улице Пролетарской, на которой находилась коллегия. И на скамейке под тенистым кустом обнаружил коллегу Нечаева, с которым познакомился в один из приездов в Иркутск. В ту, первую, встречу Владимир Ефимович был молодец молодцом – в новенькой рубашке, щедро спрыснут одеколоном и только что из фотографии.

– Спрашивают, где, мол, работать хочу, а я говорю им: да в любой же район поеду! – весело рассказывал он Миловидову. – К городской-то жизни я мало приспособлен, никак в ногу не попаду, а на селе мне сподручно, на селе я как рыбка в воде, – весело подмигнул, и Пётр Яковлевич подумал, как же он похож на деревенского гармониста. 

Теперь же «гармонист» сидел, опустив меж колен свою кучерявую голову. И если бы не эти кудри, Миловидов и не признал бы его.

– Вот, посижу ещё да и обратно. А в коллегию не пойду! Удумали ведь: вызывают и вызывают, воспитывать меня хотят. А я не желаю! Телеграммы бьют: отчего, мол, не приезжаете? А я приезжаю, только видеть никого не хочу. Эх, когда б не война, окончил бы речной техникум да и работал бы на Лене, как все.

– Зачем же в юридическую школу определился?

– Да посоветовали. Я ведь инвалидом вернулся с Ленинградского фронта, и мне ещё в госпитале сказали: надо, мол, подучиться и такую профессию заиметь, чтобы без больших нагрузок физических. Я, конечно, похорохорился и, как доехал до Качуга, сразу же и на Лену работать. Только куда там, обуза для здоровых работников, да и только! А умные люди-то и говорят: пользуйся своей льготой, пока не поздно – на юриста учиться иди. Ну и записался я в эту школу юридическую, и проучился, и поступил стажёром в коллегию – путь-то открытый фронтовикам. Но как практики-то пошли, так я сразу и завалился! Мой патрон уж насколько дореволюционного воспитания, а всё-таки деликатность свою поборол и говорит: не вижу, мол, я у вас способностей к адвокатскому ремеслу. Тут бы мне и уйти, а я думаю: погоди-ка, развернусь ещё, не сдаются фронтовики! Но «развернулся»-то я у себя на квартире – квартирант­ку обидел, и она нажаловалась в коллегию. Вот тут-то бы и тормознуть меня, но застеснялись: неудобно, ведь всё-таки инвалид войны. Короче, поругали маленько, а из стажёров в адвокаты перевели. И направили работать в район. А там что? Там ты сам по себе: воли много, а спросу никакого. Нет, из коллегии приезжали, конечно, говорили, что, мол, слабые выступления на процессах, но взысканий-то никаких и не делали. Потому что как спрашивать с инвалида-фронтовика?

На процессах даже обвиняемые смеются

Владимир Ефимович Нечаев

– Ну, это ты, парень, зря! – не выдержал Пётр Яковлевич. – Самое распоследнее дело – прятаться за увечье. 

Нечаев насупился, потянулся за котомкой и не попрощавшись ушёл.

Лет пять спустя, выбравшись в Москву, Миловидов неожиданно встретил там Мосюкова. Разговорились, и Павел Николаевич между прочим сказал:

– Спёкся Нечаев, как мы его ни держали. К пятьдесят третьему году из Еланцов просто забросали коллегию письмами – о том, как «раскулачил» Ефимыч потребсоюзовский мотоцикл, о пьяных драках, перепашке чужого участка, засаженного картошкой, о гонорарах без квитанций и даже о том, как, «создав ребёнка, лишил его отцовства». Из коллегии мы его, конечно, исключили, но год спустя, когда он пришёл за справкой, написали просто: работал с такого-то по такой-то. Не знаю, может, мы и не правы. Парень он, конечно, фантастический, но ведь не трус, не подлец. И с тем же Ивановым его никак не сравнить. 

– Это с которым Ивановым?

– Да с подгородно-жилкинским. Он до войны фрезеровщиком работал в Иркутске, а потом мобилизовали, и вернулся он через год на костылях и с медалью «За боевые заслуги». Взяли экономистом на мыловаренный завод, но не потянул – не хватило ни образования, ни смекалки. Оформился в заочную юридическую школу, и педагоги взвыли: знаний никаких, а чуть что, костыли выставляет. Ими же открыл двери в заочный юридический институт. И ведь что характерно-то, портился человек прямо на глазах: однажды назвал себя «медаленосец», и всё, возвысился, к нам в коллегию уже на высо-о-оком пьедестале за­двинулся. Месяца не отработал, а потребовал уже отпускные, потом безвозвратное денежное пособие, потом ещё одно, чуть не вдвое больше. Но особенно «умиляла» аргументация: «Эти деньги обеспечат меня по части моего благополучия, в частности питания моего организма на период сдачи экзаменов». 

Миловидов рассмеялся и спросил:

– Слушайте, ну почему я не помню этого Иванова? Он в какой район распределился?

– Практику проходил в Иркутске, в центральной юридической консультации, но заведующий очень скоро запаниковал: у него, говорит, слова по каким-то неведомым правилам составляются в предложения, и на процессах даже обвиняемые смеются. В общем, в Иркутске мы не рискнули его оставить, а отправили заведовать консультацией в Свирск. Год спустя его сняли (по жалобе) и перевели рядовым адвокатом в Черемхово.

– О, так это же наш Иванов, Степан Николаевич! Я потому не опознал его, что вы нарисовали портрет смешной и в то же время трагический, а к нам-то прибыл уже отменный негодяй: преследовал незамужних коллег, являлся к ним ночью с компанией пьяных милиционеров, а судью Тихомирову так и вовсе угрожал застрелить. Но особенно поразило меня, с какой лёгкостью обижал он вдов фронтовиков… у одной буквально силой взял гонорар.

 – Отчего же вы, красный партизан, не поговорили с ним по-муж­ски?! Из всех черемховских адвокатов только одна Ефремова (женщина!) не испугалась ивановского костыля… 

– Не костыля мы боялись, а упрёков: каждый не воевавший в эту войну чувствовал себя перед ним виноватым. И когда нам Иванов говорил: «Да, вчера была годовщина, как я стал инвалидом, и поэтому я не вышел на работу», это срабатывало. Но развратили Иванова всё же именно вы, руководство, члены президиума. Сколько лет он буйствовал безнаказанно, прежде чем вы решились его из коллегии исключить! 

– Он и теперь ещё буйствует, только в письмах – в облисполком, министерство юстиции, совет министров, союзную прокуратуру. Даже и не знаю, чья возьмёт. Иванов ведь как подъезжает-то: меня-де обучали юриспруденции за государственный счёт, и я просто обязан отдать этот долг, «биться за правильность применения законов среди народа». Демагогия, разумеется, но на кого-то и действует, чёрт возьми! 

Однажды проснулся сыном политкаторжанина

После исключения из коллегии Степан Николаевич Иванов устроился контролёром на оборонное предприятие и ближайшие 14 лет посвятил «поиску правды». К когда-то застолблённому «я – медаленосец» постепенно прибавилось: член ВКП (б) с такого-то года, член проф­союза с такого-то, а равно и членство в Красном Кресте, ВОИР, ДОСААФ. 

Биография тоже переписалась, и Иванов превратился в сына… политкаторжанина и красного партизана. Выяснилось также, что он комсомолец-доброволец, бравший Харьков, Орёл, Курск и Сталинград (!). И в письмах своих он уже не жаловался, а возмущался: «Надо, наконец, вас, товарищ министр юстиции, спросить, кто главнее – вы или этот Рязанов, заведующий иркутской юридической консультацией! Неужели вы бессильны написать тов. Рязанову, что, мол, оформить Иванова С.Н. на работу адвокатом?!»

И затяжная атака возымела-таки своё действие: в 1960 году министерство юстиции РСФСР рекомендовало областной коллегии адвокатов принять в свои ряды столь заслуженного человека. Но президиум проигнорировал эту рекомендацию. В него входили люди, быть может, не знавшие Иванова в лицо, но весьма наслышанные об ивановском костыле.

Автор выражает признательность за предоставленный материал Иркутской областной коллегии адвокатов и лично Евгении Дроздовой и Елене Полянчиковой.