Трое в «лодке». А почему бы и нет?

– Кажется, никого не найдём, – объявил судейский в приёмной и в ответ на хмурые, исподлобья взгляды прибавил: – Никто бы и подумать не мог, что соберётся здесь очередь. В хорошую погоду и то не больше двух-трёх посетителей, а уж в такой-то зной, как сегодня, и вовсе никого не дождаться… 

– Так чего нам делать теперь? – выступила вперёд бойкая бабёнка, кажется, торговка с мелочного базара. 

Чиновник несколько растерялся, но вспомнил что-то и ответил с видимым облегчением:

– Напротив Благовещенской церкви, в доме Щербинина, приёмная трёх адвокатов – Дубенского, Кроля и Раевского. И у них расписание так составлено, что кого-нибудь да застанете непременно.

Это было идеей Раевского – поработать на общей площадке. Во-первых, для клиента удобно; во-вторых, позволяет за скромную плату арендовать просторную и удобную комнату на Большой. Каждый имел здесь свой стол, но ко­гда за одним шёл приём, два других, как правило, пустовали, и в этом также было своё удобство. Когда же часы приёма совпадали, их оказывалось ровно столько, чтобы между делами успеть обменяться мыслями. 

В адвокатском сообществе далеко не все одобрили новый союз, были и такие, что предрекали «троице» неизбежные ссоры из-за клиентов. Но Раевский на это отвечал с неизменным благодушием:

– Строительство Кругобайкальской дороги породит (и породило уже) столько исков, что, боюсь, не хватит юристов-профессионалов. Слышали: железнодорожный доктор Станкевич оценил «потерянное на службе здоровье» в весьма крупную сумму? И у Станкевича, уверяю вас, будет много последователей. Я уж не говорю о бесконечных спорах между подрядчиками и управлением, подрядчиками и рабочими… Всем, всем нам, наверное, хватит работы.

Что до самого Николая Ивановича, то в первое же дежурство в приёмной он получил заказ от редактора «Восточного обозрения» Ивана Ивановича Попова: в окружном суде разбиралось очередное «литературное дело». Так господа корреспонденты называли всякую попытку спросить за газетную публикацию по уложению о наказаниях. К защите в подобных делах весьма тяготел поверенный Кроль, а Дубенского вообще считали штатным редакционным адвокатом. Но когда Попов с повесткой в портфеле притормозил на Большой, дежурил не Дубенский и не Кроль, а Раевский, только что посвящённый в присяжные и, натурально, рвавшийся в бой. И Попов подумал: «А что: судейский-то он очень опытный, знает, откуда заехать и на что поднажать. К тому же посмотрит на дело свежим взглядом и, возможно, увидит новые аргументы. И самое-то главное: Николай Иванович знает уездную жизнь, а нынешний иск именно уездный!» И редактор почтительно улыбнулся адвокату.

Может, он и шулер. Но очень обаятельный!

Новое «литературное дело» завертелось вокруг статьи 1670 уложения о наказаниях, касаемой тех, «кто в игре запрещённой или незапрещённой будет заведомо употреблять поддельные карты, кости и т.п. или давать играющим упоительные напитки или зелья, или передёрнет, или подменит карту или служащие для игры кости, или же вообще будет изобличён в каком-либо другом, для обыгрывания, обма­не». Именно к таковым и отнёс нынешнего истца, господина Фурмана, автор опубликованной в «Восточном обозрении» корреспонденции из города Балаганска. То, что Фурман шулер, все догадывались, конечно, но в то же время и признавали, что он на редкость ­обаятельный господин, никогда не скупившийся на юридические советы. И не только товарищам по ссылке, но и всем нуждающимся. Клиенты из состоятельных, должно быть, и платили ему, но бедные сберегали копейку, причём безо всякого для себя унижения. Вот за это, вероятно, и закрепилось за Фурманом «звание» народного адвоката. Охотники до историй даже рассказывали, будто в прошлом, до ссылки, он был адвокатом и «за правду пострадал». 

Эта легенда плохо вязалась с нынешними похождениями героя за игральным столом, но разговоры разговорами, а Фурман ведь и не попался ни разу! Его товарищи иногда совершали экскурсии в тюремные замки, а он всё отсиживался в свидетелях. И вот один возмущённый такою несправедливостью решился-таки прописать в газете, как Фурман, наш адвокат, «отчего-то счёл нужным прикрыть своей ногой брошенную шулером фальшивую карту». 

В редакции прекрасно знали автора разоблачительной корреспонденции, но, разумеется, она вышла под псевдонимом. Свидетели были, да, но все из местных, то есть зависимые, и будь редактор на месте, он прежде спросил бы, готовы ли они выступить на суде. Но Попов ещё не вернулся из поездки, а его заместитель не счёл нужным смягчать текст оборотами «можно было подумать, что…» и «как могло показаться». Мало того, он закавычил применительно к Фурману само слово «адвокат». Что, возможно, и спровоцировало его иск «о защите чести и доброго имени». 

– Я, конечно, настроен на оправдательный приговор, – строго заметил Раевский Попову, ознакомившись с делом, – но понадобятся как минимум два свидетеля.

– Занимаюсь этим с самого возвращения. Автор корреспонденции всеми богами клянётся, что будут.

– Редакция примет на себя все расходы?

– Ну, разумеется: оплатим и дорогу, и квартиру в Иркутске, и завтраки-обеды-ужины.

– Хорошо бы привезти их пораньше, чтобы я мог их не торопясь расспросить и окончательно выстроить линию защиты.

– Сделаем, сделаем.

И действительно, ещё за два дня до суда в одной из комнат большого редакторского дома поселились два господина из Балаганска: некто Николин и Глушкович. У адвоката «сразу глаз заблестел», как заметил Иван Иванович. Раевский и на суде выглядел чрезвычайно вдохновлённым и, едва дали слово, разразился метафорой:

– Когда я ознакомился с этим делом, то невольно припомнил сценку, виденную в одном уездном городе Иркутской губернии: обыватель, рискнувший перейти огромную лужу, поплатился калошей; стал доставать её – и поплатился другой. Точно так же и господин Фурман пытается выкарабкаться из неловкого положения, в котором сам же и оказался. Увязнув одной ногой, он, в попытке оправдаться, увязнет и другой, уверяю вас! Из свидетельских показаний мы увидим, что факты, изложенные в газетной корреспонденции, точь-в-точь совпадают с действительностью. Беспристрастное рассмотрение дела (а я верю в беспристрастие нынешнего суда!) наглядно продемонстрирует, что в опубликованной корреспонденции нет ни одного из возможных признаков клеветы, и защита нисколько не сомневается в оправдательном приговоре.

Он, собственно, и последовал, торжественно завершив двенадцатое по счёту стояние под судом Ивана Ивановича Попова. «Будет и тринадцатое, разумеется, – тихонько вздохнул подуставший редактор, – но это ведь после, после, а сегодня мы все заслужили парадный обед!»

Да, Вольский знал, как опасны спевшиеся хористы

После первого блюда гости, редко бывающие в Иркутске, принялись расспрашивать обо всём, но под впечатлением от процесса даже и те­атральные новости приняли судебное направление.

– Артисты опять выставили иск антрепренёру Вольскому, – усмехнулся Попов и всем корпусом повернулся к Раевскому. – Кто его защищал?

– Разумеется, приятель Берков. И он сразу начал ваять фигуру антрепренёра как страдальческую, подневольную по отношению к хористам и хористкам и безусловную жертву их халатного отношения к делу. В качестве иллюстраций использовался скандал 5 июня, когда один из хористов явился в театр пьяным, а две хористки отказались выйти на сцену в кордебалете. Не была забыта и пикантная сцена у входа в Интендантский сад, где истцы потребовали от ответчика денег. В самой решительной форме, разумеется. «И вот эти-то злостные нарушители и контракта, и правил приличия теперь требуют неустойки!» – гневно заключил защитник. Вышло весьма убедительно, но адвокат хористов Кудрявый сумел перевернуть картинку, и теперь уж фигуры истцов приняли страдальческое выражение. Сам контракт, заключённый с хористами, был представлен как «крепчайшая цепь, какой ни одна собака не привязывается». И вы­званные Кудрявым свидетели дружно удостоверили нарисованную адвокатом картину, где хорист был трезв, а хористки превратились в толстушек, которых рабовладелец Вольский принуждал раздеться и выйти на сцену. Берков с ужасом наблюдал, как стремительно рушатся возведённые им оборонные сооружения, но Вольский не удивился ничуть: он-то знал, как опасен хороший, спевшийся хор. 

Действительно, словно бы по сигналу, помощник режиссёра заложил своего непосредственного начальника, «изготовлявшего компромат на хористов». А все остальные свидетели, включая и капельмейстера, дружно поддержали его. «Позор! Позор», – повторял Берков в ожидании приговора, но мировой почему-то отказал хористам в иске.

«Должен. Должен был отказать! – ликовал Вольский. – Потому что пожадничали, слишком много насчитали – вот и составили о себе самое невыгодное впечатление». И он выразил свои чувства к суду, как и следует антрепренёру, глубоким поклоном и энергичными аплодисментами. Берков же отреагировал крайне сдержанно, и это даже несколько покоробило Вольского. Но потом он подумал, что Герман Моисеевич ведь вообще изменился в последнее время. После того, как в очередной раз побывал в положении подсудимого.

Телефонная станция как «измеритель джентльменства»

22 апреля нынешнего, 1903 года вторично, то есть в порядке апелляции, разбиралось дело об оскорблении телефонистки Яковлевой присяжным поверенным Берковым. Несколько лет назад Герман Моисеевич обвинялся уже, правда, не телефонисткой – гимназисткой, и речь шла об оскорблении действием. Теперь же разбиралось оскорбление на словах при исполнении служебных обязанностей.

Горячность Беркова была общеизвестна, но, с другой стороны, известно было и хамство иркутских телефонисток, даже и «Восточное обозрение», всегда бравшее сторону «человека труда», признало в одном из своих номеров: «Телефонная станция в Иркутске – это измеритель терпения, хладнокровия и степени джентльменства её абонентов». И судьи склонны были поверить, когда Берков заявил в своё оправдание:

– Телефонистки систематически глумились и издевались надо мной, соединяя не с теми лицами или разъединяя в начале важного разговора. Бывало и так, что в течение получаса несколько раз давали звонки, а когда я брал трубку, отвечали, что никто меня не вызывал. Это продолжалось довольно долгое время, так что в конце концов я был вынужден отказаться от домашнего телефона!

«Систематическое глумление и издевательство» подтвердил и присяжный поверенный Харламов, пожелавший выступить в роли свидетеля. А когда на этом же сделал акцент и адвокат Беркова Стравинский, председательствующий на процессе сенатор Завадский ухватил: «Адвокаты объединяются в противодействии хамству. Корпоративной солидарности телефонисток (всё обвинение держится на свидетельстве одной «барышни» в пользу другой) юристы противопоставляют свою. Чем же это плохо-то? И момент ведь, можно сказать, решающий: если наша палата подтвердит приговор окружного суда и Беркова на неделю засадят в тюремный замок, это станет сигналом, что «всё позволено!».

Как вскоре сообщили газеты, «Иркутская судебная палата, признав присяжного поверенного Г.М. Беркова невиновным в приписываемом ему деянии, постановила признать по суду оправданным и приговор окружного суда отменить».

При чтении приговора лицо Мечислава Станиславовича Стравинского просияло благодарной улыбкой. Валериан Александрович Харламов, как обычно, кивнул, будто не сомневался в таком характере приговора. Что же до самого Германа Моисеевича Беркова, то он по­думал лишь: «Может, хоть на этом закончится для меня тёмная полоса?»

Бобёр, он, конечно, дорог. Но разве ж дело в бобре?

А и действительно: в последние восемь месяцев Беркова преследовали разного рода злоключения. И начались они 15 ноября прошлого, 1902 года, когда среди бела дня из его дома на Амурской похитили новенькую шинель на хорьковом меху с большим бобровым воротником и две дохи. Розыски не принесли успеха, да Беркову и неприятно бы было надевать теперь эти вещи. Коллеги, самие бывшие в этаких положениях, утешали обычным в таких случаях образом – пожеланием скорого и большого гонорара. Но не об этом сейчас думал Герман Моисеевич – его угнетали мысли о новом, неожиданном и неприятном положении в этом городе. Из приезжего адвоката, блестящего, уверенного и, можно сказать, завидного жениха он превратился чуть ли не в обывателя, зятя предпринимателя Краузе, мужа вчерашней гимназистки, увлечённой музыкально-литературными вечерами. И воровскому сообществу прекрасно известно, что любая записка с упоминанием её имени способна взбудоражить его и он выбежит в чём придётся на улицу, не закрыв не то что ящик стола, но и дом… 

В тот ноябрьский день, вернувшись с ложного вызова, Герман Моисеевич ощутил такую усталось, будто и не сорок пятый ему, а семьдесят пятый год. «Странно как… наверное, это от досады и злости. Надо, надо перестать досадовать, чтобы вовсе не обессилеть и не оставить супругу вдовой».

Сил хватило ещё на пять лет.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского

Проект осуществляется при поддержке Областного государственного автономного учреждения «Центр по сохранению историко-культурного наследия Иркутской области».