Туманная перспектива

Капитан «Бурята» предложил отплыть ещё затемно, чтобы оказаться на месте к началу присутственных часов.

– Подремлете на свежем воздухе, прежде чем погружаться в иркутское пекло, – добавил он добродушно.

Но всё пошло не по плану: едва лишь отплыли, как поднялся сильный туман. Остановились у рогатки и прождали почти до одиннадцати утра. Уснуть смогли только дети да два старика, остальная часть публики нервно истребляла съестное. Наконец снова двинулись и проплыли вёрст десять. Но снова вернулся туман и обступил их очень плотным кольцом. 

– Да он просто преследует нас! – истерично выкрикнула одна дама. – Можно же ведь и как-нибудь вывернуть из него! Ведь где-то же он кончается! 

Никто и представить не мог, что капитан примет это к своему руководству, но, видимо, у него были те же соображения – судно взяло вправо. И скоро натолкнулось на препятствие. Пассажиры 2-го класса выскочили на палубу, рассказывая, как подбросило на столе самовар, только что вскипячённый, поднялась суматоха, уже близкая к панике. «Если пробило дно, значит, мы уже тонем!» – с ужасом подумал Стравинский, но промолчал и, успокоив супругу, направился прямо к капитану.

– Да вроде не тонем, – на загорелом лице читалась лишь привычная собранность, – но, конечно, осмотрим всё хорошенько – к чему нам риск? Тут рядом Тальцы, так что сейчас пристанем.

Пароход обстукивали до самого вечера, а тогда уж и сами пассажиры предложили заночевать и отправиться на рассвете. Но к рассвету туман встал стеной и не рассеялся до полудня. В Иркутск прибыли вечером. 

Пропустившие службу чины просили у капитана «хоть какого-нибудь свидетельства», хотя и понимали, конечно, что начальство высмеет эти записки, не скреплённые никакими печатями. 

– Эх, хорошо быть присяжным поверенным: сам себе и начальник и подчинённый! – с досадой бросил Стравинскому один коллежский советник, тоже выпускник юридического факультета.

– Не жалуюсь, – осторожно улыбнулся Стравинский и чуть не добавил: «А вам-то что помешало?» Но привычка к паузам послужила и в этот раз: Мечислав Станиславович оглядел согнутую спину, до времени полысевший затылок этого мужчины – и только пошире улыбнулся. 

Вероятно, коллега нуждался и в большем сочувствии, но на это уже не было сил: хотелось поскорее добраться до ванны и попить наконец-то чаю по-домашнему. Да собраться с мыслями. 

Полагаю, вы не обманете надежд генерал-губернатора…

«Это хорошо, что в два дня, «растворившиеся в тумане», у меня не было судебных процессов. И в объявленные для приёма часы мой помощник был в кабинете и подробно записывал, кто с какою надобностью приходил. Но в то утро, когда мы должны уже были находиться в Иркутске, в военном суде вручались копии обвинительных актов подозреваемым в убийстве протодиакона Заруденко и ямщика Давыдова. Естественно, съехались и адвокаты, изъявившие готовность к защите. А меня среди них, увы, не было…» – подумалось Стравинскому.

Он отнюдь не тяготел к уголовным процессам, но это дело чрезвычайно заинтересовало его: генерал-губернатор изъял его из ведения общих судов и передал суду военному. Что заведомо предвещало смертную казнь. 

Обычно такое вмешательство военного губернатора говорило о серии преступлений, вызвавших среди населения панику. Для успокоения требовалось одно – чтобы преступники были схвачены и обезврежены. Но в деле об убийстве Заруденко и Давыдова было всё не так просто. Двое преступников уже признали свою вину, но опытные юристы догадывались: их казнь лишь уменьшит число статистов, не более. На свободе останутся главные фигуранты, для которых преступление – промысел. 

«В этом случае выяснение истины потребовало бы немало времени, по генерал-губернатор торопит, а подполковник Кребер, выступающий обвинителем, не готов к огорчению вышестоящих. Кроме того, он ведь навсегда очарован идеей возмездия и на всех заседаниях развивает её с каким-то патологическим воодушевлением. Да, грустно…» – продолжал размышлять Мечислав Станиславович.

Стравинский много раз слушал со скамейки для публики эти его рассуждения о «торжестве справедливости через истово осуществлённое возмездие» и приготовился к схватке с ним, для которой прекрасно подходило нынешнее судебное разбирательство. «Не­ужели же я обманывал самого себя, если вдруг легкомысленно принял предложение пикника в Лиственничном накануне процесса?» – на столь неприятном повороте мысли и застал его Михаил Маркович Дубенский, в недавнем прошлом чиновник из управления начальника края, а ныне помощник присяжного поверенного.

– Адвокатов в тот раз съехалось куда больше обычного, – начал он едва не с порога, – и обвиняемым дали возможность выбирать между нами. Коротко говоря, от военных взяли кандидата на военно-судебные должности капитана Синицкого. А от штатских – нас четверых, то есть присяжных Митрохина и Перфильева, а из помощников Пескина и меня. 

– Прений, вероятно, ещё не было?

– Что вы, обменялись уже: работаем-то всякий день аж до двух часов ночи! И вот ведь что любопытно: интересы наших подзащитных расходятся, а мы, адвокаты, едины как никогда. 

– Любопытно, любопытно сверить с вами собственные ощущения…

– Мы, защитники, безусловно убеждены, что сознавшиеся в убийстве заслуживают серьёзной кары, но никак не крайней, не исключительной. Это ведь два полудиких киргиза, которых использовали как случайное и слепое орудие. По делу проходит 29 так называемых свидетелей – целая галерея притонодержателей, наводчиков, скупщиков краденого, торгующих и живым товаром, и одеждой с убитых и ограбленных. Они ловко провоцируют на преступление и немедля отходят на вполне безопасное расстояние. Улики против них искать можно, но трудно: они всегда готовы к отпору. Именно потому и готовы, что преступление – это их ремесло.

– Думаю, следствие изначально пошло простейшим путём: раз главные обвиняемые сознались, ими и ограничились?

– Именно так! Хотя реальная-то картина натурально просвечивает сквозь следственные бумаги. И мы трубим об этом, взяли Кребера, можно сказать, в кольцо. Но и он ведь не отступается и при всяком случае повторяет суду: «Полагаю, вы исполните надежды, возложенные на вас господином генерал-губернатором. Должно принять меры к устранению столь опасных преступников».

О дальнейшем ходе процесса Стравинский узнавал уже из газет. Как и ожидалось, главных подозреваемых в подстрекательстве на убийства и сокрытие следов преступления оправдали за недостатком улик. Однако суд постановил ходатайствовать о смягчении смертного приговора двум сознавшимся в преступлении киргизам. Генерал-губернатор выдержал требуемую для раздумья паузу, после чего местные издания сообщили: его высокопревосходительство не счёл возможным удовлетворить ходатайство военного суда.

«Ну вот, искал бы сейчас собственные ошибки и недочёты коллег, как делает это Миша Дубенский, – подумал Мечислав Станиславович, прочтя сообщение о конфирмации. – Может, это и к лучшему, что туманы задержали меня». Но при этом ему сделалось так тоскливо, что он вызвал кучера и уехал на дачу, не досидев двух часов в своей приёмной на Баснинской. 

«Спрашивайте меня на даче у Суфтина»

Мечислав Станиславович обосновался с семьёй неподалёку от здания судебных установлений, в доме Лейбовича. Квартира оказалась удобной во всех отношениях, и он даже задумался, как бы со временем прикупить и весь дом. Но летом в городе было всё-таки слишком душно и пыльно, и Стравинский арендовал часть дачи у Суфтина, на Ушаковке, ровно в трёх верстах от Баснинской. А клиентам через газеты сообщил, что примет там каждого после четырёх часов пополудни, не исключая и праздников. 

Суфтины не возражали то ли из симпатии к потомственному дворянину, то ли просто по причине своей открытости. Ничуть не мешавшей, кстати, хорошо защитить своё загородное жильё: в хронике происшествий Стравинскому не доводилось читать даже и о попытках нападений на эту дачу. Что было большой редкостью по нынешним временам. К примеру, на даче у Громовых этим летом уже обокрали квартиранта-юриста – помощника присяжного поверенного Фатеева, и на весьма приличную сумму. Семейство Ивана Сергеевича осталось без всякой кухонной утвари: воры не погнушались ни самоваром, ни детской ложечкой. 

– Это оттого, что Фатеев покуда пренебрегает оружием, – со спокойной задумчивостью прокомментировал Суфтин. – А у нас без пугача-то никак не обходится. Как говорится, отдыхай, веселись, а дуло держи наготове. Дней десять назад (вы, наверное, слыхали) вдова священника Соколова расстреляла из ружья поселенца Хомутовской волости Николая Непомнящих. Дело было ночью, и хоть архиерейская дача не освещена, звёзды высыпали и подсветили вдове, так что увидала она, как корову из сарая уводят. А ружьё-то при ней, у окна, да и глаз у неё намётанный, хоть и немолодой. Спокойно этак прицелилась – и наповал. У нас и не удивился никто: ежели не можешь нанять охрану, рассчитывай на себя. 

– Ваша сторожка-то и зимой не пустует?

– Да уж это как водится, только надёжного сторожа трудно сыскать. Даже и на хорошее содержание. 

– Это верно, что некоторые состоятельные господа нанимают кавказцев?

– Оно и верно, да только хорошо ли? Вон две смежные дачи, Шушакова и института благородных девиц, оставили на охрану черкесам, а один из них (институтский) другого (шушаковского) в гости пригласил – и с концом, месяца через четыре труп на свалке нашли, – он помолчал. – А я так рассужу, что нет в этом ничего удивительного: покойный хоть и сторожем нанимался, а имел извозчичью биржу, деньгами ссужал и держал при себе сундучок с драгоценностями. Ясно, что так просто это кончиться не могло. 

– Да, попробуй узнай, как там было на самом деле. Следствие нередко заходит в тупик.

– Вас-то, случаем, не приглашали на защиту?

– По возможности избегаю убойных дел, – признался Стравинский и невольно поморщился, вспомнив несостоявшийся раунд с Кребером. – К примеру, в понедельник судебная палата будет рассматривать мою апелляционную жалобу по делу Глотова. Впрочем, будет вернее сказать: по делу Уланова.

– Не знаю, кто таков.

– Один очень симпатичный рабочий из Екатеринбурга. Крестьянин по происхождению и слесарь от бога. 

А что сказала бы Анна Иоанновна?

Дачная приёмная присяжного поверенного Стравинского
пользовалась успехом

Около трёх лет назад, в 1895-м, слесарь Уланов и трое его помощников проделали долгий путь из Екатеринбурга на север Иркутской губернии, где работает Николаевский железоделательный завод. Ехали с семействами, скарбом, домашним скотом. Многое пришлось продавать, да и живность не вся перенесла дорогу, но наёмным рабочим было важно, что едут они по договору и этот договор хорошо составлен. То есть берёт в расчёт и оплату дорожных издержек (в оба конца), и твёрдый заработок.

– Подпишем пока на три года, а дальше, глядишь, и продлим, – обнадёжил доверенный нынешнего владельца завода Глотов, и Уланов подумал тогда, что, должно быть, у этого Глотова хорошие виды на будущее. 

Но что-то не сложилось, и довольно скоро завод перешёл некоему товариществу акционеров. От всех глотовских обязательств оно сразу же отказалось, а ещё год спустя просто выпроводило Уланова. И он стал искать правду в окружном Иркутско-Верхоленском суде.

Нанятый Глотовым частный поверенный Кроль зацепился за небольшую формальность: на момент заключения договора у Уланова был просроченный паспорт. И окружному суду этого показалось достаточным, чтобы в иске Уланову отказать. Стравинский апеллировал к Иркутской судебной палате, напирая на «поощрение вопиющей несправедливости силою «закона». 

– Любому думающему юристу, безусловно, понятно, что такое понятие, как «просроченный паспорт», остаётся в законодательстве исключительно по причине кодификационного недосмотра, – уверенно заявил он в своей речи в палате. – И уже потому паспортные ограничения не должны иметь строгого применения. – К такому выводу неизбежно приводит нас вся предшествующая законодательная практика, – и Мечислав Станиславович решительно сделал экскурс в историю. 

Для начала он застращал коллег петровским указом 1724 года, направленным против подьячих с их «излишними сроками». Затем подверстал сюда указы 1743, 1766, 1799 годов как закрепляющие критический взгляд на формальные ограничения. И, наконец, заключил:

– Даже и император Павел I, отнюдь не склонный к либерализму, оставил нам документ, говорящий о «ремесленниках свободного состояния». Что уже говорить о венценосных противницах паспортных ограничений – Елизавете Петровне, обеих Екатеринах и особенно Анне Иоанновне, установившей прямую связь между пресловутыми «сроками» и неисправностью выплат подушных податей.

На фоне Анны Иоанновны решение окружного суда выглядело просто бесчеловечным, и судебная палата постановила: взыскать с Николая Глотова в пользу Степана Уланова 2323 рубля. Плюс 500 рублей путевых издержек.

«Конечно, если бы ко мне первым обратился не Уланов, а Глотов, я бы с полной отдачей защищал его интересы, а своё сочувствие Уланову отодвинул бы очень далеко, – Стравинский пустился в привычные размышления. – Но на этот раз мне повезло, и внешняя линия защиты вполне совпала с внутренним устремлением. Тот же унисон ощущался, к примеру, когда я отстаивал иск мещанки Елизаветы Кислициной к купцу Якову Прейсману. И когда мы победили, не скрою, к моему торжеству примешивалось и известное злорадство: не удалось ведь ловкому дельцу провести наивную обывательницу. Но при этом я понимал, что отлично сыграл бы и за Прейсмана, выпади мне такое. И ущемил бы без зазрения совести интересы несчастной мещанки Кислициной. Это проявление диалектики, господа?»

Иркутск надо брать постепенно

Когда-то, ещё только задумываясь о возможности переезда в Иркутск, он прочёл в газете, что «железнодорожная магистраль прорежет вековую тайгу». И за этим «прорежет» почувствовал мощное устремление на восток. Это был достаточно сильный толчок, и, отъезжая в Сибирь, он знал уже, что это надолго. А забег на длинную дистанцию требовал правильного расчёта сил, поэтому он входил в новую среду постепенно, не в пример коллегам своим, заскочившим и в иркутскую думу, и в правления всевозможных обществ. Присяжный поверенный Перфильев за­явил уже о готовности издавать в Иркутске журнал (кстати, первый в Сибири), направил ходатайство в главное управление по делам печати и даже редактора подобрал.

«Наверняка это благотворно для города, но у меня всё-таки ощущение, что при яростном этом горении фитильки отойдут, не успев дать настоящего света. Впрочем, может, я просто ищу себе оправдание. Тем не менее в думу покуда баллотироваться не буду, а из всех обществ выберу для начала одно – благотворительное. Ну а там посмотри, посмотрим». 

Шестнадцать лет спустя, в 1914-м, когда многих персон образца 1898 года уже не было в городе, Стравинский значился гласным думы, состоял в руководстве практически всех иркутских обществ и попечительств, возглавлял совет старшин 1-го Общественного собрания, а с началом войны стал ещё и бельгийским консулом. Собственным домом он тоже обзавёлся, как и планировал, – купил особнячок у Лейбовича. Тот самый, что присмотрел в 1898-м. 

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского