«Мама мечтала: вернётся отец, в баню сходит и потом наденет на себя чистое. Не вышло»

Валентина Боргилова показывает нам своё свидетельство о рождении. По бокам важной бумаги, датированной 1932 годом, – странная вязь неведомой письменности. 

– Вы такого наверняка никогда не видели, – разворачивает Валентина Бахрушкиновна свой документ. – Свидетельство это не потолочное, то есть не выдано с потолка. Хотя в те годы это не было редкостью: документы часто терялись, за правильностью новых копий никто особо не следил, могли быть ошибки в дате рождения. Но мой отец любил порядок и закон, поэтому я всю жизнь прожила с одним свидетельством о рождении, никогда его не теряла, берегла, хотя мы с мужем когда-то надолго уезжали из родных краёв. А родилась я здесь, вот, видите, написано – Эхирит-Булагатский аймак, Нижне-Хойбатский улус. Это сегодняшний Усть-Ордынский округ. 

Родители Валентины Боргиловой родились в этом же улусе в 1908 году. Позднее по деревне стали ходить учителя, народовольцы, они учили местных жителей грамоте, другого образования тогда не получали. 

Отец выучился читать и писать, а мама –  только читать, писать она не умела. Как вспоминает наша героиня, отец жил и работал активно – внедрял на малой родине комсомол, создавал колхоз, сам был председателем колхоза. Но в 1938 году, во время срочной службы, был переброшен на Халхин-Гол. И вернулся лишь в 1939 году. Как оказалось, военные действия на Халхин-Голе были лишь прелюдией к тому страшному действу, что развернулось через пару лет и превратило СССР и страны Европы в кровавую мясорубку, в которой походя ломались жизни и судьбы. 

– Отца сразу призвали – 8 июля. Ему было 34 года, – вспоминает Валентина Бахрушкиновна. – А мы остались ждать его большой семьёй – мама и пятеро детей. Я была второй, самому младшему из нас на тот момент было всего два месяца. Мать работала во всю мощь, все тогда так работали, это было нужно фронту. Слова «всё для фронта, всё для победы» тогда действительно были важны для каждого. 

Голод был самым страшным испытанием для тыловых, как и тревога и волнения за жизнь близких. Даже здесь, вдали от фронта, в Сибири, голод был ощутим. 

– У матери была сестра Катя. И в 1942 году, когда у нас иссякли все продукты, она к нам перешла с одной коровой. Зарубили мы эту корову и стали ею кормиться. Но у самых младших, Серёжи и Зины, к тому времени от голода начался кровавый понос. Мама сразу поняла, что они при смерти, начала менять на продукты всё, что можно было. И самым  последним, что она выменяла на еду, было отцовское бельё. Она его купила и всё мечтала: вернётся отец, в баню сходит и потом наденет на себя чистое. Не вышло. Выменяла мама бельё на  хлеб и начала понемножку малышей этим хлебом выкармливать. И она их подняла. Картошки был посажен всего один мешок. Мы её быстро съели – ещё в зиму 1941-1942 годов. Утром сядем чистить и стараемся, чтобы как можно меньше уходило кожуры. Потом кладём в большой чугун, кипятком заливаем и варим. А лошади тогда от страшно тяжёлой работы, от бескормицы падали, но умереть им не давали – сразу резали. Кровь лошадиную жителям разливали по баночкам. Мы эту кровь подливали для вкуса в тот бульон, в котором картошку варили. Такая баланда получалась. И ели. Хотя соли тоже не было. А куда деваться?

Из двоечницы по русскому в отличницы

Большая семья

Детский труд также был нормой в годы войны. Работали женщины и дети, иногда почти наравне. В деревнях, в сёлах, в аймаках и улусах трудиться приходилось, конечно, на земле. 

– Весной 1942 года меня запрягли работать в колхоз, и всю весну я боронила. Садишься на быка и едешь, едешь, пока всю межу до конца не пройдёшь. А там старушка стоит, поднимает борону, убирает сорняки, потом ты разворачиваешься и обратно едешь. И так целыми днями. Бык сильный был, и мне лично было на нём удобнее ездить, чем на коне. Я всё лето пробегала в одном ситцевом платьишке, одежды другой не было. И ко-гда холодно было, я лягу на быка и мне тепло. Как до межи доедем, так небольшой перерыв, мы с подружкой моментально в кусты, там собираем шиповник или что ещё найдём и в рот толкаем. Есть хотелось всегда. Весну я всё проборонила, посевная закончилась, и началась уже сеноуборочная кампания, меня поставили к взрослым женщинам. Нужно было граблями сено собирать и тащить на волокуши. Миша, младший брат, сидел на лошади, вёз самодельные, из прутьев, сани, сено туда кладёшь, и после его уже отвозят на стога. И так целыми днями почти всё лето.

Приходилось маленькой Валентине и работать на уборке хлеба, и косить сено вручную. На селе все-гда было много работы, а уж в смутное время войны – в особенности. 

Каникул у детей не было, а вот школа работала. Хотя с учебниками, тетрадями, канцелярией было плохо. Да и учителей не хватало. 

– Приехала к нам тётя из Улан-Удэ, мамина сестра, она работала инспектором в Министерстве торговли. И забрала меня, чтобы я с её дочкой водилась. Но мне обещали, что я буду ходить в школу. Так я попала в Бурятию. Мама была рада, что хоть как-то меня пристроили, надеялась, что я в сытости буду жить. Но вот учебный год начался, а я всё дома сижу. Говорю бабушке, маминой маме: «Когда учиться-то пойду?» И она меня привела в школу. У меня была похвальная грамота за 4 класс. Определили меня в женскую школу, тогда раздельно учились. Она находилась во временном деревянном помещении – настоящую школу превратили в военный госпиталь. И нас кормили в городской школьной столовой, давали суп – горох на воде, гороховую кашу. Очереди были по сто с лишним человек. Я приносила еду домой и вместе с маленькой  двоюродной сестрой съедала. Один раз даже во время учебной тревоги очутилась в подвале, но и там одна обед свой не съела, принесла домой. 

Учиться я попала в русскую школу, хотя  ни одного слова по-русски  не знала. Но зато у меня была богатая память и всё, что говорил учитель, я как стихотворение запоминала. Так всё и заучивала. Но с русским было тяжело: учитель перед нами картину повесит и говорит: «Пишите сочинение». Я вижу дома, деревья, но даже этих слов связать не могу. В конце учебного года мне просто не выставили оценку по русскому письменному. Домой я приехала без документов. 

Потом уже не в Улан-Удэ училась, а в Хоготе. Там тоже нянчилась – наша тётя Валя вышла замуж за негодного для войны, и у них дети пошли друг за другом рождаться, мне надо было за ними смотреть. И я только в двенадцать ночи могла за уроки садиться, когда уже спать хотелось невыносимо. 

Но зато в шестом классе я вышла в самые лучшие ученицы по русскому языку, до того его полюбила! И как я с русским языком связалась, так его больше и не отпустила. В седьмом классе преподавателем русского языка и литературы у нас  был Сергей Иннокентьевич Хадалов, самый молодой и самый красивый учитель, исключительно талантливый по выразительности речи. Мы изучали творчество Горького, я с упоением его слушала, и у меня появилась мысль обязательно вы-учиться на учителя. И после войны я поступила на факультет русского языка и литературы в Иркутский пединститут, конкурс был девять человек на место. Моя голодная жизнь продолжилась уже здесь, но я получала стипендию, дали общежитие в подвальном помещении, в одной комнате нас жило 28 человек. А в 20 лет я всю свою семью взяла к себе в учительскую квартиру. Мама уже разгибаться не могла, так наработалась. И я всех их кормила, одевала, учила. 

«А чего мне было бояться, когда я такую тяжёлую жизнь прожила?»

Наша героиня бережно хранит все документы, связанные с отцом,
в том числе и его фронтовые письма

После наша героиня вышла замуж, родила двоих детей, сегодня у неё четверо внуков. 

Много лет было отдано работе в Армавирском краеведческом музее. Вернувшись в родные края,  Валентина Бахрушкиновна  работала инспектором в музеях, учительствовала в Боханском районе. Как говорит, никакого труда и никаких трудностей не боялась: «А чего мне было бояться, когда я такую тяжёлую жизнь прожила? Я деревни и сейчас не боюсь». 

Ещё она сделала в своей жизни очень важное дело. Возможно, самое важное. Нашла то место, где был похоронен отец. Конечно, она хранит его фронтовые письма, хотя писал он нечасто. Подлинник последнего его письма остался у тёти,  но дочь записала этот текст: «Спешу сообщить вам, что я живой, но больной, лежу в госпитале. Передаю вам свой братский привет, смотри за племянниками…» Отец был уверен, что вернётся живым, что война будет кровавой, но скоропалительной. В 1943 году семья получила письмо о том, что он пропал без вести. А в 1980 году Валентина Боргилова нашла его следы:

– На самом деле он скончался в госпитале на станции Голицыно Московской области. Я много куда писала, искала, но наши поиски не давали никаких результатов. Я и ездила в эти края. На станции Голицыно нашла пустой памятник. Пошла к первому секретарю горкома партии, пригласила главного редактора местной газеты, военкома, представителей общества охраны памятников. И поставила вопрос: «У вас там стоит пустой памятник. И фотография погибшего в войну прямо на проволоке. Где этот госпиталь находился, что с умершими было, где их хоронили?» Но никто не знал и не мог вспомнить. Потом уже выяснили, что умерших было очень много, каждое утро сани мертвецов складывали и в ров сбрасывали. Но ров этот никто не показал. И я так сказала:  «Раз у вас беспамятство, будем считать, что мой отец всё равно здесь, на этой земле остался. А этот безымянный памятник нужно сделать именным. Иначе я так же привяжу к нему проволокой фотографию своего отца». И тогда на стеле выбили имена погибших, в том числе и имя моего отца. Это всё прошло через мою кровь и душу. Но иначе я не могла.