– Надругался тем, что выругался, – эффектно ответила Фелисада и снова рассмеялась.

– У Ходкевича лучшая кондитерская в Иркутске, с этим никто не спорит, – задумалась горничная. – Я ведь, как только сюда приехала, пыталась к нему на работу устроиться, но дальше коридора и шагу не сделала – растерялась от тамошней красоты-чистоты.

 – Вот-вот! Не зря ведь кучер его по матушке-то отправил: замучился экипаж обихаживать!

– Да, видела я однажды этот экипаж… будто и не настоящий, а нарисованный кремом. Шоколадным. Кучер… кучер тоже был очень хорош. 

– А хозяин его по спине постромками! Прежде и сошло бы, наверно, а теперь-то, с мировыми-то судьями, есть куда и пожаловаться. Теперь господские-то «подарочки» не спрячешь уже, а то привыкли руками махать, думают, если у них шёлковые портьеры, то всё им можно. Нет, господа, нынче и прислуга по адвокатам пошла! А то больно уж сладкая у этих Ходкевичей жизнь: мимо кондитерской-то пойдёшь, так ванилью наносит, барышни с бонбоньерками из дверей, а витрина вся пирожными уставлена.

– Что же в этом плохого-то, Фелисада Маркеловна? 

– А то и плохо, Зинаида Львовна, что цены-то больно кусачие. Ну, просто нахальные цены: с позапрошлого месяца розочки из крема раза в два меньше стали, а стоят-то как и раньше, да. Пусть, пусть этот Ходкевич за всё поплатится! – она щёлкнула пальцами, цокнула языком и прибавила, чрезвычайно довольная собой: – Когда ему приговор объявили, то уж я похлопала всласть. И даже ногами постучала маленько. 

– Ну, так тебя скоро перестанут пускать к мировым.

– А вот и нет! Это в окружном суде или в прежнем, губернском, по билетикам пропускали да норовили вывести в случае чего. А у мировых-то двери завсегда должны быть для всех открытыми, мировым закон запрещает публику обижать. Кто хочет, тот и приходит в камеру к мировому. Тесно, конечно. Но я-то завсегда на скамейку усядусь. Бойкая я.

– Видно, что бойкая, а обед-то задержала вчера. Слышала, как тебе Михаил Иустинович выговаривал.

– Да он только с виду строгий, Зинаида. А драться-то, как Ходкевич, не станет, уж ты мне поверь, – Фелисада хохотнула. – Одно слово – мировой.

Бесплатные представления с неизвестным концом

Гейнсдорф не сомневался, что и сегодня народа набьётся не меньше, чем вчера: «Публику влекут «бесплатные представления», ведь в камере мирового разыгрываются сюжеты, где все лица знакомы, но неизвестно, чем дело кончится. Эта волна не схлынет, покуда обыватель не натешится мыслью, что мелкие бытовые конфликты могут стать предметом судебного разбирательства». 

– Так что надо терпеть, – настраивал он супругу. – Терпеть, но при этом обеспечивать и порядок в камере. Представь, перед каждым перерывом в заседании я непременно напоминаю, что сначала следует выходить стоящим у самых дверей, и выходить исключительно по одному. И только когда выйдут стоящие, следует подниматься публике с последней скамьи. Затем – с предпоследней и так далее.

Михаил Иустинович не стал уточнять, что такого порядка ему не удаётся добиться, что обычно молодые и резвые просто прокладывают дорогу локтями; они же норовят захватить лучшие места, бранятся, толкаются, так что хоть дело против них заводи. Но всего неудобнее то, что они бесцеремонно комментируют показания, опровергая одни и одобряя другие. Шум порою такой, что корреспонденты оставляют скамью для прессы и садятся на корточки рядом с судьёй. Записи «на коленке» не очень разборчивы, и вместо репортажа выходит порою абзац о поведении зрителей: «Публика в камерах мировых судей ведёт себя далеко не чинно: шумит, разговаривает, щёлкает орехи, курит и плюёт. При массе дел, какие имеют мировые судьи, неделикатно отнимать у них дорогое время на полицейские обязанности». 

…Дождавшись первого свободного вечера, Гейнсдорф объехал полгорода и приглядел под новую камеру несколько просторных домов. Но все хозяева отказали ему – под разными, но явно натянутыми предлогами. 

– Они правды не скажут вам, уважаемый Михаил Иустинович, – усмехнулся владелец нынешней камеры. – Зато я признаюсь со всей откровенностью: никакие деньги не оправдают урон помещению от нашей публики. Так, простите, изнахратит всё, что хоть заново строй. Ох, чую я: разорит меня эта камера, только и терплю, что из одного уважения к вашей персоне.

И как вам жизнь по уставам императора Александра II?

– Да не огорчайтесь вы так, – супруга старшего председателя Иркутской судебной палаты Кастриото Скандербека Дрекаловича всегда готова была поделиться природным оптимизмом. – Наш семейный доктор, – она улыбнулась, – поставил очень точный диагноз: в Сибири эпидемическое влечение к суду скорому, милостивому и справедливому, ибо слишком его здесь заждались. Да, теперь всякий Тришка желает «по закону взыскать, чтобы впредь понимание было у обидчика». Да, Тришки опьянели от возможности запустить настоящее судопроизводство. Но Тришек можно ведь и понять. Скажу больше: их должно понять.

– Недавно торговцы с хлебного базара Ветровы сильно поколотили извозчика – прямо на бирже, средь бела дня, при многих и многих свидетелях. И вот ведь что характерно: никто из извозчиков не вступился за товарища по цеху, просто молча обступили и ждали, когда дело примет серьёзный оборот – чтобы наверняка уже подвести обидчиков под статью. 

– То есть наказать их не обычным путём, а силою закона. Очень, очень хорошо.

– А вчера у меня был героем дня подгородный крестьянин Егор Иванов: он прошёл по трём делам сразу. То есть сначала выступил в роли обвинителя, затем пересел на скамью обвиняемых, а выслушав приговор, обратился в истца. Публика была зачарована скоростью превращений, и у меня, признаюсь, просто кругом пошла голова.

– А признайте, что с открытием мирового суда и санитары взбодрились…

– «Санитарная» 29-я статья устава о наказаниях изначально считалась мертворождённой, а теперь ожила, да. Иркутский санитарный врач Константин Маркович Жбанов чуть не каждое утро вместе с полицейским отправляется по мясным и рыбным лавкам. Улов, конечно, большой, хоть торговцы и изворачиваются, как могут: пишут встречные иски, страстно уверяют, что «омули, уничтоженные проверяющими, были очень хороши и весьма одобрялись рабочими, коих не смущало отнюдь, что рассол был мутный, а рыба вялая и слизистая». Поверите ли, в иной день мне доводится разбирать по 15–17 «санитарных» дел. Но ещё больше «фонарных». Вот, я даже для памяти записал: «18 апреля нынешнего, 1898 года, мною вынесено 34 приговора по нарушению правил освещения».

– Главное, что вы, мировые, судите, невзирая на лица. Это признаёт даже всем недовольное «Восточное обозрение». 

– Да, не обросли мы ещё связями и родством, – усмехнулся Михаил Иустинович. 

– С полицмейстером Янчисом знакомство ещё не свели?

– Наслышан и о нём самом, и о супруге его, но покуда не обменялся визитами. Правда, если уж со-всем откровенно, то полицейских и без того слишком много в моей теперешней жизни: всякий день перед глазами их бумаги: о незаконно возведённых строениях, о неисправных тротуарах, о фонарях без керосина… Один только помощник пристава 2-й части Фаворов и только за последнее время оформил более 160 протоколов! 

– Всего более умилил меня околоточный надзиратель, уличивший миллионщика Второва в том, что тот не вывесил флаг в день тезоименитства наследника цесаревича. Помните, многие тогда сомневались, что протоколу будет дан ход? 

– Сомневались потому, что закон не даёт на сей счёт строгого указания, существуют лишь некоторые внутренние рекомендации для полиции. И то, что Второв был всё-таки оштрафован, весьма и весьма показательно. И не так уже важно, что дело было не в Иркутске, а в Томске – важен сам прецедент!

Дело о таракане

В этом же духе высказался и господин Янчис на специальном совещании в полицейском управлении. «Больше инициативы, господа!» – призвал он в заключение. А на другой день приставу 3-й части Дмитриеву случилось быть в ломбарде, и в такой час, когда до обеда ещё далеко, но поесть очень хочется. Служащие сбросились и отправили сторожа в ближайшую из кондитерских – Штенгеля. Плюшки были только что из печи, правда, при близком рассмотрении в одной из них обнаружился… таракан. Служащие посмеялись, и тем, верно, и кончилось бы, но пристав Дмитриев пожелал составить протокол. И притянул-таки Штенгеля к мировому. 

Дело о таракане разбиралось в камере мирового судьи 3-го участка Иркутска 10 июня 1898 года. 

– Уверяю вас, господа, что таракан оказался в моей кондитерской совершенно случайно и буквально в тот момент, когда тесто отправлялось в печь, – заявил обвиняемый Штенгель.

– И на чём же основана эта ваша убеждённость? – судья с трудом сдерживал иронию.

– Исключительно на технологии производства: тесто у меня замешивает машина, и настолько мощная, что она раздробила бы таракана на чрезвычайно мелкие частицы.

– То есть вы хотите сказать…

– Вот именно: вы бы скушали плюшку, не заметив в ней никаких следов таракана. 

Судья вспомнил утренний круассан («В какой же кондитерской супруга заказывает мне выпечку?») – и щедро отмерил Штенгелю штраф. А хроникёр «Восточного обозрения» поспешил в редакцию. У ответственного секретаря после чтения гранок поднялось настроение, а вот редактор-издатель, с утра смотревший букой, даже не улыбнулся:

– Мировые участки нарезали на глазок, и теперь, что ни месяц, упраздняют одни и открывают другие. А арестных домов и вовсе не приготовили, всех вопреки закону направляют в тюремный замок!

– Но вы ведь сами писали, Иван Иванович, что мировые суды очень близко поставлены к населению, что привычное «с сильным не борись, с богатым не судись» должно скоро забыть, – удивился репортёр.

– Я при этом и оговаривался, что решения мировых либо слишком строгие, либо не в меру мягкие, и так будет, покуда в Сибири не введут институт присяжных заседателей. 

«Нет, кто-то явно испортил Попову настроение, и, кажется, это надолго», – подумал ответственный секретарь и со вздохом погрузился в чтение агентских телеграмм. Но Иван Иванович неожиданно успокоился и даже припомнил не без удовольствия: 

– А ведь первое дело, рассмотренное у нас по уставам Александра II, и возникло благодаря «Восточному обозрению»! Да-да-да, в номер от 2 августа 1897 года мы поставили корреспонденцию из Усолья о безнаказанных буйствах одной разнузданной компании. Цензор снял этот текст, но при этом доложил генерал-губернатору, а тот направил в Усолье чиновника по особым поручениям для дознания. Вскоре появился и рапорт о «беспричинном буйстве, поощряемом безнаказанностью», подключилась прокуратура, началось следствие – в общем, неопубликованный материал своё дело сделал. Кстати, мы, кажется, и не похвалились ни разу… Это ложная скромность, господа!

И тут из кустов показался запасный полк адвокатов

Какое-то время приговоры мировых судей не вызывали кассаций. Но постепенно проигравшие начали подключать адвокатов. Кучер Ходкевича с помощью ходатая Гайворонского оспорил слишком мягкое (так показалось ему) постановление мирового судьи 1-го участка.

– Как хлестали постромками моего подзащитного, этому есть свидетели, а вот сквернословие кучера не запротоколировано! – заявил защитник на заседании окружного суда, и «взаимность нанесённых обид» переквалифицировали в «само-управство владельца кондитерской», а штраф заменили краткосрочным арестом. 

Жена ссыльного Лейка Лавович, уличённая в краже ситца из магазина Стахеева, также воспользовалась советом опытного адвоката:

– Если бы Стахеев обратился в полицию, не миновать бы вам тюремного замка, сударыня. Но Стахеев сделал ставку на модных теперь мировых – и просчитался: устав о ссыльных относит все ваши проступки исключительно к ведению полиции. Этим и воспользуйтесь! Но хоть успех и гарантирован, я не советую вам впредь покушаться на ситцы. 

«А иркутская ремесленная управа для защиты корпоративных интересов прибегает к сговору, – записал Гейнсдорф в своём «Дневнике мирового». – Что наглядно продемонстрировало недавнее дело о покупке иркутским купцом Логином Саломатовым бракованных конских шлей. На первый взгляд они выглядели исправными, но, придя домой, Саломатов внимательно рассмотрел товар и счёл за лучшее возвратить его. Однако владелец шорной мастерской Владимир Протопопов решительно отказался его принять. Начав следствие, я обратился в ремесленную управу за экспертизой, и лучшие цеховые выдали заключение, что проданный товар очень… хорош. В приватной же беседе один из них сказал прямо: «Ежели кто желает товар получше, просто платит вдвое. Такой уж у нас обычай». Выходит, что обычаем освящено, то и законно? Умопомрачительная трактовка, и очень, очень показательная для характеристики местных нравов!»

Каждого не усадишь на шею золотопромышленнику

В письмах родным Михаил Иустинович сообщал и о начинающемся разочаровании мировыми: «Те же самые деятели, которые ликовали («Новый суд подтянет всех!») теперь пеняют нам на медлительность и даже заявляют, что мы ничем не отличаемся от дореформенных волокитчиков. Что ж, наплыв дел, и правда, громадный, к тому же каждому из нас досталось большое «наследство» от предшественников. Что же до обывателя, то ему нравится, безусловно, когда прищучивают соседа, но ежели дело доходит до него самого, то сразу и выясняется, что «мостки у квартиры мирового сделаны не по правилам», что «мировые только частников заставляют прореживать загущенные строения, а управские лавки, сильно скученные, «не замечают». 

Огорчил Михаила Иустиновича и случайно услышанный разговор кухарки с горничной. 

 – Дядька мой по отцу получил повестку: явиться тогда-то и во столько-то к мировому судье, – начала Фелисада. – Дома, ясное дело, переполох: дети плачут, жена рыдает: «Признавайся, что натворил!» И вот наступает страшный день, и выясняется: будут судить за… неочистку тротуара перед домом. Слава богу, штрафом только и обошлось, но сколько страху-то натерпелись! Трудно, что ли, было написать, что за дело?

– До того ли им? – мягко возразила горничная. – Видишь ведь сама, что Михаил Иустинович и дома почти не бывает. Уж такая работа… серьёзная.

– За серьёзную-то работу, – Фелисада оглянулась на двери в кабинет и негромко прибавила: – большое жалованье полагается. А у нашего-то негусто, как погляжу: барыня каждый день говорит, что надобно искать продукты подешевле.

Михаил Иустинович покраснел как в детстве. Судебную реформу в Сибири, действительно, проводили по очень дешёвому варианту, и в 1897-м ещё понеслись слухи: назначенные в Сибирь мировые отказываются ехать. Особенно возмущало то, что достигшие 5-го класса чины на местах автоматически возвращались в низший, 6-й класс (при том, что к их обычным обязанностям прибавлялось и следствие).

Слышно было, что горные инженеры предложили золотопромышленникам сбрасываться на доплаты мировым, и действительно в местной прессе прошла информация, будто бы постановлено уже отдавать судьям горных округов по 120 рублей с каждого намытого пуда золота. Когда слухи об этом достигли Иркутской судебной палаты, прокурор Кобылин заметил старшему председателю Кастриото Скандербеку Дрекаловичу: «Каждого мирового ведь не усадишь на шею золотопромышленнику». А две недели спустя они оба уехали в Петербург – хлопотать об увеличении штатов и окладов. 

Тулунский мировой как многодетный отец ждать не смог и просто подал в отставку. Гейнсдорф же, заручившись поддержкой супруги, настроился держаться до последнего, но благая перемена произошла быстрее, чем можно было того ожидать: Михаила Иустиновича пригласили в члены окружного суда, на место только что выбывшего с должности Пясецкого. Статский советник Пясецкий был уволен согласно собственному прошению и откровенно радовался скорому возвращению в Россию. Счастливого исхода, однако, не получилось: тот же номер газеты, что сообщил об отставке, известил: «Сын дворянина Пясецкого Павел, 16 лет, доставлен в Ивано-Матрёнинскую больницу с признаками отравления и через несколько часов умер».

«Вместо далёкого коллегиального суда становятся в непосредственной близости к населению единоличные мировые судьи, прямые, всем доступные носители правосудия для народа. Суд совершается устно, то есть судьи видят перед собой живых людей, слышат живую их речь, судят по непосредственным личным своим впечатлениям, а не по мёртвым бумагам, которые так часто бывают слепы и глухи к жизненной правде. Суд творится публично, открыто, на виду у всех, на глазах у общества, и не с ограниченным, как бы едва терпимым допущением посторонних слушателей и зрителей, а с тою широкою, обычною гласностью, которая, составляя основную черту новой юстиции, вошла в плоть и кровь её и предполагает не одно лишь удовлетворение любопытства и любознательность, но и свободное обсуждение, критику. Сбросивший оковы формализма и письменности, выведенный на свежий воздух из мрака и духоты канцелярии, новый суд не столько разыскивает, сколько со спокойным беспристрастием разрешает без ухищрений, по закону и убеждению происходящий перед ним правомерный спор двух равноправных сторон: обвинителя и обвиняемого, истца и ответчика. Всякий считается правым и честным, пока противное не будет доказано тем, кто ищет или обвиняет.

На господах участковых мировых судьях лежит в этом смысле особенно важная и ответственная обязанность. Распределяемые по городам и округам, совмещая в своём ведении и следственные, и судебные, и нотариально-охранительные полномочия, они являются теми первыми органами правосудия, с которыми всего больше и чаще обыватель будет соприкасаться в своём повседневном быту». 

Из речи министра юстиции Н.В. Муравьёва на открытии судебных установлений в Иркутске 2 июля 1897 года.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского