«Заносило в Россию японцев четыре раза»
Связи с Японией немало значат для Иркутской области: если взглянуть на объёмы внешнеторгового оборота за 2013 год, то она занимает второе место, пропустив вперёд лишь Китай и обогнав США. Но ещё в далёком XVIII веке наш регион и его столица играли немалую роль в установлении первых спонтанных контактов со Страной восходящего солнца, предпочитавшей путь изоляции от окружающего мира. О том, кем были первые японцы в России и первые русские в Японии, рассказывали во время очередной «Прогулки по старому Иркутску».
«Прогульщики» встретились возле памятника, знакомого многим иркутянам по телевизионным сюжетам о выходках вандалов, до недавних пор повторяющихся едва ли не на каждую Пасху – «яйца» на улице Канадзавы. Любознательные, впрочем, вчитывались в табличку на постаменте, повествующую о том, что монумент был установлен в августе 1994 года «как свидетельство дружбы между городами Иркутск и Судзука, как пожелание мира между народами обеих стран». А кто-то, может быть, припомнит, что в 1997 году в начале улицы, рядом со зданием Государственного банка, установили фонарь котодзи-торо – копию того, что является архитектурной эмблемой Канадзавы и находится в парке Кэнрокуэн. Старожилы скажут, что раньше улица и вовсе была переулком, за шесть десятков лет сменившим четыре названия: Пирожковский, Коммунальный, Рыдзинского, Банковский. «Шёл сюда и думал, отчего же переименовали именно её, – признался заведующий кафедрой мировой истории и международных отношений исторического факультета Иркутского государственного университета Сергей Кузнецов. – Наверное, дело было так: выбрали приличную, более-менее благоустроенную улицу с нейтральным названием. Переименовать её ничего не стоило, никто этим фактом не возмущался».
«Японцы даже не строили больших кораблей»
от родины и не смогли на неё вернуться, по другой – зародыш доброжелательных русско-японских отношений
Название дали в честь Канадзавы – первого города, с которым Иркутск заключил соглашение о побратимских связях ещё в 1967 году. Переименование произошло в 1983 году, а 11 лет спустя на улице появился необычный памятник: пирамидальная стела символизирует единство японской нации, а выпавшее яйцо – тех, кто когда-то оказался вдали от родины и не смог на неё вернуться. Есть и другое объяснение: симметричные половинки монумента олицетворяют российское и японское национальные начала, рядом с которыми покоится зародыш нового будущего и новых возможностей в сотрудничестве. Как бы то ни было, установили его в честь Дайкокуя Кодаю и его соотечественников, оставивших «след на страницах истории российско-японских связей».
Капитан Кодаю командовал шхуной «Синсё-мару», потерпевшей крушение близ Алеутских островов в 1783 году. Однако он был далеко не первым жителем Страны восходящего солнца, оказавшимся в здешних местах. В «Кратких вестях о скитаниях в северных водах» – книге, которую, обработав показания Кодаю по возвращении на родину, написал Кацурагава Хосю, придворный лекарь сёгуна Токугава Иэнари, – сказано, что «с древних времён до настоящего времени морем заносило в Россию японцев четыре раза, включая и этот, последний раз». Контакты с иностранцами были вынужденными: ещё в 1603 году первый сёгун из рода Токугава, только что пришедший к власти, издал указ, по которому жителям страны было запрещено покидать её пределы. Изоляция продолжалась до 1854 года, когда Японию «открыла» американская эскадра коммодора Мэтью Перри.
«Наказание за нарушение указа было очень строгим, поэтому никто никуда не ездил, – начал рассказывать Кузнецов. – Японцы даже не строили больших кораблей – они ограничивались каботажным плаванием, то есть ходили вдоль побережья. Но так получалось не всегда, и бывало, что корабли уносило в море».
Такой жребий в 1695 году выпал судну, на котором плыл купец из Осаки Дэмбей Татекава. Он оказался единственным, кто пережил кораблекрушение и камчадальский плен. Дэнбэя – именно под таким именем иноземец стал потом известен в России – несколько лет спустя встретил в селении на берегу Ичи атаман Владимир Атласов, возглавлявший поход «по прииску новых землиц». «Полоненик подобием кабы гречанин: сухощав, ус невелик, волосом чёрн, – описывал его казак. – Увидев у русских образ божий, зело плакал и говорил, что у них такие образы есть тоже. Себя он называл индейцем, а про свою страну рассказывал, что в их земле палаты ценинные, а у царя де индейского палаты серебряны и вызолочены».
Пришельца из-за моря Атласов увёз в Якутск, где кто-то из местных чиновников подробно записал его рассказ о Японии, последнем плавании и пребывании на Камчатке – в переведённом виде его направили в Сибирский приказ в Москву под названием «Скаски Дэнбэя». Сам он после этого был принят на аудиенции у Петра I, который нашёл иноземцу важное дело: его сделали переводчиком и преподавателем в Артиллерийском приказе (а в 1705 году в Петербурге открылась первая в России школа японского языка). «Его дальнейшая судьба неизвестна, – заметил Сергей Ильич. – Источников, свидетельствующих, что он был в Иркутске, нет. Но, думаю, наверняка был, потому что Иркутск тогда никак нельзя было миновать». Неизвестно, бывали ли в нашем городе ещё два японца, потерпевших крушение у берегов Камчатки в 1729 году: приказчик Соза и сын рыбака Гонза. Но, по всей вероятности, и они останавливались здесь по пути в Петербург, где оказались пять лет спустя и крестились, получив имена Кузьмы Шульца и Дамиана Поморцева.
А команда судна «Тага-мару», потерпевшего крушение в 1744 году, практически в полном составе осела в Иркутске. Японцы, приняв крещение, взяли русские имена: Саносукэ стал Иваном Татариновым, Суэмо – Григорием Свининым, Кюдоро – Петром Черновым. Здесь же моряки из Страны восходящего солнца обзавелись семьями. Не остались они и без работы – им суждено было стать первыми преподавателями в классах японского языка, заработавших в 1754 году в составе Иркутской навигацкой школы. «Учеников было немного, от семи до десяти человек, – сделал ремарку лектор. – И получилось так, что со временем сами учителя подзабыли японский язык: в начале XIX века во время инспекции выяснилось, что ни ученики, ни преподаватели не знают ни одного слова». Впрочем, сын одного из членов экипажа «Тага-мару» Андрей Татаринов стал составителем одного из первых русско-японских словарей.
Одиссея капитана Кодаю
предназначен для «любования снегом», скопившимся на его крышке
Немало ценных с исторической точки зрения свидетельств оставил и капитан «Синсё-мару». Шхуна, которой управлял кормчий Дайкокуя Кодаю, 15 января 1783 года вышла из Исэ в Эдо с грузом риса, хлопка, лекарств, бумаги и посуды. Но порта назначения она так и не достигла – разыгралась буря, после которой судно, лишившееся руля, семь месяцев блуждало по морю. В конечном итоге моряки высадились возле Амчитки – крупнейшего острова в Алеутском архипелаге. Через четыре года тех, кто уцелел (в общей сложности шесть человек, включая капитана), вывезли на Камчатку, а в 1789 году через Охотск и Якутск отправили в Иркутск, где располагалась резиденция генерал-губернатора Иркутского наместничества Ивана Пиля – предполагалось, что в его власти решить вопрос о возвращении японцев на родину.
По прибытию моряков разместили в доме кузнеца Волкова, находившегося неподалёку от устья Ушаковки. Двое из тех, кто оказался в Иркутске вместе с Кодаю, решили остаться в городе. Процедура «принятия гражданства» требовала принять православие. Так Сёдзо, переменивший веру после болезни и последовавшей ампутации ноги, превратился в Фёдора Степановича Ситникова, а Синдзо – в Николая Петровича Колотыгина. Но четверо из команды «Синсё-мару», включая капитана, настаивали на возвращении в Японию. Прошение от их имени, отправленное в Петербург через Пиля, подготовили помощник коменданта Камчатки Тимофей Ходкевич, находившийся в Иркутске по служебным делам, и естествоиспытатель Кирилл (Эрик) Лаксман, известный также как основатель Тальцинского стекольного завода. Предприятие, задуманное капитаном Кодаю, во многом обязано последнему своим успехом: именно Лаксман, видевший, что ответа на заявление нет, предложил моряку поехать с ним в столицу добиваться аудиенции у Екатерины II. Идея сработала. Императрица всё-таки приняла японца и, как свидетельствует он сам, во время разговора несколько раз промолвила: «Бедняжка! Ох, жалко». В японской транскрипции непривычные слова позднее записали как «бэнъясйко» (что Кацурагава Хосю, интерпретировавший рассказ Кодаю, перевёл как «достоин жалости») и «охо, дзяуко».
Так или иначе, прошение удовлетворили. Впрочем, на родину капитан и два его спутника (один из тех, кто хотел вернуться, скончался в Иркутске) отправились не в одиночестве: с ними на бригантине «Екатерина» из Охотска отплыла дипломатическая миссия под руководством поручика Адама – сына Кирилла Лаксмана. У первого русского посольства, направившегося в Японию, были довольно расплывчатые задачи: установить отношения с иностранным государствам, наладить торговлю и, возможно, заключить некий договор. Но тяга к изоляционизму возобладала, так что на все предложения русских следовал отказ. А Кодаю и его спутников, так рвавшихся на родину, постигла незавидная участь: один из них, заведующий грузом, Коити, скончался вскоре после возвращения, а капитана и матроса Исокити за нарушение указа, запрещавшего японцам покидать родную страну, их заключили в тюрьму, где они провели остаток своих дней.
Но даже в столь, казалось бы, печальной истории можно найти что-то положительное. Рассказы моряков, поведанные ими в заключении, легли в основу «Кратких вестей о скитаниях в северных водах» – книги, по праву признанной памятником японской культуры. Более того, она, как и переведённый в тридцатые годы прошлого века выпускником Восточно-Сибирского (ныне Иркутского государственного) университета Владимиром Константиновым дневник Кодаю, стала ценным историческим источником, из которого можно почерпнуть немало интересных сведений о жизни и быте жителей востока России в конце XVIII века. «Русские высоки ростом, белые, глаза у них голубые, носы очень крупные, волосы каштановые, – записывал, к примеру, Кацурагава Хосю показания заточённого в тюрьму моряка. – Волосы русские отращивают со дня рождения, поэтому они очень тонкие и мягкие. Бороду бреют, как знатные, так и простые люди, только среди крестьян можно встретить людей с бородами. У жителей Сибири (общее название всех азиатских земель России) волосы и глаза чёрные. Странные инородцы той земли и жители морских островов не походят друг на друга». На гравюре, которую японский художник нарисовал во время визита посольства Лаксмана, все перечисленные черты гипертрофированы. «Европейцев изображали очень своеобразно, – Кузнецов продемонстрировал открытку, подготовленную к очередной «Прогулке по старому Иркутску». – Во-первых, они немножко похожи на японцев. Во-вторых, у них обязательно большие носы и круглые глаза, что в Японии считалось ужасно некрасивым». К тому же Адам Лаксман, одетый в голубой камзол, равно как и его спутники, выглядит на гравюре раза в два выше Кодаю в красном одеянии. Сам капитан, кстати, не только нарисовал множество рисунков и рассказал немало интересного, но и составил русско-японский словарь, куда вошли даже выражения из области ненормативной лексики.
Улица Ленина с японским акцентом
крупные длинные носы и круглые голубые глаза
«Были ли здесь японцы после этого?» – задался риторическим вопросом Сергей Ильич, прежде чем собравшиеся двинулись на угол улиц Марата и Карла Маркса. И тут же сам ответил на него: «Думаю, наверняка были, но факты посещения не были столь значимы, поэтому в источниках их зафиксировано мало. После реставрации Мэйдзи (событий 1860-х, приведших к радикальным переменам в политической системе Японии. – «СЭ») были те, кто ехал учиться в Европу, но особых следов они здесь не оставили».
Про XX век этого не скажешь. Через Иркутскую губернию следовали эшелоны с теми, кто попал в плен во время Русско-японской войны 1904-1905 годов. Впрочем, здесь военнопленные не оставались – их перебрасывали на запад страны, в район Калуги и Ярославля. Но во время гражданской войны по Сибири и Дальнему Востоку прошлись экспедиционные части, участвовавшие в интервенции союзников в поддержку белых, – в общей сложности 80 тыс. солдат и офицеров. «Активных боевых действий, настоящей войны с ними не получилось, – подчеркнул профессор Кузнецов. – Здесь было спокойнее, интервенция не была столь кровавой, как в европейской части страны».
Японские военные, но уже в другом качестве, появились на иркутской земле и после Второй мировой войны. После того, как была разгромлена Квантунская армия, только в нашей области разместили 80 тысяч пленных, около 15 тысяч из которых находились в лагере № 32 в Иркутске. Пусть наш город не пострадал во время войны, тем не менее, во второй половине сороковых он начал активно развиваться, так что лишние рабочие руки пришлись как нельзя кстати. Пленные японцы внесли немалый вклад в облик современного Иркутска: они, к примеру, возвели дома №№ 24 и 26 на улице Ленина, построили здание городской клинической больницы № 3. Привлекали их и для прокладки рельсов для первого трамвайного маршрута. Так что по итогам «Прогулки…» можно смело констатировать: японцы оставили заметный след в истории города.
