Есть в Музее связи Иркутского отделения ОАО «Ростелеком» совершенно особенные пластинки. Пластинки, которые являются подлинным артефактом 50-х, 60-х годов, эпохи стиляг – записи, сделанные на рентгеновских снимках. Так называемые «буги на костях». От того времени остались они и ещё, пожалуй, не менее интересный артефакт – карикатуры. Стиляг не было принято снимать для газет, их было принято рисовать в карикатурах. Кто знал тогда, что эти обидные рисунки тоже станут свидетельством эпохи, как и смешные и грустные газетные материалы. 

«Во время танцев Мень щёлкал языком»

Летописец Юрий Колмаков сентябрь 1955 года отметил в своей книге и таким знаменательным событием: «С переводом студентов из Москвы в городе появились так называемые «стиляги». Местом своих тусовок они избрали полукруглую площадку напротив улицы Свердлова, которую стали именовать «круг», улицу Карла Маркса стали называть «брод». Зимой местом сборищ становился каток на стадионе «Локомотив». (В Ангарске – проспект Сталина.) 

Остался вопрос – что это за «переведённые студенты» из Москвы? И какой из вузов города стал «законодателем» стиляжьей моды? Ответ нашёлся в старенькой «Советской молодёжи» за январь 1956 года. Описывался крайне забавный вечер в филармонии. Студенты сельхозинститута праздновали там День охотоведа и пригласили девушек с био­лого-почвенного факультета ИГУ. Студентки с биофака, судя по газетной заметке, от охотоведов остались в глубоком шоке. Ну или им посоветовали в горкоме комсомола «шокироваться». «Представьте себе такую картину: юноша и девушка, размахивая руками, выделывая ногами замысловатые па и прищёлкивая языками, бешено носятся по кругу. Именно бешено. Других слов здесь подобрать нельзя. Что же это? Может быть, танец дикарей из кинофильма «Тарзан»?» – возмущалась студентка ИГУ В. Яцевило. Необычным было всё: охотоведческий секстет не играл советских песен, вальсов, а только «иностранные фокстроты и танго», студенты позволяли себе выкрикивать и свистеть во время выступления музыкантов. А потом охотоведы и вовсе сделали возмутительную вещь – сняли в общественном месте пиджаки и остались в рубашках с оскорбительными подтяжками. «Длинные волосы, яркие, сказочно раскрашенные длинные галстуки, туфли на толстой подошве – типичные стиляги. А как они танцуют! Я сначала даже опешила и инстинктивно прижалась к стене: прямо на меня, кривляясь, нагло улыбаясь, как-то по-особенному прищёлкивая языком, надвигались пары», – писала девушка.

«На рёбра» в Иркутске нарезали не только буги, но и Вертинского,
Козина, Петра Лещенко

Откуда среди охотоведов взялись стиляги? В августе 1955 года почтовым поездом Москва – Иркутск прибыли в столицу Приангарья студенты-охотоведы расформированного Московского пушно-мехового института. «Полной неожиданностью оказалось отношение к нам горкома комсомола, – писала одна из тогдашних студенток Валентина Бибикова в статье, опубликованной в журнале «Природа и охота» № 5-6 в 1993 году. – Шёл обмен комсомольских билетов, а нам их не хотели менять, так как мы были объявлены стилягами. Дело в том, что фасоны московских швейных фабрик сильно отличались от иркутских. Парадные брюки наших мальчиков (порой одни на двоих), по мнению местных комсомольских лидеров, были уже нормы. И фокстрот мы танцевали неправильно, а джаз, да с саксофоном – просто криминал!» Не удивляться одежде москвичей было трудно, если в Иркутске даже в начале 1960-х событием, достойным освещения в газетах, было появление женских чулок «без швов». А на последней странице «Восточки» хитом сезона объявлялись «Мужские, женские и детские кирзовые сапоги».

В гневной статье в «Молодёжке» дважды упоминается, что охотоведческие пары танцевали с каким-то странным «прищёлкиванием языком». Щёлкал, кривлялся и нагло улыбался… Александр Мень, будущий известный священник. Он был в числе тех самых «стиляг-охотоведов», что прибыли в Иркутск. «Больше всего их (комсомольских работников. – Авт.) раздражало, что во время танцев Мень щёлкал языком – получался звук пастушьего бича… Словом, первый год в Иркутске мы всё время от кого-нибудь отбивались. Но в двадцатилетнем возрасте это было интересно и весело», – писала Валентина Бибикова. 

«Разудалый субъект с трёхэтажной спиралью чуба»

Поэт Марк Сергеев тоже отметился
в «антистиляжьей» кампании

Мода ехала в Иркутск не только из Москвы. В первом новогоднем номере «Советской молодёжи» за 1956 год был опубликован большой фель­етон о некоем Андрее Комкове, или Адриане Камкое, как назвал он себя на манер стиляг. «Странные перемены в Комкове произошли после того, как он побывал в летние каникулы в Риге», – повествовала газета. «В его лексиконе преобладающим стало слово «стильный»… Без устали превозносил он рижские рестораны и ту стильную молодёжь, которая произвела в нём метаморфозу», – язвил фельетонист. Согласно сочинению, на смех выставила Комкова его любимая девушка Нина, переодевшись на новогоднем маскараде в его «копию» – кривляющегося стилягу. На импровизированной «дуэли» в зоологическом кабинете Нина открыла зарвавшемуся юнцу глаза, показав, что между стилягой и гориллой нет разницы, если на чучело обезьяны набросить стиляжий пиджак.

Достаточно почитать газеты, чтобы увидеть, как принято было развлекаться и насколько это было далеко от того, чем занимались стиляги. 1958 год, новогодний бал в одном из городов Иркутской области. «Внимание! На новогодний бал доярок прибыл в полном составе коллектив фермы «Турская», – объявлял ведущий. …И вот уже льётся широкая, задушевная песня «Рябинушка», её сменяет бодрая песня новосёлов». «Ох, мою товарочку, знатную доярочку, за высокий за надой парнишка любит молодой!» – печатала газета «нужные» частушки. Ноябрь 1958 года ознаменовался кампанией против Бориса Пастернака. «Иркутские писатели и литературный актив города» собрались на специальное собрание и «единодушно заклеймили позором поведение антипатриота Пастернака, продавшегося международной реакции за тридцать сребреников Нобелевской премии».

«Ясный воскресный день. По улице Карла Маркса прогуливаются нарядные толпы народа. Под ярким весенним солнцем тротуары и мостовая блистают безукоризненной чистотой. Однако что это? Расталкивая прохожих, по тротуару несётся крикливо одетый молодой человек. На его голове модная клетчатая кепка, с затылка свешивается тарзаний чуб. Одет он в небесного цвета стильную куртку и в узкие брюки трубочкой. На ногах ботинки «на гусеничном ходу». Лицо его хранит надменное выражение. Вот он, приостановившись, смачно сплёвывает окурок» – так представляла стиляг «Восточка» образца лета 1957 года. Поэт Марк Сергеев даже написал стихотворение на злобу дня: «Слух обо мне летит по всей округе – соседям не даю дремать в тиши. Какую рок-н-ролль играют буги-вуги в формировании моей души!»

Зимой 1958 года в Иркутск приехал оркестр Олега Лундстрема. «Основной и притом громадный изъян оркестра О. Лундстрема кроется в направлении, которое можно охарактеризовать коротко: подражание скверным образцам искусства буржуазного Запада… Засилье духовых инструментов: саксофонов, труб, тромбонов…» – писал Владимир Сухиненко, известный иркутский музыковед. Сухиненко считал, что после такой «артиллерийской батареи» слушатель уйдёт с концерта «с травмированными органами слуха, с головной болью». «Ни одной простой, укладывающейся в сознании мелодии, ни одного вальса… Сыгранные вещи, как на подбор, сложны и изощрённы, с трудно уловимой мелодией, с замысловатой ритмикой». (На концерте были исполнены «Интерлюдия» Лундстрема, «Импровизация в до мажоре» Дюка Эллингтона, «Ноктюрн Гарлема» Эрла Хеггинга.) Иркутский музыковед советовал Лундстрему обратиться к музыке Исаака Дунаевского, который произнёс: «Да! Был и такой джаз. Но у нас в СССР он никогда не прививался и не имел успеха…». 

«Смотришь на них и диву даёшься: «Да неужели это наши, советские люди?! И неужели не понимают они, как противны, смехотворны и нелепы», – писала в газету актриса Галина Крамова. В «Советской молодёжи» 1963 года приведён очень комичный с точки зрения современного читателя «круглый стол» деятелей культуры. «Мы провели несколько рейдов по клубам и убедились, что танцует молодёжь далеко от подлинной культуры». Думали, что делать – рекомендованный Центральным домом народного творчества танец липси устарел, а чарльстон не был рекомендован ЦДНТ. А его отплясывали. Придумали даже польку «Звёздочка» на основе «народных танцев, бытовавших в сёлах Балаганского района». А молодёжь всё несознательно «кривлялась» под буги. 

«Мы с ребятами часто читаем в газетах статьи, в которых бичуются стиляги, и каждый раз спорим друг с другом на такую тему: откуда берутся эти разложившиеся молодцы, теряющие человеческий облик, кто виноват в том, что они у нас есть? – писали в газету члены смены Коммунистического труда станции Слюдянка. – Изготавливаются пластинки с джазами, подобными звериному рёву. А где берут стиляги свои попугайские костюмы? Да в наших же советских магазинах, ателье, мастерских…». «Ни в Слюдянке, ни в Москве, ни в Иркутске – нигде не найдёте вы стиляжьих тряпок и пластинок с завываниями, – отвечала журналистка Галкина. – Не нужны они нам, советским людям». Критиковать их, живших тогда, нам легко, однако не будем. Возможно, все эти люди искренне были возмущены непонятной для них музыкой и внешним видом стиляг. 

«Уроды нашей семьи»

В наименованиях необычных молодых людей не стеснялись. На одном из вечеров молодожёнов в Ангарске их назвали «уродами нашей семьи», «стилягами и прочими стрекозлами». «Вражеские разведчики забрасываются в нашу страну не только с самолёта или подводной лодки, они проникают к нам под видом дипломатов, иностранных корреспондентов, туристов, членов делегаций, студентов. Заприметив падкого на заграничные вещи человека, стилягу, фарцовщика, спекулянта, агентура иностранной разведки принимается «одаривать» их модными джазовыми пластинками, полупорнографическими открытками и журналами, пичкать дешёвыми побасенками о «прелестях» жизни на Западе. Это иногда может кончиться вербовкой на службу в разведку», – предупреждала «Восточно-Сибирская правда» в октябре 1960 года в статье «От рок-н-ролла до предательства». 

«Ну что здесь плохого, если девчонка надела короткую юбку и побежала танцевать новые быстрые танцы? – вопрошал со страниц газеты ленинский стипендиат мединститута Саша Калинин. – Ведь завтра эта девчонка или парнишка в узеньких брючках по первому зову партии и комсомола бросятся осваивать целинные земли… Они не задумываясь полетят на Луну, Венеру, Марс». «Почему нам мешают быть оригинальными, самобытными людьми?» – говорила студентка филфака ИГУ в 1962 году. Студенты требовали, чтобы им читали лекции о Белом и Цветаевой. «Ни один из уважающих себя преподавателей… не захочет «кормить» студентов продуктами распада и разложения буржуазной культуры. Такие «оригинальность» и «свежесть» больше всего устраивают именно тех немногочисленных «нигилистов», которые и внешне и внутренне являются стилягами», – гневался доцент ИГУ 

А. Абрамович. Студенты, судя по статье Абрамовича, были вполне продвинутыми. В 1962-м можно было увидеть входящего в двери филфака ИГУ молодого человека в брюках 14-сантиметровой ширины, в пиджаке, «напоминающем клетчатый короб», с узеньким галстуком-шнурком, в белых носках и огромных штиблетах, «явно на 3-4 номера больше размера его ноги». Иркутские стиляги «охотились» на особые белые нитяные носки, которые в то время использовались в больничном обиходе. 

Пласты из Кировской поликлиники

В художественном музее в 1960-м проходила выставка наскальной живописи. Стиляг представляли «первобытными людьми»

Иркутские производства пластинок «на костях» появились, очевидно, ещё раньше, чем первые стиляги. «Иркутск встретил нас малым количеством асфальта, большим количеством копоти в воздухе, извозчиками, концертами Вертинского и Козина…» – писала подруга Александра Меня Валентина Бибикова. Интересно, что в Музее связи хранятся три пластинки «на костях», и на них – записи не только критикуемых в газетах «бугов», но и Петра Лещенко и «Танго магнолии» Вертинского. Даритель – иркутянин Юрий Квитков. Он вспоминал, что пластинки продавались, к примеру, на барахолке, что располагалась на углу Третьей Советской и Партизанской. И Лещенко, и Вертинский, и Козин были популярны не меньше, чем джаз. 

В 1956 году «Молодёжка» писала: «Немало ещё есть продавцов самодельных пластинок, на которых записаны мелодии, похожие на поросячий визг, вой». «Все вы знаете фотографию артели «Бытовик» на улице Литвинова. Не удивляйтесь, если, заглянув в неё, вы услышите звуки джаза, – отмечала газета четыре года спустя. – Здесь есть ещё одно учреждение с солидным названием – «Студия звукозаписи». На тумбочке радиола, на столе изрядно потрепанный лист бумаги – список: «Аллея любви», «Ля-ля-ля», «Сильнее смерти» (танго), «Вальс Шансонэ». И так далее. Заплатите 10 рублей, и вы получите пластинку, вернее, кусочек картона с наклеенной рентгеновской плёнкой. Предприимчивые дельцы студии знают, на какой крючок ловится покупатель. Они спекулируют даже на любви к Сибири. Не моргнув глазом, вам вручат какие-нибудь «Ля-ля-ля» на виде Байкала».

В августе 1959 года в «Восточно-Сибирской правде» вышел фельетон, бичующий иркутского художника Леонида Борисенко и его друзей. Незадолго до появления этого опуса в Кировской центральной поликлинике случился скандал. Был обнаружен комсомолец, занимавшийся изготовлением пластинок «на рёбрах». Он, рентгенотехник Юрий Яцевич и его приятель Игорь Ильин называли себя первыми, «кто начал носить в Иркутске узкие брюки». Оказалось, что в доме Яцевича по улице Степана Разина, как и в домах Ильина и Борисенко, живших неподалёку, собирались стиляги. Окна часто были закрыты ставнями, поскольку в квартирах происходили «пьяные оргии до утра, танцы под душераздирающие взвизги и завывания». «Нет, здесь не было ни искры искусства, любви и дружбы… Да у них не было и имён. Здесь были Лёня-художник и Дима-студент, Рита и Зита, Пантера и Кармен», – распинался фельетонист. Юрий Яцевич, без имени которого сейчас не обходится ни одна статья про иркутских стиляг, смастерил звукозаписывающую аппаратуру. За 10–20 рублей он продавал пластинки «сверхмодных «бугов» и «рокков». «Часть из них печаталась на отработанных рентгеновских снимках, – злился фель­етонист. – Захватывающе, потрясающе! Посмотришь на свет – рёбра грудной клетки. Послушаешь – буги-вуги. Шик-модерн!»

Стиляга Ян, герой книг Лимонова

В 1960 году ангарский стиляга Ян Евзлин отметился в «Молодёжке» покаянным письмом. «Мне обязательно надо написать о своих последних пяти годах, страшных, бестолковых годах, изуродовавших и опустошивших меня», – писал он. Исповедь раскаявшегося – популярный жанр советской пропагандисткой печати. В большинстве случаев язык «исповеди» был настолько литературен, а обороты настолько шаблонны, что было понятно: бралась основная «канва» жизни конкретной раскаявшейся жертвы и, бе­зусловно, её подлинные имя и фамилия, а на всё это навивалась нужная риторика. Из этого письма видны крохи истории стиляг в Иркутске. «Мы идём по улице, идём прямо, открыто, ни перед кем не сворачиваем, идём так, чтобы нас видели все, чтобы нас слышали все, чтобы нам завидовали, чтобы нас знали… Мы законодатели мод, мы гении, мы первооткрыватели, мы проводники. Мы – Боб, Джон и Дик… Брючки в семнадцать, рубашка слепит, как солнце, она, как радуга, в семи цветах, она как букет роз со всех стран света. Девушки любят «только нас». Выбирай любую. Узкая юбка, крашеные губы. Так-так». Стиляга клеймил себя. «Мы были маньяками. Для нас не существовало ничего, кроме джазовой музыки и ярких рубашек, – писал Евзлин. – В Союзе нет цивилизации, доверительно сообщали мы друг другу, брезгливо посматривая на всё, что окружало нас. Разве это жизнь для белого человека! …Меня знали многие в Ангарске, у меня просили совета, когда нужно было достать «тряпку», обо мне говорили… В Иркутске среди своих «коллег» я был не последним человеком». 

История бывшего стиляги Яна Евзлина, устроившегося на работу и собиравшегося прожить тяжёлую и радостную жизнь трудового советского человека, на этом бы и закончилась. Если бы человек с таким необычным именем и фамилией не оказался позже героем книг и рассказов Эдуарда Лимонова. Лимонов вспоминал, что встретил некоего Яна Евзлина в 1977 году за границей. Ян фигурировал в его произведениях «Муссолини и другие фашисты», «Дети гламурного рая», был выписан как Толик-пьяница в «Истории его слуги». Если это был тот самый ангарский стиляга, то, значит, не получилось у него «раскаяться». А уехать – получилось.