Наша редакция находится в самом конце улицы Фурье. А ровно посредине этой улицы есть «дикая» автопарковка – небольшая асфальтированная площадка, до которой ещё не дотянулись цепкие лапы частного капитала, поэтому владельцы машин из многочисленных окрестных офисов и магазинов оставляют там своих «железных коней» совершенно безвозмездно. С начала весны я стал бегать туда курить, благо тут же стоит небольшой табачный ларёк. Этому было две причины: во-первых, я в очередной раз бросал курить, неосмотрительно похвастал этим в редакции, и пользоваться редакционной курилкой сразу стало стыдно; а во-вторых, парковка находилась на солнечной стороне, и по утрам в этом укромном и уютном местечке было самое яркое и тёплое солнце. Я забивался в дальний угол под пожарной лестницей и наслаждался покоем и порочным никотином. 

Следы постороннего присутствия стали обнаруживаться исподволь, незаметно. Сначала появились стопки каких-то книг и журналов. Потом – остатки пищевых упаковок. Вскоре там обосновался лежак, сделанный из коробок от крупной бытовой техники с набросанным поверх тряпьём. Моя бабушка подобные сооружения называла смешным словом «топчан». И наконец, я познакомился с новым обитателем задворков парковки. Это был классический бомж. Мужик средних лет с невыразительной внешностью и привычно настороженным взглядом, ничего приятного от жизни давно не ожидающий. Инвалид-колясочник. 

Это трудно назвать профессиональным цинизмом, скорее уж журналистским прагматизмом, но когда я понял, что он обосновался здесь всерьёз и надолго, я стал воспринимать его в качестве потенциальной темы для статьи. В голове машинально выстраивались конструкции – есть какая-то жизненная история, которая привела его сюда, интересно, как ему здесь живётся, не обижают ли, не холодно ли ночевать, чем он занимается в течение дня. Я не торопился. Было достаточно текущей работы, и я успокаивал себя тем, что самое время написать об этом человеке наступит осенью, с приближающимися холодами: тогда можно было позвонить знакомым девушкам в пресс-службу управления соцзащиты и пристроить его в один из многочисленных реабилитационных центров для людей, попавших в сложную жизненную ситуацию. 

Знакомиться с ним тоже не торопился. Первое время мы обменивались осторожными, оценивающими степень опасности взглядами, потом по молчаливому соглашению просто игнорировали друг друга. Обычно, когда я курил свою первую утреннюю сигарету, он ещё ковырялся на своём топчане, днём его уже не было, а вечером, собираясь домой, я иногда видел, как он, сидя в инвалидном кресле, отвернувшись лицом к стене от улицы, читает какую-то потрёпанную толстую книгу. Летом я перестал отлучаться с работы на парковку – тепло и спокойно было и в редакционном дворе, а коллеги уже поняли, что мой эксперимент с отказом от курения с треском провалился, и я смирился со своей ролью безвольного потребителя никотина. 

На днях зашёл в табачный киоск рядом с парковкой, где меня с весны хорошо запомнили и даже не спрашивали, что мне нужно – и так знали. Я остановился поболтать с продавщицей и вспомнил про героя своего не написанного ещё очерка. 

– А он умер, – охотно поддержала тему продавщица. – Ещё летом, месяца полтора назад. Я, как обычно, принесла ему поесть горяченького утром – он лежит. Я думала, может, не проснулся ещё, оставила кастрюльку на инвалидном кресле. На следующий день смотрю – он так и не поднимался, кастрюлька стоит нетронутая. Оказалось, умер… Вызвала полицию, они вы-звали труповозку, и его забрали. Вещи ещё некоторое время простояли там, в углу, потом местные бомжи прознали и быстро всё разобрали. Сначала исчезла, конечно, инвалидная коляска…   

Так я лишился своей темы для статьи. И нашёл тему для колонки. 

В то же лето, пока я со стороны наблюдал за буднями «своего» бомжа на автопарковке, в Интернете шумно обсуждали серию типовых роликов. Сначала какие-то доморощенные «социологи» сняли, как люди реагируют на упавшего на улице человека за границей и у нас. У них там, типа, все сразу кинулись помогать, а у нас, типа, все проходили мимо. С соответствующими выводами. Потом появился обличитель этих «социологов», который снял собственный ролик, где он беспомощно падал на улице, а ему все помогали. Потом кто-то ещё вы-яснил, что те, кто снял первый ролик, специально монтировали его так, чтобы за границей в кадре были те, кто помогает, а у нас – только те, кто проходит мимо. Потом журналистка известной газеты решила проверить душевность и отзывчивость земляков и падала в людных местах. Земляки оказались душевными и добрыми, о чём и сообщалось в известной газете. То есть ничего нового, но факт уже как бы зафиксирован специальным журналистским расследованием. 

И всё это мне кажется ужасно мерзким и противным. Потому что на самом деле не важно, проходят мимо или помогают. Важно, что сам метод изначально порочен.  Потому что нельзя широко и безответственно делать выводы о природе тех или этих людей на основании подобного рода провокаций. Люди – они не хорошие и не плохие ни там и ни тут. Они такие, какие есть – они разные. И делить их на группы и категории, присваивать им свои морально-этические ярлыки – это неприемлемо. Потому что не правда. Брать на себя таким способом роль судьи – мерзко втройне, ибо сразу подразумевает, что судья настолько высокоморален и непогрешим, что имеет право на подобное судилище.

Это как с «моим» бомжем. Были люди равнодушны и безразличны к его судьбе? Нет. Его подкармливали местные продавщицы, его терпели на своей территории владельцы машин. А что ещё можно  было сделать – забрать домой, как брошенного котёнка? И сейчас судить всех тех, кто летом проходил по улице Фурье за бездушие, – это глупость и высокомерие. Вывод, который сам по себе напрашивается к этой истории, звучит так: люди не плохие и не хорошие. Людей вообще бессмысленно оценивать большими группами с помощью школьной линейки. Люди изначально и до смерти ужасно одиноки. И каждый для себя решает сам – подойти к упавшему на улице человеку или пройти мимо.