– Говорю же вам: решительно невозможно ничего разобрать, – машинистка снова попыталась вернуть незнакомцу папку с бумагами.

– Это точно: трудно разобрать, – хохотнул он игриво. – Почерк никудышный, сам, бывает, не пойму, что написано.

– Тогда я не знаю, как вам помочь.

– А я знаю, – весело рассмеялся он. – Ведь очень же просто всё: ты будешь пальчиками стучать, а я буду тебе надиктовывать. Мне и заглядывать-то никуда не надобно: я свою биографию как пять пальцев знаю.

– Но заявление-то вам придётся всё-таки написать от руки: так принято. 

– Ну, это недолго, – и он тут же подхватил какой-то листок, согнул его вдвое, оторвал половину, снова согнул, оторвал и пробежался пером по оставшейся четвертушке. – Вот, подшей в моё дело. 

– Личное дело заводится, когда есть решение коллегии. 

– Это будет, –  он широко улыбнулся. – Я ведь семнадцать лет в партии, все чистки прошёл и при обмене партийных документов не получил ни единого замечания! Так что смело подшивай.

– Но у вас тут… описка: в слове «коллегия» пропущена одна буква «эль».

– Ну, ты на это зря обращаешь внимание, я же ведь из чернорабочих! Земское училище, конечно, кончал, но ведь это четыре класса только. Зато, – он сделал паузу, и лицо его приняло серьёзное, даже суровое выражение, – на юридических курсах ворон не считал и главное о законах понял. Остальное практикой наберу. А практика обеспечена: говорю же тебе, что я, Медюк Александр Андреевич, все партийные чистки без замечаний прошёл. По нынешним временам таких людей очень, очень мало, – он довольно рассмеялся.

Позволительно ли агенту быть непосредственным?

Заседание адвокатской коллегии по заявлению Медюка назначено было на 7 апреля нынешнего, 1937 года, но члены президиума (Питтель, Рябкин, Патушинский, Сивов) предварительно встретились накануне.

– Медюк до революций был рабочим, – начал председатель президиума Питтель, – а как только устоялась новая власть, записался в милиционеры. Откуда и открылась ему прямая дорога в судьи, а из судей и в юрисконсульты. Но это внешняя, так сказать, канва. Для Медюка же куда как важнее его работа на ГПУ: в своей анкете он подробно описывает, когда и куда внедрялся. Кстати, он и у нас хочет работать по со­вместительству – так и сообщает в анкете.

– Странно, что он ничего не скрывает, –  не сдержался Сивов. – Очень странно.

– Мало того, он называет себя нештатным следователем военного трибунала.

– Ну, или он крайне непосредственен, или ведёт очень сложную игру, – развёл руками Патушинский.

– Трудно ожидать непосредственности от агента ГПУ, – усмехнулся Рябкин.

– Разумеется, но бывают ведь исключения, в особенности в такое противоречивое время, как теперь, – возразил Патушинский. – И я склонен сделать такое допущение уже потому, что три года назад Медюк получил строгий выговор по партийной линии за отказ от расследования. 

– Вы судите исключительно по анкете, но что там правда, а что ложь, мы проверить не сможем, ра­зумеется, – печально улыбнулся Рябкин. – Игра идёт не по нашим правилам, и они усложняются, судя по всему.

– Это всё общие рассуждения, – вмешался Питтель, – у нас же очень конкретная ситуация, и именно из неё надобно исходить. Я бы предложил действовать по обстоятельствам. И для начала отнестись к Медюку со спокойной доброжелательностью, просто как к юристу, претендующему на место в президиуме.

После небольшой дискуссии все согласились с Андреем Андреевичем, и 7 апреля, вручая новобранцу желанное постановление, он деловито заметил: 

 – Мы на самоокупаемости, поэтому просьба не задерживать взносы. И ещё: у вас, как и у каждого  из защитников, будет свой участок. Браться за дела с участков коллег между нами не принято. 

– Ну, это ж ясно как день, – Медюк ничуть не обиделся. – Кому же понравится, если чья-то нога станет грядки топтать в его огороде? А мне бы хоть свои-то окучить! Я ведь до сих пор исключительно виноватых искал, и попробуй-ка развернись теперь! – с  затаённой надеждой он взглянул на Питтеля.

Медюк оказался способным учеником, и к концу 1937 года стал уже заместителем Питтеля по президиуму. Правда, адвокатский взгляд на вещи мало способствовал агентурной работе, и в следующем, 1938 году, Александра Андреевича исключили из ВКП (б) за отсутствие политической бдительности. Он не подал вида, что огорчён, но, конечно, расстроился, и летом 1939-го «сдал» областному управлению министерства юстиции тулунских судей. Правда, настолько неловко, с такими выморочными «доказательствами», что обвиняемые объединились и резко выступили против оговора. Пришлось даже исключать Медюка из коллегии адвокатов. Он и не пытался оправдываться, но полгода спустя попросился обратно в коллегию и был… принят. 

О том, что Медюк нештатный следователь военного трибунала, никто и не помнил уже, даже и из тех, кто изначально поверил этому. Но в сентябре 1940-го в президиум поступила жалоба от военного юриста 3-го ранга Лясоты, председателя военного трибунала войск НКВД Иркутской области: «25 сентября мной было рассмотрено в судебном заседании дело заведующего делопроизводством Шебалдина об утере им секретных и совершенно секретных документов. В моё отсутствие явился адвокат Медюк и потребовал выдать дело для ознакомления». 

Самое же любопытное, что Медюк это дело получил и подал кассационную жалобу на Лясоту. 

Тут важно быть готовым и рассчитать свои силы 

Таинственные полномочия Медюка не распространялись, увы, на коллег-адвокатов. В  январе 1938 г. был арестован и вскоре расстрелян член президиума Виктор Моисеевич Рябкин. В марте того же 1938 г. под репрессии попал бывший присяжный поверенный, отец члена президиума Леонида Осиповича Патушинского – Осип Борисович. В его почтенном возрасте 10 лет лагерей были равносильны казни, но Питтель повторял младшему Патушинскому своё любимейшее: «А если всё же попробовать выжить?».

Андрей Андреевич и правда уповал на точный расчёт сил и хорошую подготовку. Он и сам давно уже приготовился: ещё после ареста Рябкина «вычистил» домашнюю библиотеку, обревизовал переписку и сжёг почти всё. Так что обыск у него на квартире в ночь на 2 июля 1938 г. не дал следствию никаких зацепок. Его всё же арестовали и продержали в тюрьме четырнадцать с половиной месяцев. А 15 сентября 1939 г. тройка НКВД вынесла оправдательный приговор.

15 октября 1939 г. президиум адвокатской коллегии уже слушал заявление Питтеля о выплате неполученной до ареста зарплаты. Равно как и о восстановлении его в статусе адвоката. Вакансия была только в Тайшете, но Андрея Андреевича это, кажется, не смутило, и он обязался приступить к работе не позднее 1 ноября. 

В начале 1938-го, готовясь к аресту, Питтель подробно проинструктировал и своего земляка-прибалта Зоберна. Альфонс Ильдефонсович был литовец, а Питтель латыш, и в иное время, в иных обстоятельствах они, возможно, и не сблизились бы. Но здесь, в Сибири, Андрей Андреевич ощущал себя чем-то вроде старшего брата. Во-первых, Альфонс был на восемь лет младше, и разница эта не стиралась с годами. Во-вторых, Питтелю казалось, что этот неустроенный холостяк, не­отрывно погружённый в работу, нуждается хоть в какой-то опеке. 

Да, внутренняя сосредоточенность не давала Альфонсу сконцентрировался на обыденном. Он отталкивался от быта, и быт отталкивался от него, а потому именно перед Зоберном обрывалась очередь на квартиры и вакантные должности. Он мог наладить работу военного трибунала целой армии, но затруднялся толково распорядиться жалованием. Как-то в 1925-м Зоберн отбивал телеграмму начальнику Сибирского военного округа – просил отменить назначение его следователем трибунала 36-й Забайкальской стрелковой дивизии. «Оплатите ответ, если хотите получить его сразу», – предложила телеграфистка, но в кармане Альфонса было лишь пятьдесят копеек, и он поделил их, оставив 13 коп. на жизнь. Ответа, однако, не последовало, и уже много позже, письмом, окружной инструктор Янковский сообщил: «Приказ об определении Вас на службу в качестве военного следователя военного трибунала 36-й дивизии отменён. Сообщение об этом не могло быть сделано теле­графом по той причине, что Вами на ответ предоставлено всего лишь 33 копейки, которые исчерпываются расходом на адрес и передачу, а на текст денег не остаётся».

Все, кому доводилось работать с Зоберном, признавали за ним редкую трудоспособность и необыкновенную выдержку. И только двое, Питтель и врач, знали о быстрой утомляемости, ночных истериках и страшных болях в сердце и голове. В 1930-м доктора констатировали порок сердца и настаивали на смене работы. Зоберн соглашался, уходил из суда, но возвращался опять. Даже перейдя в коллегию адвокатов, жил на перекладных, сопровождая выездные сессии военного трибунала. Питтель, осевший на должности председателя Восточно-Сибирского окружного суда, слал Альфонсу вызовы телеграммами, но подопечный поселился в Иркутске только в 1935-м, когда Андрей Андреевич определился в адвокатуру. 

Альфонса Ильдефонсовича без помех приняли в коллегию, правда, ближняя из вакансий была в Черемхово, а ему хотелось остаться в Иркутске, он даже и комнату снял где-то на окраине. Но Андрей Андреевич был за Черемхово:

– Это лучше по нынешним временам. Во всяком случае есть на­дежда, что не станут копаться в твоей биографии. 

День шёл за месяц

Признание заслуг в 1920-х не спасало от репрессий в 1930-е

Зоберн был кадровым офицером царской армии и оставался им вплоть до 1920 года. Почему он не ушёл за кордон, спонтанное это было решение или нет, Бог весть. Но 19 марта 1920 г. он встал на учёт в Красноярском уездном военном комиссариате. И, возможно, тогда уже на лице у него читалась увлечённость происходящим: ему не просто поверили, но и приняли как «товарища Зоберна». 21 апреля того же, 1920 года, он уже заведует юридической частью Енисейского губернского военного комиссариата, а утро 14 июля начинает в должности следователя революционного военного трибунала Штаба Восточно-Сибирского сектора войск внутренней охраны Республики. Впрочем, в ту пору огромного напряжения сил сбивались привычные представления о днях и неделях. Пропуски, удостоверения, даже просто служебные билеты обменивались ежемесячно, не говоря уже о разрешении на оружие и передвижение по городу ночью. И характерно, что эти новые документы печатались очень часто на обороте старых бланков губернского управления. Впрочём, Зоберна это не задевало, ведь ни до, ни после он не жил такой полной жизнью. Чего стоил один мандат его от 31 марта 1921 г.: «Тов. Зоберн командирован в Канск для производства следствия и по встретившейся надобности имеет право производить обыски, выемки и избирать меры пресечения. Все учреждения и должностные лица приглашаются оказывать тов. Зоберну необходимое содействие в выполнении возложенных на него поручений». 

Огромные полномочия, данные недавнему белому офицеру, объ­яснялись ещё и личным доверием  председателя Реввоентрибунала Востсибсектора ВОХР Григория Падучева. Даже направляя Альфонса к новому месту службы, он передал ему дружескую записку: «Уважаемый тов. Зоберн! Очень жаль, но приходится по независящим от меня обстоятельствам на время расстаться с вами. Думаю, что на службе в Ревтрибунале 5-й Армии ВСВО вы также будете прекрасным работником, каким были при мне. Говорю это вам совершенно искренне и думаю, что вы правильно поймёте меня. Вместе с вами будут откомандированы Штейнберг и Суслов. Ещё раз спасибо вам всем троим за энергичную, честную работу, за вашу помощь мне в тяжелейшие моменты при организации трибунала, когда честных и преданных людей было так мало. Надеюсь, в будущем нам придётся ещё встретиться и вместе дружно поработать на пользу революции. А пока всего вам лучшего. С товарищеским приветом гр. Падучев. Красноярск, 20 июля 1921 г.»

Поработать вместе им уже не пришлось, но записка на бланке военного трибунала не раз выручила Альфонса Ильдефонсовича, особенно когда началось орабочение судов, и многих профессионалов просто выбросили за борт. Когда в 1935-м Зоберн перебрался в Иркутск, Питтель посоветовал ему снять с письма копию и заверить её у нотариуса; а оригинал подшить в личное дело, вместе с другими важными документами:

– Так надёжнее, и всегда можно будет сослаться, – он помолчал. – А ссылаться придётся, я думаю. 

Всё, что я говорю, подтверждено документами

6 августа 1938 г. Альфонс Ильдефонсович Зоберн выехал из Черемхово в Иркутск для выступления в областном суде по поданной им кассационной жалобе. До начала процесса он успел заскочить в коллегию, но никого из членов президиума не застал. Машинистка ничего не печатала, как ни странно, и только молча кивнула в ответ на приветствие. Расспрашивать не было времени, но после процесса один из судейских шепнул: «А Питтеля-то… того! И не посмотрели ведь, что глава коллегии и бывший председатель краевого суда». 

За Альфонсом Ильдефонсовичем прибыли десять дней спустя, и всю дорогу до Иркутска он повторял как молитву: «За организацию военного трибунала 5-й Армии мне объявлена благодарность командования. Я постоянно имел дело с секретными и совершенно секретными сведениями, пользовался полным доверием трибунала. Никогда и ни в чём предосудительном не замечен, никаким дисциплинарным взысканиям не подвергался. В моём личном деле хранится  письмо товарища Падучева на бланке военного трибунала».

Тройка НКВД приговорила его к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. Это было не такой блестящей победой, как у Андрея Андреевича, но то, что Альфонс с его пороком сердца не умер, воспринималось всё-таки как чудо. И при одной лишь мысли об этом он ощущал прилив сил.  

Автор выражает признательность за предоставленный материал Иркутской областной коллегии адвокатов и лично Евгении Дроздовой и Елене Полянчиковой

Проект осуществляется при поддержке Областного государственного автономного учреждения «Центр по сохранению историко-культурного наследия Иркутской области».