Елена Трубина «Город в теории. Опыты осмысления пространства»

Год издания: 2013.

Издательство: «Новое литературное обозрение».

Человечество перешагнуло важный рубеж: сегодня в городах живёт большее количество людей, чем сельских поселениях. Урбанистика, осмысление городского пространства, – интересное направление со-временной науки. Книгу хочется порекомендовать каждому, кто хотя бы изредка произносит «я – гуманитарий»: здесь достаточно высоколобых размышлений и простых открытий, рассказанных местами живо, а временами – канцеляритом высшей пробы. Этот гранит науки разгрызать интересно, даже когда автор упрощает до «…иначе говоря, стратегию деконструкции доминирующих дискурсов», – чувствуется, что научный работник очень старался быть доходчивым. Впрочем, лучше унять сарказм: книга-то дельная. Что ж, мы неучи, что ли, какие, не продерёмся через «бустеризм», «джентрификацию», «эпистемологический»? Тем более что основные понятия вынесены в отдельный глоссарий, можно пополнить свой словарный запас. 

Прочитав эту книгу, можно будет с умным видом порассуждать о переносе иркутского китайского рынка «шанхайка» из центра города на окраину, об автомобильных пробках и проблеме роста свалок, о дауншифтинге и городах, лояльных к велосипедистам. Чувствуется, что исследования об урбанистике публиковали большей частью американские и европейские авторы, а в России – ну разве что Вяче-слав Глазычев. Хотя у него ведь как-то получалось писать о российских городах, а у Трубиной всё один только зарубежный опыт. Да, есть пара абзацев, где упоминаются Иркутск, Омск, Москва, но всё же «на местном материале» очень уж мало, чувствуется не исследовательский талант, а компилятивный. Но это всё не мешает задуматься о затронутых темах. Одна из самых поразительных глав – «город и феминизм» – есть интересное размышление о том, почему здания облицовывают зеркальными стёклами. Ну а уж за рассказ о том, что существуют люди, которые не любят путешествовать, а предпочитают оседлый образ жизни, седентаризм, – отдельное спасибо. Есть и о психологии горожан, эмоционально экономных и даже бесчувственных (вы тоже не знаете по именам всех соседей в своём подъезде? А в деревне такое немыслимо). Да и в целом прочитать об учёных, которые исследуют городское пространство, крайне интересно. Город в теории и город как географическая точка настолько же разные понятия, как географическая и политическая карты мира.

«Чикаго – заповедник классической американской культуры: от домов в стиле «прерия» Фрэнка Ллойда Райта до небоскрёбов Мис ван дер Роэ, от блюза и музыки в стиле house до первого в мире колеса обозрения. «Вертикальное» впечатление от города усиливается тем, что он воплощает рождённый в период модерности стиль планирования города по принципу строгой геометрии (решётки): улицы соединены друг с другом под прямым углом, а не петляют, как, например, в Бостоне».

Нил Кросс «Лютер. Книга 1. Начало»

Год издания: 2013.

Издательство: «Азбука», «Азбука-Аттикус».

Настоящий, сильный, хороший детектив. Британский, качественный и пробирающий до мурашек. И вроде бы обычный процедурал: расследование, полицейские, бумажная работа, погоня за преступником, но временами проскакивают такие детали, которым веришь, жизнеспособные подробности, живые описания. Всё правдоподобно и кинематографично до такой степени, что будто находишься в одной комнате с главными героями, дышишь в затылок следователю, заглядываешь ему за плечо, чтобы посмотреть, какую улику он нашёл в этот раз. Он – Джон Лютер, большой чернокожий полицейский. В экранизации – а сериал по книге сняли просто отличный – его играет Идрис Эльба, его можно было видеть ещё в «Прослушке», но там Бостон, а здесь Лондон. И вздрагиваешь, когда упоминают вокзал Кингз-Кросс, где дети совсем не в сказочном смысле упомянуты, а детство уничтожено трагедией на фоне обветшалых многоэтажек. 

Лютер – сильный мужчина с широкой, твёрдой походкой, мир под его поступью вращается будто колесо. Сейчас допьёт остывший кофе, сомнёт стакан и, кинув его в урну, сообразит, как выйти на след убийцы. Ему снятся кошмары о месте преступления, и болит душа об умершем в одиночестве и забытом родственниками старике, но Лютер продолжает оставаться в мире полосатых лент оцепления с криминалистами и звонков посреди ночи; расследовать дела – вот что он умеет, вот где он может помочь. У него получается выходить на след и допрашивать с пристрастием, но не получается просто уснуть вечерами, а дом – совсем не то место, куда хочется возвращаться. Каждый разговор с женой тяжелее, чем с подозреваемым: тот хотя бы пристёгнут наручниками, а законная супруга опять, скорее всего, развернётся, уйдёт и хлопнет дверью. Что тяжелее – гнетущая атмосфера собственной нехорошей квартиры или рабочие будни, переполненные болью, кровью и маньяками с извращённой фантазией? Нет права быть слабым. Каждый день. Может, поэтому он примет такое непростое решение в самом конце?

«Поиски приводят к корявому, невероятно старому ясеню, укрывшемуся за ржавым забором. Между узловатых корней дерева возвышаются диковинные грибы словно побратавшихся с незапамятных времён каменных надгробий. Лютеру кажется, будто из земли выползают огромные змеи, выворачивая камни и тут же медленно пожирая их. В щели между двумя плитами, присыпанный землёй и старыми листьями, лежит младенец. Лютер нагибается, берёт его на руки, осторожно поднимает. Затем так же осторожно кладёт обратно – девочка холодна как лёд».

Светлана Алексиевич «Время секонд хэнд»

Год издания: 2014.

Издательство: «Время». 

Что это за русскоязычный автор, который считался одним из основных претендентов на Нобелевскую премию по литературе в прошлом году, а в этом – в лонг-листе «Большой книги», да ещё и женщина? Что за белорусская Хилари Мантел? Светлана Алексиевич – та самая, кто написал «У войны не женское лицо» и «Чернобыльскую молитву», у неё девятнадцать литературных премий и даже одна номинация на «Оскар». «Время секонд хэнд» тоже собираются экранизировать, как и прозу Мантел, только, в отличие от британского эпоса про времена Томаса Кромвеля, как экранизировать коллективный мемуар про советское и перестроечное время, представить сложно. Множество собранных вместе интервью, записей бесед, цитат из записных книжек и материалов следствия – это совсем не похоже на линейную историю для показа на экране. Да, главные герои понятны, да, есть общий временной период, но дальше – разноголосица, хор, терракотовая армия личных трагедий в масштабе всей страны. 

«Время секонд хэнд» – книга не для праздного времяпрепровождения, она с таким надрывом, что кто-то всплакнёт, а кто-то не выдержит действия разъедающего концентрата боли. Она про обычных людей: про дедов, отцов и тех, кто взрослел в перестройку. Про старушек-учительниц, которые пересчитывают копейки в кошельке, покупая кусочек самой дешёвой «собачьей» колбасы и два яйца. Про учёных, которые подались в челноки, чтобы не голодать. Про красивую тётю Олю, которая донесла «куда следует» на ближайшего родственника, и тот сгинул в лагерях. «Я – конструктор», «я – инженер», «я – бизнесмен», «я – кондитер», – звучит со страниц книги. И каждого выслушиваешь о самом наболевшем, каждому веришь. Тем, кто воевал, тем, кто недоедал, тем, кто не смог прижиться в новой, меняющейся стране. Да и читать её стоит тем, кто родился при Брежневе, не позже. 

Голоса рассказывают о разном. Один работал сторожем и жил кухонными разговорами, ощущая себя свободнее советского служащего. Другой о корриде читал только у Хемингуэя, не верил, что когда-то увидит, и вот – открыли границы, только плати. И деньги стали синонимом свободы. Третий всю жизнь с благоговением относился к книге, читал тамиздат и самиздат, доставал редкие тома, бредил серией «История приключений», а сейчас заходит в букинистический – и там все двести томов «всемирки» и та самая «История приключений», оранжевая. И никто не берёт. Но это всё – так, бытовое. Когда рассказывают о сломанных судьбах, вот это по-настоящему страшно. О само-убийстве офицера, о стариках, умирающих молча, за закрытыми дверями. Сильнее всего горчит в историях о чести и совести, о достоинстве. Об орденах, которые продают за доллары, и коробках из-под принтера, набитых деньгами, об инвалидах войны и расстрелах НКВД. Общая канва книги – «вот были люди в наше время, не то, что нынешнее племя», а вся она целиком похожа на отделение «травмы» иркутской больницы «на рынке». 

«Сейчас стыдно быть бедным, неспортивным… Не успеваешь, короче. А я из поколения дворников и сторожей. Был такой способ внутренней эмиграции. Ты живёшь и не замечаешь того, что вокруг, как пейзаж за окном. Мы с женой окончили философский факультет Петербургского (тогда Ленинградского) университета, она устроилась дворником, а я – истопником в котельной. Работаешь одни сутки, двое – дома. Инженер в то время получал сто тридцать рублей, а я в котельной – девяносто, то есть соглашаешься потерять сорок рублей, но зато получаешь абсолютную свободу. Читали книжки, много читали. Разговаривали. Думали, что производим идеи».

Сергей Гандлевский «Бездумное былое»

Год издания: 2012.

Издательство: «Астрель», «Corpus».

Как можно отказаться от чтения книги, рекомендованной Петром Вайлем? Тем более с «трогательным добряком Петей Вайлем» Сергея Гандлевского связывает не один год приятельских отношений, даже фраза такая звучит: «Мне было с ним на удивление легко и покойно, как в домашнем халате». Приятельствовал и с другими знаменитыми литераторами: Дмитрием Приговым, Львом Лосевым, Евгением Рейном, был одним из учителей Маши Гессен и ещё вереницы имён. Язык у автора (поэта и писателя) примечательный, сейчас так уже почти не пишут: «Вероятность того, что переводчик вручную и старательно воспроизведёт однократное счастливое стечение языковых обстоятельств, исчезающе мала. Поэтому сильных переводных стихотворений на порядок меньше, чем оригинальных».

Вся книга – о богеме из литературной среды. Сначала, как водится в советское время с инакомыслящими и околодиссидентскими, – работа сторожем и поэтические попойки, затем знакомство с отличными и значительными, и вот уже не успеваешь заметить, как сам бронзовеешь, а старые товарищи умирают один за другим. И минувшие сорок лет взрослой жизни оказываются не такими уж смелыми и поспешными, хотя истекли довольно внезапно. Гандлевский пишет эти заметки «вплотную к шестидесяти», когда круг жизни если и не замкнут вполне, то почти очерчен и на носу старость. Есть много историй, которыми можно поделиться. 

 «Если называть вещи своими именами, учёба приняла форму самого кромешного национального пьянства, чуть не сказал – застолья. «Застолье» было бы словом совсем иного стилевого регистра – стол имелся далеко не всегда. В какой-нибудь грязной сторожке, подворотне или котельной, опорожнив стакан омерзительного пойла, Цветков мог сказать в своей языковой манере: «Сейчас внесут трубки». 

Ирина РАСПОПИНА